За город Газа опустилась луна, на небе корчились, строя рожицы, облака, и, будто лизнув по оставленным на небе ночным ранам, пробежался зыбкий утренний луч солнца.

Мы достали консервные банки и принялись поедать бобы в томате. "Что-то будет…", – подумал я и сказал себе: "Не дёргайся! Fatum non penis, in manus non recipis"^[10]

– Хотел бы я знать, – проговорил рядовой Тувье, – чем в эти минуты занят Бог?

Алекс помахал небу рукой, попросил Создателя откликнуться.

– Не отзывается, – пожаловался Алекс.

– Может, так даже лучше? – заметил Николай и рассказал анекдот: "Доктор, – спросила больная, – почему, когда я говорю с Богом, это называется молитвой, а когда Бог разговаривает со мной, это называется шизофренией?"

Я с облегчением подумал: "Со мной Он, вроде бы, разговоров не заводит…"

Опустившись наземь, Юваль Лерман грыз печенье.

* * *

Полдень.

Час воспалённого солнца.

Дряблый, потный воздух.

Мы достали консервные банки и принялись поедать бобы в томате.

Город Газа выплёвывал из себя ракеты, и тогда я шептал: "Vade retro, Satanas!"^[11]

В расположение нашего взвода забрела серая коза. Оценив армейский быт, она высказала что-то на своём козьем языке и, торопливо перебирая ножками, повернула назад.

* * *

Вечер…

"Возможно, – подумал я, – сейчас Лия смотрит на закат солнца? И мама смотрит…"

Николай лежал на траве и наблюдал за тем, как, подталкивая друг друга рыхлыми бёдрами, в небе покачивались облака. Вдруг он запел.

– Переведи, – попросил я.

Он перевёл: "Дамы, дамы, не крутите задом, это не пропеллер, вам говорят"

– Сочинил ты? – спросил я.

– Возможно, – ответил Николай. – Уже и не припомню.

Я раскрыл мобильник, проговорил:

– Лия, Марк Аврелий считал, что человек бывает счастливым лишь тогда, если сам себя таковым считает.

– Ты себя таковым считаешь?

– У меня есть ты…

* * *

Месяц назад поэт Давид Полонски доверительно сообщил:

– Жажду сделать ребёнка.

Я скосил глаза,

подвигал носом,

пошевелил ушами.

– Кто счастливица?

Давид покрутил шеей.

– Как тебе объяснить?

Я снизошёл:

– Ничего объяснять не надо – мне подумалось, что если человек говорит "как тебе объяснить?", то он или не в ладах со словами, или же толком сам не знает, чего хочет.

Но поэт, как оказалось, знал.

– Надо бы изменить структуру вселенной, – сказал он. – Из гуманитарных побуждений сделаю ей отрока, то есть, заброшу, так сказать, достойное семя в строительство Будущего.

Идея Давида меня увлекла.

– Да-да, – подхватил я, – подкорректируй структуру вселенной, внедри нужное семя в Будущее! Теперь самое время. Пожалуйста, прояви усердие, сделай это! Читающую публику страны я предупрежу, что ты, по причине выхода в декрет, какое-то время печататься прекратишь…

– В декрет? – омрачился Давид. – В Иерусалиме меня ненормальным не посчитают?

– Ни в коем случае, – заверил я. – В столице ненормальных и без тебя хватает, кроме того, любой интеллигентный человек знает, что поэзия – это хворь необычная, ни на одну из других непохожая, и лишь неуч станет выискивать в личности поэта нормальность. Подкорректируй у вселенной ДНК, сделай это! Только учти – службы не дремлют…

– Какие к чертям службы?

Я пояснил:

– Службы государственные, специальные и очень специальные.

Лицо поэта потускнело. В воздухе прозвучало вялое "подумаю".

Мы заговорили о ракетах из Газы, о пылающих домах Негева, о детях, глотающих дым.

– С носителями Зла мы покончим, – обещал я. – Раз и навсегда! А ты, тем временем, займись семяизвержением…

* * *

Ночной взгляд луны показался мне враждебным, и я потянулся к автомату.

Чертовщина…

Нервы…

Взводная рация продолжала молчать.

Сидевший под пушкой танка бородатый парень вполголоса читал молитву. "У верующих – Бог один; у неверующих – в зависимости от суммы обстоятельств – множество", – подумалось мне.

