– Разве она так дешево стоит, твоя дикая женщина? – скорчил гримасу цирюльник. – В таком случае не стоит терять времени. Прощай, я пойду спать.

– Сколько же ты хочешь?

– Золотое кольцо!

Взбешенный Агама бросился на него с поднятым кинжалом.

– Говори сейчас же, или я тебя убью!

Но ловкий цирюльник увернулся и замахнулся в свою очередь бритвой с комическим видом.

Пират понял, что последнее слово осталось не за ним; он отвязал одно из золотых колец, висевших на его груди, по обычаю путешественников, в виде ожерелья.

Цирюльник прикинул его на ладони.

– Ну, ладно, оно также тяжело. Следуй за мной. Мне будет нелегко объяснить туда дорогу.

Импровизированный проводник пустился вдоль улиц, по обеим сторонам которых тянулись открытые лавки. В этот час они закрывались.

Голые рабы тащили просмоленные длинные доски, которые вставлялись в нарочно сделанные для этого выемки с помощью сильных ударов кулака по дереву, и они укрепляли их еще бронзовыми перекладинами.

Лавочник запечатал ставни печатью из глины, смоченной слюной. Затем все удалились медленно, как люди, привыкшие к сидячей жизни.

Одежда их состояла из верхней рубашки; огромные завитые парики из овечьей шерсти мрачно обрамляли их одутловатые лица. Их добрые выпуклые глаза бросали на Агаму удивленные взгляды. Один ювелир сразу определил цену дорогого пояса из золота и эмали, украшавшего одежду чужестранца.

– Сделай-ка такое же, Татим-Хаби, тогда и ты будешь так же искусен, как я! – кричал ему маленький цирюльник, знавший всех и скользивший с ловкостью ужа между прохожими.

Рабочие выходили из красильни; они все время озирались, чтобы лучше разглядеть пурпур финикийской ткани. Их руки по локоть были окрашены в голубой цвет.

– Эй, товарищи! – окликнул цирюльник. – Сейчас видно, что ваша грязная вода воняет. От вас так и несет дохлой рыбой.

Этот зубоскал, вооруженный бритвой, был почти гол в своей жалкой одежде. Его глаза кровоточили вследствие болезни, полученной при спанье под открытым небом в холодные ночи. Но, несмотря на все это, он был счастлив, так как мог каждую минуту удовлетворить свою единственную потребность – привлекать всеобщее внимание.

Тщеславие скорее, чем жадность, как и желание приобрести значение в глазах чужестранца, заставило его выдать убежище бедной девушки.

– Вот их жилище! – указал он на узкий коридор, который углублялся между двух закрытых лавочек.

В это самое время в коридоре послышался сильный шум.

Какой-то пьяный человек отбивался от огромной негритянки, которая выталкивала его вон.

– Убирайся, пьяница, или я позову полицию! – кричала она.

На ней был передник простолюдинки, сшитый из белой холстины, который обнаруживал огромные груди, татуированные голубой краской. Серебряные браслеты, широкие и выпуклые, едва закрывались на ее мясистых руках. Ее волосы, заплетенные в виде жирных шнурочков, оканчивающихся маленькими шариками из земли, спускались вокруг ее лица с приплюснутым носом. На каждой ее щеке красовались по три царапины. Плоское серебряное кольцо, вдетое в правую ноздрю, еще более увеличивало ее сходство с мордой быка.

– Бенелеба! – приветствовал ее маленький цирюльник, едва доходивший ей до плеча. – Я веду к тебе богатого гостя.

Бенелеба улыбнулась финикийцу. Ее огромные глаза сверкнули, осветив все лицо, а толстые губы обнаружили два ряда восхитительных зубов.

– Войди, о чужестранец, и будь дорогим гостем в нашем дворце счастливых дней.

– Хозяйка, – шепнул цирюльник, – твоя беглянка должна быть здесь, но будь ловка, так как может случиться, что в этом доме есть еще двери, кроме этих.

Эта пивная лавочка была такая же, как и все пивные лавочки в Фивах. Стены, оштукатуренные известкой, пестрели всевозможными надписями, где преобладало слово «пить»: «Пей, а затем проспи свой хмель», «Я выпил восемнадцать чаш вина», «Вино IV года из Синны самое лучшее», «Пиво из проса лучше вина IV года». И еще много других, восхвалявших прелести местных красоток. Попадались такие игривые изречения: «Опустошив одну – наполнить другую». Таков девиз неизвестного философа, который нарисовал кубок и рядом прислужницу.

Глубину залы занимали темные пузатые амфоры с запечатанными горлышками, помещенные одна на другой. На них крупными буквами красовались надписи, обозначавшие названия и год вин. Налево стояли бочонки с пивом. Справа же помещались более изысканные сосуды: графины из стекла и алебастра, заключавшие в себе пальмовую водку. Запах всевозможных сиропов, перемешиваясь с запахом пьяниц и крепким ароматом женских тел, делал атмосферу еще более тяжелой и удушливой.

Штук тридцать ламп, сделанных из простой глины и наполненных маслом с трещавшими в нем светильниками, спускались сверху на шнурках и освещали потребителей. Последние состояли из горожан и офицеров, которых сейчас же можно было отличить по их кирасам, выложенным черепахой. Все они столпились в кружок около танцовщицы. Можно было слышать звон погремушек, украшавших ее лодыжки, и шлепанье ее голых ног о циновки. Несколько женщин подошли к финикийцу; их лица скрывались за прозрачной материей. Большей частью были египтянки из низшего класса. Белила так густо покрывали их лица, а глаза так сильно были подведены коголем, что невозможно было определить их возраст.

