Цитаты из книг автора «Мишель Фейбер»

И она демонстрирует Софи добычу: книгу по истории с гравюрами на каждой странице, справочник по Британской империи, в котором перечислены все страны, входящие в нее, краткое руководство по игрушкам, которые можно сделать из бумаги, клея и бечевки, а также изящный тоненький томик стихотворений Эдварда Лира. – Это современные книги, новейшие книги, – восторгается Конфетка. – Вы ведь современная личность, человек, живущий сегодня, понимаете? У Софи глаза на лоб лезут от ошеломляющей мысли: история находится в движении, наподобие экипажа, в котором шестилетняя девочка может прокатиться. Она-то всегда представляла себе историю в виде величественного здания, покрытого паутиной или патиной, к колоссальному пьедесталу которого пристала ничтожная пылинка Софи Рэкхэм.

Юная мисс Ануин учится танцевать гавот, качучу и менуэт, но, кажется, остается в полнейшем неведении о том, кто такие мужчины. Опыт влюбленности – если не считать тайных и недолговечных влюбленностей в учительниц и подружек – у нее нулевой. Былой надежде выйти замуж за военного, который отправится на поиски ее настоящего отца, благоразумно позволено было сгинуть; теперь ее воображаемый муж – это блестящий аристократ с зимней резиденцией на юге Франции.

эта какими глупостями занята? Клара заглядывает через замочную скважину в спальню Софи Рэкхэм и видит – опять безумие! – огонек свечи, мечущийся из стороны в сторону, и тень мисс Конфетт, накрывшую ребенка. Учит Софи гадостям? Клара бы не удивилась. С той самой минуты, как эта женщина переступила порог, Клара почуяла, чем это пахнет, – от нее так и несло пороком. Самозваная гувернантка с весьма подозрительной походкой и распутным ртом – и где это Рэкхэм такую нашел? Не иначе как в «Обществе спасения». Одна из «побед» Эммелин Фокс является среди ночи в спальню малютки Софи, чтобы заниматься с ней черт знает чем.

Софи мне сказала, что после дня рождения Агнес сторонится ее. Уильям очень странно смотрит на нее – с неудовольствием, стыдом и такой глубокой печалью, на которую она не считала его способным. – Под днем рождения Софи имела в виду день, когда она родилась. Когда на свет появилась…

А в Эбботс-Ленгли, в перестроенном женском монастыре, до самой крыши набитом молоденькими девушками, вершится образование Агнес Ануин. Насколько может судить Конфетка (читая между строк отчета Агнес, торопливого, но нагоняющего сон), утомительная учеба занимает все меньше места в повестке дня. Ее заменяет повышенное внимание к манерам и светским талантам юных леди. О таких предметах, как география или английский, Агнес нечего сказать, зато она описывает свое ликование, когда ее похвалили за вышивание по канве, и свои страдания от прогулок по школьному саду в сопровождении учительницы немецкого или французского, которые требуют, чтобы она спрягала глаголы. Идут годы, но Агнес не добивается особых успехов ни в одной из дисциплин, и ее тетрадки пестрят одними только «Н» («недурно»). Зато музыка и танцы даются ей почти без усилий и радуют. Одна из немногих живых зарисовок в повествовании – это рассказ о том, как она сидит за одним из пианино в музыкальной комнате, двумя октавами левее сидит лучшая подруга Летиция, и, повинуясь дирижерской палочке, они играют ту же мелодию, что и четыре другие девочки – за двумя другими пианино. Орфографические ошибки вызывают не более чем укоризну, арифметические ошибки ей и вовсе прощают за каллиграфически совершенное написание чисел.

Миссис Кастауэй не одобряла их, ибо они поддерживают веру в то, что все получается именно так, как должно, «а ты, дитя мое, очень скоро увидишь, что этого никогда не бывает». Миссис Кастауэй предпочитала воспитывать маленькую Конфетку на народных сказках (чем непристойнее, тем лучше), избранных историях из Ветхого Завета (Конфетка и сейчас может перечислить все испытания Иова) и на рассказах из жизни: то есть на всем, где есть полный набор незаслуженных страданий и немотивированных поступков.

– Благослови, Господи, папу и маму, – начинает Софи, стоя на коленях у кровати, сложив ручки домиком на одеяле. – Благослови, Господи, няню. Она произносит слова, как заклинание, не задумываясь над тем, что двое из этого триумвирата крайне мало вовлечены в ее жизнь, а третья бросила девочку – чтобы кормить грудью другого ребенка, по имени Барретт. Папа, мама и няня – это фольклорные фигуры, наподобие Отца, Сына и Святого Духа или Большого Медведя, Среднего Медведя и Маленького Медвежонка.

– Пока все. Она произносит это чопорным тоном, но лицом и телом искусно намекает, что могла бы, вопреки себе, и захотеть его. Это хитрая игра, которую она вначале переняла от шлюхи по имени Лиззи, а потом долго совершенствовала перед зеркалами: сочетание страха, пренебрежения и неукротимого влечения, которое, как уверены мужчины такого типа, они внушают любой женщине. Глупая игривая улыбка на лице Чизмана, когда он уходит, подтверждает мудрость выбора. Она ведь не может надеяться, что он забудет то, что знает, для него она всегда будет подстилкой Уильяма и никогда гувернанткой Софи, – так пусть уж тешит себя иллюзией, будто в один прекрасный день добавит ее к перечню своих побед. Ей надо только держать хрупкое равновесие между отталкиванием и притяжением – тогда он не станет пакостить ей и в то же время никогда не зайдет так далеко, чтобы рискнуть своим положением.

– Ты сокровище, – говорит он – отчетливо, хоть в зубах его и зажат конверт. – Незаменимое, другого слова я для тебя приискать не могу. Конфетка торопливо застегивает пуговицы пальто, проходится по нему щеткой, и Уильям удаляется. Как только за ним закрывается дверь, Конфетка, избавленная от необходимости изображать тихую скромницу, приходит в движение. Она проносится по комнатам, победно попискивая и пританцовывая, выделывая пируэты, от которых юбки завиваются вкруг ее ног, а волосы взлетают над плечами. Да! Наконец-то: она сможет идти с ним рядом, и плевать на то, что думает целый свет! Ведь именно так он и сказал, разве нет? Их связь не может оставаться заложницей узколобых людишек – он этого не потерпит! Счастливый, счастливый день!

– Я больше не подруга тебе! – всхлипывает Конфетка. – Я стала тебе чужой, а дом этот ненавижу, ненавижу его! Ах, Кэдди, ну как ты можешь даже смотреть на меня? Ты бедствуешь, а я живу в роскоши. Ты связана по рукам и ногам, а я свободна. У тебя открытая душа, а в моей – одни тайны. Одни интриги да происки, и ничто не интересует меня, если оно не касается Рэкхэмов. Каждое мое слово я обдумываю, прежде чем выговорить его, не раз и не два. И ни одно не идет от самого сердца… – Она стискивает кулаки и яростно вдавливает их в мокрые щеки. – Даже эти слезы – подделка. Я решила пролить их, чтобы на душе стало легче. И сама я подделка! Подделка! Подделка до мозга костей! – Ну хватит, девочка, – успокаивает ее Каролина, прижимая к груди голову и плечи Конфетки. – Хватит. Какие мы есть, такие и есть. А если чего не чувствуем… ну, значит оно сгинуло, ушло, так и говорить о нем нечего. Слезами девственность не воротишь.