Янн внезапно проснулся и не понял отчего. Его не мучил никакой кошмар, у него ничего не болело; было совершенно тихо и темно – только лампочка под навесом слабо светила на их бунгало, «Нуку-Хива».
Он взглянул направо, на будильник у изголовья.
Час ночи.
Потом налево.
Фарейн лежала рядом, на спине, и широко открытыми глазами следила за плясавшими на потолке тенями бугенвиллей. Может, это она его разбудила осторожным прикосновением или просто передачей мысли?
– Ты не спишь?
– Нет, не могу уснуть.
Рука Янна легла на живот Фарейн.
Она не отреагировала, увлеченно наблюдая за театром теней на экране потолка.
Янн проклял ночную сорочку, которую его жена носила даже в тропиках, повел рукой вниз, перебираясь через складки, остановился, дожидаясь в полутьме, не забьется ли чаще сердце Фарейн, не приподнимется ли грудь, не сомкнутся ли веки.
Ночью на Маркизских островах температура не опускается ниже плюс двадцати.
Но Фарейн была холодна как лед.
Наконец рука Янна добралась до края ткани, откуда поднимался склон слегка согнутых ног, повернула назад, задрала сорочку и поползла к паху.
Фарейн еще несколько секунд полежала неподвижно, потом приподнялась.
Занавес!
И вот она уже на ногах, подол опущен. А вот уже направилась к слабо светящемуся окну.
Янну хотелось бы что-то сделать, почувствовать себя униженным настолько, чтобы наконец взорваться, проорать Фарейн, что она шесть недель к нему не прикасалась, но почему-то виноватым чувствовал себя он.
В глубине души он знал, что если осмелился на это, если выдал свое желание, то вовсе не потому, что его возбуждала Фарейн. А потому что ночь была жаркая, потому что остров пробуждал чувственность, потому что читательницы ПИФа – все остальные читательницы – были красивы, потому что он немалую часть дня провел, глядя, как Элоиза покусывает свой карандаш, пристроив блокнот на голых ногах.
Фарейн слишком умна, чтобы этого не понять.
Она стояла перед маленьким письменным столом розового дерева, только туда и падал свет. Запускала, будто волчок, татуированную гальку, лежавшую рядом с одеждой Пьер-Ива, которую забрал Янн. Жандарм вспомнил, как перепугалась его жена, когда он показал нарисованный белым фломастером символ. И впервые решился задать ей вопрос.
– Фарейн, тебе был знаком этот маркизский символ, Эната? Ты знала, что он означает?
Она прихлопнула гальку пальцем, чтобы остановить нескончаемое кружение.
– Если бы ты хоть немного интересовался мной, моей работой, моими расследованиями, ты бы тоже это знал.
Янн снова заглушил в себе злость. Ему вспомнились все вечера, которые он провел, слушая рассказы о бесконечных рабочих днях своей жены, о крупных делах пятнадцатого округа, ограблениях роскошных ювелирных магазинов, миллионных растратах, предотвращенных захватах заложников, тайных преступлениях знаменитостей, о которых она ничего не могла сказать, даже имен не называла… Когда он-то давно уже перестал упоминать о заурядных ограблениях ларьков, машинах, вскрытых на парковке супермаркета, о задержанных у кафе пьянчугах без прав, – скучная сага о бедных людях, которых даже не жалко.
Янн откинул простыню.
– Так что, эта татуировка, Эната, была у тех двух убитых девушек? – спросил он. – Это послание, которое оставил тебе Пьер-Ив?
Фарейн повернулась к нему. Свет с террасы сквозь занавески падал на ее горестное лицо, от глубоких теней оно казалось каким-то вытянутым.
– Не знаю, – тихо проговорила она. – Расследование ведешь ты, вместе с Маймой. Я вне игры… Разве не этого тебе хочется?
Янн приподнялся. Всю его злость смыло волной нежности. Он никогда не мог устоять перед Фарейн, как только она сбрасывала свои майорские доспехи и оставалась только несчастная, в крайнем случае – недовольная девочка. Девочка, которой сегодня днем запретили играть.
Янн встал.
Да, конечно же, Фарейн все еще его возбуждала. Дело не в том, что тропики распаляли чувства, просто здесь ему труднее было воздерживаться.
От той, кого он любил.
Думал, что любит.
Хотел любить.
Янн, совершенно голый, проскользнул у Фарейн за спиной. И когда его член коснулся ее зада, она сделала шаг в сторону.
Она вообще заметила, что у него стоит?