Только контуры грудей выдавали года. Самые старые закрывали их чашечками из дерева или серебра. Агама оттолкнул нескольких, напрасно ища глазами Ио или Банизит.

– Вооружись терпением, – шептал ему маленький цирюльник. – Конечно, ты не встретишь их в общей зале. Выспросим-ка осторожнее.

И он с видом знатока распорядился подать самое дорогое вино. Оно носило название «Звезда Хору» и привозилось из южных Оазисов.

Женщины поспешили собраться вокруг пьющих, а Бенелеба, огромная и толстая фигура которой восседала позади бочек, послала им требуемое вино.

Когда амфора опустела, цирюльник крикнул во все горло:

– Бенелеба! Не воплотилась ли в тебе богиня Опет? Я никогда не видал более грациозной самки гиппопотама, чем ты! Дай-ка нам поскорее вторую амфору со «Звездой Хору».

Недовольный финикиец воспротивился было этому, но цирюльник движением глаз дал ему понять, что хочет развязать языки женщинам. При виде целого потока драгоценного вина, эти последние устремились к нему с радостным гоготаньем.

Те, которые не могли больше пить, но все же заботились об интересах заведения, позволяли себе разные маленькие шутки. Они давали пить своим грудям, глазам и ушам. Вино текло по их коже, оставляя полосы на густом слое белил.

Цирюльник сильно забавлялся. Он опустошал свою чашу, щедро поливая вином шею своей соседки, маленькой беленькой сирийки, уверяя, что видит, как оттуда поднимаются две розовые кувшинки, которых нужно только немножко полить, чтобы бутоны распустились совершенно.

Цирюльник щекотал разом и самолюбие, и белую кожу пьяной девушки. Чтобы выразить свое удовольствие, она повалилась навзничь. Ее нога, болтавшаяся в воздухе, зацепила стол, на котором стояла амфора, еще наполовину наполненная вином.

Агама притворился, что презрительно подымает голову, между тем как он осматривал все кругом, надеясь обнаружить присутствие Ио. Поэтому все содержимое амфоры попало ему в лицо. Но – о чудо! – золотистое вино превратилось в черное, когда стекало с его бороды на платье, обнаруживая, таким образом, искусственную окраску его седеющих волос.

Маленькая сирийка, по-прежнему распростертая, опьяненная взрывом хохота, раздававшегося в зале, коснулась своей голой ногой его бороды. Тогда рука Агамы опустилась на ее лодыжку и сжала ее.

Сильным движением он схватил эту тварь за ногу и, размахивая как пращой ее телом с болтающейся головой и вертящимися руками, раздробил ей череп о свод.

Послышался глухой треск, и целый дождь – на этот раз уже не вина, а чего-то горячего и красного – обагрил зрителей.

Тело недвижной массой упало на стол. Вдруг водворилась такая глубокая тишина, что можно было расслышать, как падали капли крови на пол.

Страшный взрыв криков и восклицаний сменил тишину. Мужчины бросились на Агаму, толкая бегущих женщин, крики которых смешивались с общим шумом. Агама, вызватывая кинжалом одной рукой, другой схватил амфору из-под «Звезды Хору» и размахивал ею как палицей, поместившись позади трупа, который служил ему защитой. С львиным лицом, покрытым мускулистыми морщинами, со своей волосатой гривой и грудью, обмоченной кровью и вином, он представлял такое ужасное и дикое зрелище, что нападающие отступили.

Они окружили убийцу в ожидании полиции, которую тщетно призывала Бенелеба, стоя на пороге и колотя кулаком по барабану.

Пользуясь всеобщим смятением, Агама очистил себе путь с помощью все той же амфоры, которой он вертел в воздухе. Даже неустрашимая Бенелеба отступила.

Он отцепил полдюжины золотых колец со своего колье и бросил ей их.

– Плата в кассу, что же касается девчонки, то она сама меня оскорбила.

И он исчез, поднимая платье, чтобы легче бежать в темноте.

Сделав сотню шагов, он остановился, удивленный тишиной, царившей кругом.

Полоса неба, усеянная звездами, освещала улицу, совершенно пустынную позади. Его никто не преследовал. Жертва была только проституткой. Ее хозяйка высчитала, вероятно, что все расходы были покрыты. Да и скандалы вредят почтенным дамам.

Утомленный Агама присел на камень; воспоминание о том, что он искал в этом кабачке, воскресило перед ним маленький силуэт цирюльника с блестящими глазками, который исчез, как только началась свалка.

– Клянусь Мелькартом, я одурачен. Мой проводник не имел ни малейшего понятия о том, где скрывается Ио. Он просто пьяница и заставил заплатить за вино, может быть, даже мошенник, считающий теперь свои барыши.

Холодный гнев овладел Агамой. Поднявшись с камня, он спрятался за поворотом улицы, чтобы дождаться появления этого человека.

Цирюльник был наполовину пьян, когда поливал свою соседку вином: убийство несчастной сразу отрезвило его. Он покинул финикийца среди угрожающего круга осаждающих и, воспользовавшись беспорядком, спрятался в глубине кабака. Он в самом деле видел обеих рабынь финикийца, проходящими по знойной и пустынной набережной в полуденный час. Старуха спрашивала дорогу у прохожих. Он видел, как она исчезла в коридорчике Бенелебы и вообразил, что она собиралась продать чужестранку негритянке.