Из спального мешка высунулась голова Рана. Выражение на его лице было искажено, будто ему скрутило живот. "Просто не знаю, – озадаченно бормотал он, – лежим тут, лежим… Если домой вернусь ни с чем, что я родным скажу?" Кто-то отозвался: "Что-нибудь скажешь…Если вернёшься целым…"

Ран посмотрел на меня.

– Посоветуйся с Господом, – сказал я.

– Я Бога не трогаю, – буркнул Ран. – Рискованно…

Я подумал, что у каждого своя Судьба –

у травинки,

у пушки,

у книжки.

"А у Судьбы есть судьба?"

Я завёл рассказ об Александре Дюма. Участвуя в дуэли, он вытянул жребий, по условию которого проигравший должен был застрелиться. Дюма удалился в соседнюю комнату, и через мгновенье раздался выстрел. Все замерли. Однако Дюма вернулся и, разведя руками, проговорил: "Я стрелялся, но…промахнулся".

Ран вопросительно посмотрел на меня.

– Может, – сказал Ран, – сообщу домашним, что в меня стреляли, но промахнулись?

– Почему бы нет? – отозвался я.

Громко зевнув, рядовой Виктор посмотрел в сторону Газы и уныло проговорил: "Сержант, как думаешь, там сейчас спят?"

Я пожал плечами.

Виктор не унимался:

– Газа совсем рядом.

Я промолчал. Вспомнилось: "Ближе друзей бывают только враги".

На часах было четверть пятого.

Заметно ослабнув, луна опрокинула себя набок и поползла вниз.

Темень и свет неторопливо менялись местами.

Белесая дымка затянула небо.

Птиц не было видно. Их пения не было слышно.

Пробежался лёгкий ветерок и скрылся в траве.

Я подумал: "Возможно, в это утро наша очередь…"

Мы свернули спальные мешки.

Закончив молитву, бородатый парнишка спрыгнул с танка и ушёл за кусты помочиться. Потом он полил себе из фляги на руки и вновь взобрался на танк.

В небо впились самолёты – дело известное: сейчас посыплется, а потом, как Судьба задумает…

На память пришла любимая поговорка моего заместителя, ефрейтора Фимы: "О чём не знаешь, того и нет!"

* * *

Под Газой я составил себе программу Aktion'а – чаще пить воду из фляги, заставлять себя дышать ровно, продолжать изощрять свою память повторением латинских текстов.

"Dum spiro spero…"

"Cogito ergo sum…"

* * *

Однажды мой отец сказал:

– Пока ты юн, кажется, что твоя жизнь ещё не началась, но однажды вдруг замечаешь, что ты уже не молод, а задуманная жизнь, вроде бы, и не наступила. Остаётся у тебя два возможных выбора: или принимать то, что подносит тебе судьба, или вступать с ней в единоборство. Двух будущих не бывает…

– Ты выбрал? – спросил я.

– Ещё нет, – твёрдо ответил отец. – Я думаю…

* * *

…Кто-то из парней сказал: "Надеюсь, домой нас вернут не на носилках…"

Я вскинулся: "Не каркайте!"

Отделение отозвалось: "Так точно, сержант!"

Вокруг –

тишина,

безмолвие,

таинство.

"Где, Господи, Твоё чуткое Ухо? – спросил я. – Где же, Создатель, Твой Глаз всевидящий?"

Кажется, Жюль Ренар сказал: "Не знаю, существует ли Бог, но для Его репутации лучше было бы, если бы Его не было".

Опустив голову, я прошептал: "Господи, пожалуйста, будь! С Тобой всё же комфортнее…"

* * *

Солнце, казалось, настроилось выжечь под собой все нечистоты мира. В раскалённом воздухе металась, толкалась мошкара.

Я прислушивался к биению моего сердца.

Я думал о маме, о Лие, об университетских лекциях, о лавке букиниста.

Я о себе думал…

…В день своего появления на свет я остался без мамы. Трагические роды. Из книжек выяснил: такое бывает… Жить без мамы отец не захотел. "И такое бывает…" – это я понял сам.

В три года я для себя открыл, что моя мама, на самом деле, моя бабушка (род.1939), а отец – мой дедушка (род.1937), однако это открытие не помешало мне продолжать называть дедушку отцом, а бабушку – мамой. Так что…Вы уж это учтите!

* * *

Мы ждали.

Ожидание –

угнетало,

раздражало,

душило.