– Ты не вне игры, – ответил жандарм спине майора. – Но тебе надо писать роман… Ты для этого приехала.
Спина никак не отреагировала. Руки Фарейн шарили по средней полке, где стоял ее чемодан. И наконец, издав вымученный смешок, она заговорила, обращаясь скорее к стенному шкафу, чем к мужу.
– Не трудись, я все поняла. Ты прав, так, наверное, лучше. А я-то боялась, как бы ты не заскучал… Не беспокойся, я не стану вмешиваться в твое расследование, развлекайся сам. Но я дам тебе совет, всего один. Веди себя сдержанно. Никому не доверяй. Этой Мари-Амбр, которая слегка переигрывает в роли пьяной дуры, этой Элоизе с ее манерами безутешной вдовы, разбитной писательнице Клем и даже бельгийке, милой Мартине, бабульке, которая целыми днями рыщет везде в своих нелепых нарядах и собирает сплетни для социальных сетей. Бабуля Титина – это папарацци без фотоаппарата.
Фарейн закрыла чемодан.
В руках у нее была картонная папка с нарисованной на ней маркизской татуировкой.
Эната.
– Что же касается моего романа, милый… Он уже написан.
Янн заглянул ей через плечо.
Красная папка. Над рисунком – имя и название.
Пьер-Ив Франсуа
Земля мужчин, убийца женщин
Дело татуировщика из пятнадцатого округа
Рукопись. Судя по толщине папки, в ней страниц триста.
– Ты… – испугался Янн, – ты украла книгу ПИФа?
Фарейн положила папку на письменный стол и наконец-то одарила мужа долгим взглядом.
– Все считают тебя таким приятным человеком, милый. Немного неловким – именно это меня и очаровало. То, как ты все делаешь невпопад. Но на самом деле это всего-навсего нежелание постараться. Лень. Бестактность. «Ты у него украла». Вот что ты у меня спросил? И ты живешь со мной двадцать лет?
Фарейн села, передвинула папку к пятну слабого света, начала вытягивать из нее листок и остановилась.
– Мне надо поработать. Здесь плохо видно. Я выйду на террасу.
Она взяла со стола свой мобильник. На красном чехле большой белый крест – датский флаг. Янн все понял и решил вернуться в постель. Жена, уже держась за ручку двери, оглянулась.
– Один-единственный вопрос, милый, – слишком нежно произнесла Фарейн. – Если, конечно, я не нарушаю этим профессиональную тайну твоего драгоценного расследования. Когда ты нашел камешек на сложенных вещах Пьер-Ива, какой стороной он был повернут?
Янн не ответил.
Не потому что хотел оставить при себе тайну расследования. Просто потому, что не обратил внимания, потому, что не имел об этом ни малейшего представления.
И потому, что ему не давал покоя другой вопрос: как далеко могла зайти Фарейн ради того, чтобы заполучить эти триста страниц?
Я внезапно просыпаюсь.
И мгновенно понимаю отчего. Чертов петух! Устроился прямо над моим окном.
Я открываю один глаз.
Первое, что я вижу, – следы пива, которым Мари-Амбр заляпала стол в моем бунгало, перед тем как уйти наконец к себе. Второе – разбросанные на тумбочке листки из моей океанской бутылки. Третье – будильник. Четыре часа утра! И последнее – силуэт за оконной занавеской.
Силуэт медленно, стараясь не шуметь, пробирался вдоль террасы. Но Гастона он все равно разбудил… и меня заодно.
Четыре часа.
Что за лунатик там бродит в это время?
Гастон затих, а я знаю, что заснуть не смогу. Не раздумывая, влезаю в штаны, натягиваю пропитанную репеллентом майку – ни трусов, ни лифчика, – хватаю мобильник и как можно тише приоткрываю дверь бунгало.
Кто может разгуливать по дорожкам «Опасного солнца» среди ночи?
Янн? Янн очень рано встает.
Смотрю на террасу, освещенную лампочкой под навесом. Бунгало Фарейн и Янна ближе всего к этой лампочке, которая горит всю ночь. Подстерегаю хоть какое-то движение, хоть какой-нибудь звук, но ничего не различаю. Похоже, в бунгало «Нуку-Хива» все спят, как, впрочем, и во всех остальных.
Вот только мне это не приснилось, и не призрак разбудил Гастона. Я всматриваюсь в сад, иду по аллее мимо фаре Танаэ. И там тоже все спят. В ночи светят лишь мириады звезд, четвертушка луны и очень редкие фонари вдоль дороги, огибающей пансион. Этого достаточно, чтобы увидеть, как тень выскальзывает за ворота. Но я ничего не успеваю разглядеть, кроме черного спешащего силуэта. Вместо того чтобы спуститься к деревне, тень сворачивает в противоположную сторону, к порту Тахауку.
Решено – следую за ней.
Потому что я, в конце концов, пишу детективный роман, и мне необходимы подробности, чтобы заполнить мою бутылку для океана, даже если ПИФ заманивает нас в ловушку.
Тень время от времени исчезает то за поворотом, то за деревьями, и каждый раз я не сомневаюсь, что она пропала окончательно, что ее поглотил лес или неосвещенный проход. Но тень неизменно появляется снова – скользит по асфальту.
Куда дальше? Я перебираю в голове возможные направления.
Порт Тахауку? Там никто не ночует, в марине ни одной яхты на якоре, а в пирогах нет коек. Атуона – не Бора-Бора…
Дискотека? Просторное бетонное сооружение, где раз в месяц устраивают деревенские праздники. Тоже нет. Тень скользит мимо сарая, не останавливаясь. И не торопясь.
Я тоже стараюсь идти медленно, чтобы себя не выдать, а главное – потому что понятия не имею, куда ставлю ноги. И речи не может быть о том, чтобы включить фонарик в мобильнике и посветить себе. С таким же успехом можно крикнуть: «Эй, вы кто?» Больше ни одного фонаря при дороге нет, но невероятные звезды позволяют видеть. Я, словно заблудившийся моряк, смотрю на Южный Крест над головой.
Тень снова исчезает за поворотом. Я смутно припоминаю, что здесь, в стороне от последнего поворота на дороге к порту, стоит хижина, построенная из всякого хлама. Танаэ рассказала мне, что на острове это считается загородным домом, четыре саманные стенки и лист железа вместо крыши – жителям долин больше ничего и не надо, чтобы провести выходные у океана. Новые постройки теоретически запрещены, но хижины разборные, а главное – ими делятся. Мэр дает разрешение на строительство только в том случае, если хозяин обязуется оставлять ключи любому, кто об этом попросит, на те дни, когда лачуга свободна.
Чем дольше я об этом думаю, тем больше убеждаю себя, что там назначено ночное свидание.
Я угадала, куда направляется тень? Воодушевившись, прибавляю шагу…
Ой, простите!
Я только что столкнулась с кем-то в темноте!
Потирая колено, обзываю себя ненормальной.
Тот, кого я чуть не сбила с ног, извиняться и не думает.
Шарю перед собой руками.
Лицо, пара больших глаз, тонкий нос, шеи нет, толстенькое тело, огромные груди.
Тики!
Мне тут же вспоминается то, о чем говорили Майма и Танаэ. Несколько месяцев назад кто-то сделал пять тики и расставил их вокруг «Опасного солнца». Так, значит, это последний из них, тот, у которого мана чувствительности и доброжелательности. Я несколько раз проезжала мимо него в машине Танаэ, не различая ничего, кроме серой тумбы под откосом.
Я нащупываю каменные цветы в каменных волосах у тики и в его руках с двадцатью пальцами.
Прошло уже несколько минут с тех пор, как исчезла тень. Фонарь освещает ленту дороги за поворотом, по ней никто не проходил. Или тень затерялась в лесу, что представляется мне маловероятным без всякого освещения, или она зашла в единственно возможное жилище – в лачугу над портом.
Как бы там ни было, она меня не заметит.
И я, поддавшись любопытству, включаю фонарик в мобильнике.
Направляю свет прямо в лицо серой статуе. Как будто застукала ее на месте преступления.
Вот только врасплох захватили меня. Я не просто удивлена, я едва не бросаюсь бежать – бежать или ущипнуть себя, лишь бы убедиться, что я не сплю.
Этот тики напротив, тики чувствительности… я узнаю его!
И знаю, что это невозможно, как такое лицо может вынырнуть из прошлого?
Я недоверчиво, как будто у меня под руками оживает призрак, прикасаюсь к холодному камню, трогаю нос, глазные впадины, тяжелую грудь.
Кто-то хочет свести меня с ума! Мне расставляют ловушку!
И они своего добьются, если я и дальше буду смотреть на эту статую, как на зеркало, которое меня завораживает. Ее мана меня парализует.
Я выключаю фонарик.
Призрак превращается в серую тумбу. Я перевожу дыхание.
Может, я увлеклась? У меня разыгралось воображение? Как можно изваять лицо по образу модели, которой давным-давно не существует? Мои пальцы, будто боясь окаменеть в свой черед, отрываются от холодного камня и шарят по груди, кожа почти раскаленная. Большой и указательный находят наконец одно из красных зерен ожерелья на шее. Его магия мгновенно меня успокаивает.
Мне надо собраться с мыслями. Вспомнить, зачем я вышла из дома среди ночи. Следовать за тенью.
Я ускоряю шаг, спешу отойти подальше от тики, потом, у поворота, снова замедляю. Хижина опасно пристроилась на скале над портом, среди карибских сосен. Даже не видя еще, горит ли в ней свет, я догадываюсь, что тень внутри.
Второй раз меньше чем за минуту у меня едва не останавливается сердце.
На этот раз я узнаю не лицо, а голос.
Голос Пьер-Ива Франсуа.
Я одновременно смеюсь и ругаюсь. Значит, это и в самом деле игра! Писатель все подстроил, он не утонул, его не похитили и не убили. Он спрятался. Меньше чем в километре от пансиона. Для того чтобы подстегнуть наше воображение.
За слабо светящимся окном лачуги я различаю тени Пьер-Ива, который расхаживает туда-сюда, и неизвестной из «Опасного солнца», явившейся к нему с ночным визитом.
Только два силуэта, лиц не видно.
Театр теней за белым экраном, спектакль, который они играют для меня.
Я проклинаю Пьер-Ива с его вывертами и проклинаю тики, из-за которого опоздала и упустила начало разговора. Не понимаю, о чем говорит Пьер-Ив, до меня долетают только обрывки фраз, когда он чуть ли не орет.
Улавливаю, что Пьер-Ив извиняется перед той, что пришла к нему (это, без сомнения, женщина, в «Опасном солнце», кроме Янна, нет ни одного мужчины), ему очень жаль, но он обязан сказать правду, всю правду, он не виноват, он вообще ни при чем.
Мне бы хотелось, чтобы тень ответила, я уверена, что узнала бы голос, но нет, она молчит или говорит слишком тихо, пришибленная словами ПИФа. Мне кажется, я слышу плач, и только.
Пьер-Ив все твердит, что лучше знать правду, даже если она ужасна и жестока, что «если тебе не хотелось знать, не надо было спрашивать», и без остановки мечется по хижине, то и дело мелькая перед окном, а тень не шевелится, замерла, будто тики.
Голос Пьер-Ива звучит тише, шаги замедляются. Мне все труднее что-нибудь расслышать, я подбираюсь ближе, оскальзываясь на сосновых корнях, и понимаю, что он пытается привести в чувство тень, оглушенную его откровениями. «Ты же знаешь, я могу тебе помочь».
Смотрю, как грузная фигура останавливается перед хрупким призраком. Вижу, как ПИФ касается рукой его лица, – наверное, хочет стереть слезу. Вижу, как он разводит в стороны руки, будто разрывает цепь, и снова смыкает. «Я к тебе так привязан». Вижу, как его голова наклоняется, сливается в единое целое с головой неподвижного призрака, вижу, как выпячивается толстое пузо, и на мгновение игра теней создает иллюзию, будто в комнате только один человек, будто Пьер-Ив проглотил гостью, что неосторожно пришла на свидание с ним…
И тут он ее выплевывает!
Она и не думала скармливать себя людоеду.
Плюет ему в лицо.
А потом все происходит очень быстро.
Я только и вижу какую-то дерганую пляску, урывками, когда они оказываются перед окном, и пытаюсь восстановить пропущенное.
Пьер-Ив не намерен упускать свою добычу, но добыча проворнее, она отбивается, что-то падает, мебель трясется, «успокойся, успокойся» – это снова голос Пьер-Ива, звон разбитого стекла, град ударов.
Я подхожу еще ближе, не могу просто стоять и смотреть. Когда до хижины остается меньше двух метров, вижу, как две руки поднимаются, сжимая что-то узкое и длинное, – маркизская дубинка? весло от пироги? просто метла? Я не успеваю разглядеть, что именно, а оно, просвистев в воздухе, уже бьет по лицу Пьер-Ива.
Тишину ночи разрывает его крик.
А следом – мой.
Я не могу удержаться.
Представление обрывается. Как фильм, когда бобина соскочит. И больше ни звука, кроме двух воплей, Пьер-Ива и моего собственного, они продолжают эхом отзываться в моем воображении.
Тень приближается к окну. Эта штука все еще торчит справа от ее головы, будто ружье за плечом, вот сейчас вскинет, выстрелит, убьет.
О проекте
О подписке