Приказ не поступал; росло недоумение: "Ведь мы у цели…"

Тишина –

гнетущая,

смутная,

лукавая.

Терзал вопрос: "Отчего власти тянут со временем?"

Прорывался ответ: "Министрам лучше видно… А я, возможно, слеп…"

Порой шевелилась нехорошая мысль: "Может, министры блефуют?"

Как там у Шекспира –

ГАМЛЕТ: Вы видите то облако, что вроде верблюда?

ПОЛОНИЙ: Ей Богу, оно действительно похоже на верблюда.

ГАМЛЕТ: По-моему, оно похоже на ласточку.

ПОЛОНИЙ: У него спина, как у ласточки.

ГАМЛЕТ: Или как у кита?

ПОЛОНИЙ: Совсем как у кита.^[12]

"Расслабься! – говорил я себе. – Стань Полонием!

Но тогда – лицемерие…

А если так правильно? Всё-таки ты – не король, и даже не принц…"

* * *

День-ночь…

Мгла-свет.

Рассвет оживляли шорохи ветра.

К нашему бездействию присоединились новые колонны танков.

Я пожимал плечами.

"А может, мы не у цели?

А может, у цели – не мы?

А может, цели-то и нет?"

Я казался себе опрокинутой на спину черепахой…

* * *

Ночь-день…

"Может, мы здесь по ошибке?..

Может, не пришло время?..

Ошибки безошибочными бывают?

* * *

День-ночь…

"Господи, разве мы Тебе не свои? Порываюсь, как Иов, спросить: "Зачем Ты поставил меня противником Себе?"^[13]

* * *

Ночь-день…

Я тянулся к фляге с водой.

Я старался дышать ровно.

Я бормотал что-то на латыни.

* * *

Мучила неопределённость.

Я говорил себе: "Во-первых, приказ поступит, потому что, во-вторых, приказы рано или поздно поступают, а в-третьих…В-третьих, достаточно и двух первых…"

* * *

Мобильник…

– Слушала радио, – сказала Лия и вдруг замолчала.

– Что, Лия?

– Тебя могут убить?

– Нет.

– Почему?

– Я не хочу.

– И я не хочу.

– Ну, вот…

* * *

Я заглянул в бинокль – над Газой повис густой дым.

Там – они.

Мы – здесь.

В руках Николая книга.

– Книга на русском?

– Да. Феликс Кандель.

– Что пишет?

Николай перевёл: "Мы не любим, когда нас убивают. Они не любят, если убивают их. Так должно быть. Но почему они танцуют от радости и раздают сладости, когда мы хороним своих? Почему мы не танцуем?"

Я подумал о наших праздниках, танцах, играх.

"Бог в азартные игры не играет", – кажется, так сказал Эйнштейн. А может, не Эйнштейн? А вдруг Эйнштейн ошибся, и Бог в азартные игры всё же играет? "Всё относительно…" – уж это-то точно сказал Эйнштейн".

Открыв мобильник, я полюбопытствовал:

– Лия, что говорят СМИ?

Лия сообщила:

– СМИ говорят, что при ракетном обстреле, граждане должны лечь на живот, возложить руки на затылок и в течение десяти минут оставаться неподвижными.

Я представил себе Лию, лежащую на тротуаре.

Меня охватило пламя стыда и неловкости.

… Впервые чувство стыда и неловкости я испытал в третьем классе, когда принял участие в выставке детского рисунка. Я представил рисунок с быком, но посетители отнеслись к моему рисунку с полным равнодушием. Кто-то из старшеклассников увидел причину моего провала в том, что рисунок не обнаружил в себе самого существенного – присутствия в быке органа размножения…

Потерянные глаза десантников.

Смущённые взгляды артиллеристов.

Обескураженные вздохи танкистов.

Лишь лётчики не испытывают чувства бездействия. Ни днём, ни ночью…

Прошли сутки – "тьфу!"

Ещё сутки – "тьфу-тьфу!"

Ещё несколько суток – "тьфу-тьфу-тьфу!"

* * *

…Однажды мне показалось, что –

погасли звёзды,

остановилось кружение земли.

замерло моё сердце,

я отключился.

Надо мной склонилось задумчивое лицо Лии. Я услышал:

– Новое утро будет солнечным.

Я покачал головой.

– Осенью и зимой солнце бывает редко.

– Жаль.

– Не всё бывает всегда…

– А твои глаза?

– И зимой, и летом.

– А твои плечи?

– И весной, и осенью.

– Давай взлетим вон на то облачко! – предложила девушка.

– Я не птица…

– Жаль…

– А ты птица?

Ответить Лия не успела —

в воздухе, между городом Газа и городом Иерусалим повис снаряд.

– Изыди, сатана! – крикнул я на него.

Пошипев, снаряд замолк…

Ребята полагали, что если я читаю древних мудрецов в оригинале, то владею хранилищем истин. Откуда? Это журналист Яков Ш. знает, как правильно подбирать репертуар спектаклей, как их следует ставить, книги каких авторов читать полезно, а каких вредно, как…

Кто-то спросил:

– Сержант, что скажешь?

– О чём?

– Обо всём этом…

– Слов нет… – ответил я.

– Страшно?

– Страшно, когда боюсь.

– А боишься?

– А ты подумай.

– А мне это надо?

* * *

Ночью вновь налетели самолёты.

Напряглось, наполнилось строгостью небо.

Кто-то самолёты поприветствовал.

Кто-то напомнил соломонову притчу: "Не радуйся, когда упадёт враг твой"

Кто-то заметил, что ни в одной из притч Соломона не сказано, что врагу необходимо помочь встать на ноги.

* * *

20-ое ноября 2012 года на Ближний Восток прилетел государственный секретарь США, и в мире завертелось, зашушукалось. Забегали в кабинетах чиновники израильских министерств, приняли установку: убавить накал страстей…

"Конец света переносится, – догадался я. – Америка решила…"

Строя различные предположения, перебирая в уме различные версии, я окунулся в состояние оцепенения.

"Автоматы поставить на предохранители!", – приказал командир взвода, и я, покусывая губы, перевёл слова лейтенанта: "Парни, мы, вроде бы, отбоевались! Из Газы нас депортируют…"

Мы недоумённо переглянулись. В голове сверкнуло: "Отступаем! Приговор Злу откладывается на неопределённое время"

"Нелепо!" – заключили одни. "Непостижимо!" – ворчали другие. На лицах третьих – вялое смирение.

Потом воцарилась молчание –

долгое,

вязкое,

удушливое.

Я допытывал себя: "В Газу нас послали по недосмотру или по недомыслию?"

Сжались мышцы.

В животе застрял ледяной кусок.

Высказав неприличное словцо, я почувствовал себя немного лучше.

Казалось, у всех нас перехватило дыхание.

Казалось, потерялось ощущение самих себя.

Казалось, мы лишились достоинства.

Казалось, справедливость сдавил спазм.

Наши танки сдержанно зарычали,

стыдливо развернулись,

стали медленно отходить на север.

Громко сморкаясь, Жермен поглядывал в сторону Газы и сквернословил.

– Не надо! – остановил я Жермена. – Арабы сослужили человечеству добрую службу – придумали обозначение цифр. Представляешь, каково было бы, если б нам пришлось умножать или делить, пользуясь цифрами римскими?

Кто-то проговорил: "Неужели мы опоздали?.."

Кто-то отозвался: "Опоздать никогда не поздно…"

Кто-то радостно покашливал.

Кто-то стыдливо глядел себе под ноги.

Кто-то помянул Бога.

Кто-то заметил: "Бог отлучился. Утёр руки дядя…"

Кто-то помянул главу правительства.

Кто-то, непочтительно тыча пальцем в небо, ворчал: "Нас подставили…"

Кто-то из артиллеристов досадливо крикнул: "Это какая-то нелепость…"

Кто-то из танкистов сдавленно воскликнул: "В другой раз мы…А не то очерним себя в веках".

Боец Николай пропел:

"Вышел зайчик на крылечко

почесать своё яечко.

Шарил, шарил – не нашёл;

плюнул на хер и ушёл"

Рафи недоумевал:

– Что случилось?

Амос, высунув язык, пояснил:

– Рыбка с крючка сорвалась!

Гилад, прикрыв ладонями уши, осведомился:

– Сержант, теперь нам какая цена?

– Мы солдаты, – сказал я.

Гилад поджал губы, словно опасался выдать государственную тайну.

Иона, выпятив грудь, громко произнёс: "Всё псу под хвост! Мы, вроде бы, уделались…"

Громко зевнув, Амос спросил:

– Кто сказал?

– Кому надо, тот и сказал – рявкнул Иона. – Тебе не надо – не слушай! А мы всё равно уделались, даже если ты и на самом деле глухой.

Ран воскликнул: "Зато теперь мы освободились от всего этого!.."

Ефрейтор Фима выдохнул:

– Свобода? Хотел бы я знать, что она из себя представляет. Ты, сержант, знаешь?

Я сказал:

– Знаю.

– Ну! – напрягся ефрейтор. Казалось, ещё немного и он задохнётся от нетерпения.

Я изрёк:

– Свобода – это когда ты не ведаешь, на каком ты свете!

Лицо ефрейтора страдальчески сморщилось.

– Разве мы не знаем?

Я тоже сморщил лицо. У меня в голове началось чёрт-те-знает-какое метание. "Мы сбилась с ритма, сбились с пути, – подумал я. – Наш компас вышел из строя…"

Николай извлёк из своего репертуара очередной анекдот: "Ой, доктор, что это у меня там?" Доктор посмотрел. "Так ведь у тебя в спине торчит нож! Наверно, больно?" "Нет, доктор, щекотно!"

Рядовой Иона впал в исступление. Он напоминал измождённого удава.

– Этого быть не может! – бушевал он, стараясь поочерёдно дозировать степень яростного шума и умеренного рычания. – Какого чёрта мы в этой пыли провалялись? Чего мы добились нашей вознёй? Зачем я теперь чувствую себя так, будто на мне надет шутовской колпак? К чему нас целую неделю ни за что ни про что е…Целую неделю! Почему нам не позволили покончить со Злом? Лично я бы…

Иона перевёл дыхание и выжидающе уставился на меня.

– Говори, Иона, говори, – разрешил я. – Хорошо молчать труднее, чем хорошо говорить.

Иона облизнул губы.

– Теперь, после всех этих паршивых дней и ночей, после наших попыток проявлять самообладание, нам говорят, чтобы мы из Газы убирались? Ну и сели мы в лужу! За что мне тащить в себе чувство, будто я половая тряпка или нечто полуживое?

– Лучше нечто полуживое, чем неживое нечто, – заметил Николай.

Иона продолжил:

– Сержант, теперь наша душа в печали, и нам бы прийти в себя. Теперь бы нам на недельку увольнительные…Мы бы душой отошли. Нам бы навестить ресторан "Здоровый желудок", где подают пельмени в масле и креветки в винном соусе. Думаю, если глотнём немного шампанского, а то и чуть больше, чем немного, то это нас малость взбодрит, во всяком случае, тогда мы сможем заставить себя изобразить, так сказать, хорошую мину при проигранной игре.

– Поговорю с командиром роты, – обещал я. – Только прежде утопите маленькую ящерку в своей моче.

– Это зачем? – опешил ефрейтор Фима.

Я сослался на обычай древних римлян, которые утверждали, что если утопить в человеческой моче маленькую ящерку, то она исполнит любое желание.

У ефрейтора Фимы увлажнился лоб.

Николай, громко икнув, пробурчал:

– Игра ещё не доиграна…

– Доиграем, – сказал Иона и добавил: "После похода в ресторан "Здоровый желудок".

Ефрейтор Фима насторожился.

Иона пояснил:

– Кончил дело – гуляй смело!

Ефрейтор Фима внёс коррективы:

– Кончил дело – вымой тело!

Себя я спросил: "Кто же мы после этого?" Себе же ответил: "Нелепые посланники, посланцы, …анцы?"

Ефрейтор Морис лежал на спине и разговаривал с небом. Я вмешиваться не стал, догадываясь, что вести разговор с небом можно до бесконечности.

Теперь –

в небе поменялись краски,

самолёты сменили сумасбродные воробьи.

Я подумал: "Прервёмся до следующего спектакля…"

Юваль Лерман сидел в стороне и грыз печенье.

Я знал: "Лия ждёт моего звонка".

* * *

– Новости так себе, – сообщил я после встречи с командиром роты. Вольного времени – двое суток. Не более.

Иона спросил:

– Ты говорил с капитаном?

– С ним.

– А он с тобой?

– И он со мной. Капитан спросил, что я думаю о нашей операции "Облачный столп".

– Ты сказал?

– Я махнул рукой – мол, о чём тут говорить…

– А что капитан?

– Капитан свёл брови.

– Это всё?

– Нет. Ещё он опустил глаза и сказал: "Вам представилась возможность проверить функциональность ваших сердец и мозгов".

– А что сказал ты?

Вначале я подумал о нашем бессмысленном вояже, а потом сказал: