Однако буквально через несколько минут мучившей меня неизвестности пришел конец. Нет! Ради всего святого, только не это! На лужайку прямо передо мной вышел одетый в серый плащ и высокие болотные сапоги мальчик, почему-то напомнивший мне того самого мальчишку, который когда-то давно в моей прошлой человеческой жизни так грязно и беспардонно посягал на мой велосипед. В правой руке он держал длинную палку, а в левой – огромную корзину, наполовину заполненную грибами. Остановившись, чтобы перевести дух, он не без интереса посмотрел в мою сторону, и на какую-то долю секунды мне даже показалось, что он узнал меня.

– Не надо, – попросил его я.

Но он не услышал моей просьбы. Напротив, взгляд его скользнул вниз по моему стволу, и уже через мгновение в нем появились нехорошие плотоядные искры. Парень сделал несколько шагов мне навстречу. Переложил палку из правой руки в левую, достал из кармана нож и, присев на корточки – о ужас ! – хладнокровно в мгновение ока срезал найденный мною белый гриб и, аккуратно положив его в корзину, направился дальше.

– Убийца! – крикнул я ему вслед, но тут же пожалел, потому что парень неожиданно развернулся, подошел вплотную ко мне и резко вонзил нож чуть ниже моей предпоследней нижней ветки.

Скорчившись от боли, я подумал, что вот-вот упаду. Из последних сил я размахнулся, но не ударил, а лишь слегка оцарапал его ненавистное молодое лицо.

– Вот дьявол, – вытирая проступившую на щеке кровь, в свою очередь, возмутился он, и еще раз продырявив мою кору остро отточенным лезвием, исчез, унося с собой частичку моего эфемерного лесного счастья.

Когда-то, прилично заработав на одной спекулятивной операции, я подарил Элен часы с золотым браслетом, украшенным несколькими изящной огранки бриллиантами. Не знаю, но так уж устроен – чуть было не сказал “дуб” – так уж устроен человек, что иногда его необъяснимо тянет совершать безумные поступки.

– На эти деньги, – резонно заметила Элен, – мы могли бы купить новый спальный гарнитур. И вообще, – не без грусти посмотрев на меня, добавила, – дарить часы – нехорошая примета. Это к разлуке.

– Не волнуйся, дорогая, – нежно обняв Элен за талию, парировал – или мне кажется, что парировал? – я, – если и стоит верить в приметы, то только в хорошие.

– Ладно, это я так, – согласилась Элен и, примерив часы, снисходительно улыбнулась. – Время пошло!

Зря, наверное, она сказала тогда эту фразу, а, может быть, – кто же теперь разберет? – может быть, зря я, действительно, подарил ей эти чертовы часы?! Как бы то ни было, через две недели после этого злополучного дня мы отправились с Элен в отпуск, сели в ту самую обреченную машину, выехали на извилистую горную дорогу и, о чем я уже рассказывал, разбились и расстались, наверное, навсегда. Не знаю, куда попала Элен. Надеюсь только, что ей повезло несколько больше, чем мне. Надеюсь, что она не лежит и тем более не стоит без движения точно так же, как я, а по-прежнему продолжает жить полнокровной жизнью в шикарных аппартаментах в далекой, но, по-видимому, очень богатой стране. Мой же удел, и временами мне кажется, что так теперь будет всегда, торчать здесь посреди этого безликого скопища вечнозеленых и широколиственных молчунов, кичащихся своей внешностью и оттого еще более нелепых и бесперспективных.

– Знаешь, – услышал я за спиной чей-то прокуренный голос, – мне кажется, это то самое место.

– Что вы! Уверяю вас – вы ошиблись, – не оборачиваясь и в очередной раз предчувствуя нечто неприятное пробормотал я.

– Да-да, это именно оно, – не обращая никакого внимания на мои реплики, ответил другой еще более прокуренный голос. – Будем начинать?

– Будем начинать – произнес неприятный некто и бросил на землю что-то увесистое, больно задевшее мою расшатанную нервно-корневую систему.

Нак какое-то время голоса стихли, и я не без содрогания прислушался к странным едва доносящимся до меня звукам. Сначала, как мне показалось, это был звук металла, а чуть позже – звук переливающейся жидкости.

– Готов? – вновь прохрипел первый прокуренный голос.

– Готов! – бодро ответил ему второй.

“Готов к чему?” – судорожно перебирая варианты, подумал я, но так и не успел ответить на этот вопрос, так как почувствовал, что двое незнакомцев перемещаются в сторону моей вздымающейся от волнения груди. Предполагая нечто ужасное, я осторожно скосил взгляд в их сторону и тут же зажмурился, заметив в руках одного и второго зловещие бензопилы. Остановившись прямо передо мной, двое бородатых мужчин еще раз внимательно оглядели меня не то с ног до головы, не то от корней до кроны и, взревев моторами адских инструментов, безжалостно врезались в мое тело остроотточенными лезвиями.

– Не надо! Остановитесь! – превозмогая дикую боль, что есть мочи крикнул я. – Я здесь, здесь внутри дерева!

– Ты слышал? – вынув лезвие из моей крово- или сокоточащей раны, спросил более молодой из моих палачей.

– Что? – спросил другой, ни на секунду не прекращая экзекуции.

– Он здесь, здесь внутри дерева!

– Ну и что, – не без укоризны заметил первый, – когда ты соглашался на эту работу, разве ты не предполагал, что он может быть именно здесь?

– Да, но… – хотел было что-то возразить своему более опытному напарнику лесоруб-правдоискатель, но, очевидно передумав, как-то еще более нагло и воинственно впился лезвием бензопилы в мои рвущиеся на части внутренности.

Прохрипев несколько мгновений я в последний раз собрал не то в легкие, не то еще в какие-то неведомые части моего исстрадавшегося организма побольше воздуха и, издав наверное самый истошный крик в моей жизни, потерял сознание…

* * *

Когда я очнулся, то увидел, что лежу рядом с такими же аккуратно обструганными чурбанчиками, как и я. Передо мной ласково потрескивает камин. Обстановка гостиной кажется мне до боли знакомой. Внезапно в гостиную входит Элен. О Боже! Чувство несказанной радости переполняет меня. Я пытаюсь подняться, чтобы броситься ей навстречу и стиснуть ее в своих объятиях, однако какая-то неведомая сила останавливает этот мой самый искренний и беззаботный порыв. И, по-видимому, останавливает она меня совершенно правильно, потому что сразу вслед за Элен входит совсем незнакомый мне мужчина и делает то, о чем я только что набрался смелости помечтать. Он обнимает Элен за талию, притягивает ее к себе, и через несколько мгновений – о ужас! – их уста сливаются в страстном продолжительном поцелуе.

– Стерва! – трепеща от негодования, кричу я. – Как же ты можешь?!..

– Извини, дорогой, мне кажется, здесь кто-то есть, – обернувшись на мой крик, реагирует Элен, – подожди минутку, сейчас я вернусь, – и, сделав несколько шагов в моем направлении, берет меня за голову и, в последний раз нежно взглянув на меня большими голубыми глазами, хладнокровно бросает в камин…

ЧУДНОЙ ПАРИКМАХЕР

Со стороны Зигфрид Шауфенбах мог показаться вполне добропорядочным гражданином. Да он по существу и был добропорядочным, если бы… если бы не одно “но”… Зигфрид Шауфенбах проживал с тремя взрослыми дочерьми в небольшом городке в предместьях Берлина. Имел собственный добротно построенный дом с великолепно ухоженным участком, налаженное, перешедшее ему по наследству от отца дело и неугомонно, несмотря на довольно почтительный возраст, веселый нрав. Как и полагается любящему отцу, Зигфрид Шауфенбах был весьма озабочен проблемой замужества своих засидевшихся в невестах дочерей. Эта, пожалуй, последняя из неразрешенных им в жизни проблем настолько сильно беспокоила его, что заставляла нервно дрожать его главное человеческое достоинство – искусные руки виртуозного парикмахера.

Первые признаки с годами заметно усилившейся дрожи появились у Зигфрида Шауфенбаха тогда, когда его старшей дочери Гретхен исполнилось восемнадцать лет. Гретхен была довольно привлекательной и уверенной в себе девушкой. В ее голубых и оттого не по-земному обворожительных глазах игриво поблескивали огоньки сумасбродства. Поклонники, если и не выстраивались очередями вокруг респектабельного дома Шауфенбахов, то, по крайней мере, регулярно присылали Гретхен письма с восторженными объяснениями в любви, которые рассудительная девушка сортировала по первым буквам фамилий ее воздыхателей и аккуратно складывала в довольно вместительную шкатулку, запиравшуюся на ключ. Ключ этот предусмотрительная Гретхен все время держала при себе, однако это не мешало двум ее не менее одаренным природной смекалкой и очарованием сестрам – Кларе и Фелиции – быть в курсе всех без исключения любовных похождений своей старшей сестры.

– Ах, папа! Они такие назойливые, – частенько жаловалась сердобольному отцу Гретхен, – мне кажется, они тайком читают посланные мне письма!

– Ничего, ничего, деточка, – нежно поглаживая белокурую голову дочери, приговаривал Зигфрид, – в таком маленьком городке, как наш, это для них едва ли не единственное развлечение. Будь снисходительной – ведь ты у меня такая умница.

Шли годы. Руки парикмахера Шауфенбаха дрожали все сильней. Шкатулки, похожие на ту, что некогда была только у старшей сестры, появились сначала у Клары, а полтора года спустя и у Фелиции. Теперь уже и Гретхен знала, чем себя занять в перерывах между учебой в Берлинском университете и выяснениями отношений с поклонниками. Застав как-то навзрыд рыдающую в своей спальне Клару, не то чтобы мстительная, а скорее излишне педантичная Гретхен небезосновательно заметила:

– Милая Клара! Когда-то, в случаях моих разногласий с парнями, вспомни, ты и Фелиция были крайне ироничны. Сейчас ты на собственном опыте смогла убедиться в том, сколь лживыми и жестокими могут быть мужчины. Позволь и мне, несмотря на то, что по-сестрински мне хочется посочувствовать тебе, немного повеселиться и сказать, что ты такая же никому не нужная дурочка, какой была я в твоем романтическом возрасте. Дальше в жизни, поверь, тебя будут преследовать одни разочарования, и даже порывистые, точно шквальный ветер, периодические приступы страсти никогда не смогут окончательно их заглушить.

– Ты врешь, ты все врешь! – поднимая на сестру заплаканные глаза, сказала Клара. – Ты, верно, думаешь, что самая умная из нас?

– Я думаю, что мы очень похожи, сестра, и то, что случилось со мной, непременно произойдет сначала с тобой, а чуть позже наверняка и с Фелицией – вы разочаруетесь в мужчинах точно так же, как сделала это когда-то я, вы будете искать их внимания скорее просто так, по инерции, но никогда вам не суждено будет найти той единственной истинной любви, о которой раньше мечтала и я.

– Почему ты так уверена в этом? – несколько успокоившись, спросила Клара.

– Гены!

– Что? Какие еще гены?

– Папины, – пояснила Гретхен, – ты разве не чувствуешь, что этот весь его показной юмор и благодушие – не что иное, как защитная реакция на неудовлетворенное либидо?

– Глупости, Гретхен, – услышав малопонятное слово, мгновенно вышла из депрессивного состояния Клара, – ты явно перечитала заумных книг.

– Что ж! Не веришь – твое право, – парировала Гретхен. – Только, поверь мне, что через какое-то время то же самое произойдет и с Фелицией.

– О, Господи!

– Да-да, и тогда у отца руки станут трястись так, что он не только не сможет стричь людей, но и ложку до рта не сумеет донести.

– Что же нам делать?

– Надо, по крайней мере, стараться делать вид, что у каждой из нас в личной жизни все хорошо, и что вот-вот мы поочередно, а если повезет, возможно, и одновременно, выскочим замуж.

– Бедный папа, – промокнув платком влажное лицо, прошептала Клара, – пожалуй, ты права, Гретхен, – будем пытаться делать вид… Я поговорю с Фелицией.

– Не надо, я сама с ней поговорю.

* * *

Зигфрид Шауфенбах опустил помазок в ванночку с теплой водой, после чего нанес на него изрядное количество пены и тщательно намылил ею подернутые седоватой щетиной щеки и подбородок своего клиента. Хельмут Рутке, живший в пяти минутах ходьбы от парикмахерской Шауфенбаха, имел обыкновение по субботам заходить к пятидесятилетнему добряку Зигфриду не только для того, чтобы побриться, но и обсудить произошедшие в городке за неделю события. Хельмуту Рутке нравился мелодичный голос парикмахера и его незатейливые шутки, иногда отпускаемые жизнерадостным Шауфенбахом вместо сдачи.

– Как поживают ваши очаровательные дочери? – разглядывая в зеркало подуставшее за неделю лицо парикмахера, поинтересовался вежливый Рутке.

– Спасибо, Хельмут, нормально. Спросите лучше, как поживает их непревзойденный отец!

– И как же он поживает?

Зигфрид Шауфенбах взял в руки бритву и, не без отвращения посмотрев на до боли знакомую щеку клиента, ответил:

– Бывало и хуже.

– Что так? – участливо произнес Хельмут. – Быть может, вы потеряли часть клиентуры?

– Отнюдь нет! За последнее время волосы, слава Богу, не перестали расти! Это вам не пшеница – их поливать не надо!

– Что верно, то верно, – не без горечи разглядывая в зеркало свою малопривлекательную лысину, согласился Рутке. – И что же в таком случае у вас стряслось?

– Видите ли, Хельмут, – сконцентрировав взгляд на выступающих на шее клиента венах и ловко орудуя бритвой, заметил парикмахер, – вам, отцу единственного взрослого сына, я думаю, меня не понять…

– Отчего же, дружище, – провожая настороженным взглядом снующее перед его носом остро отточенное лезвие, заметил Рутке, – я попытаюсь.

– Три дочери! Три! Вы понимаете, что это такое? Это целый мир, целая вселенная. И если во вселенной происходят какие-то катаклизмы, то они непременно происходят и с моими дочерьми. Пожалуйста, поднимите подбородок.

Хельмут Рутке послушно выполнил указание мастера и заметил:

– С моим Фрицем, кстати говоря, тоже не все благополучно.

– Да, я что-то слышал про эту драку в пивной, – без энтузиазма заметил Зигфрид Шауфенбах, – говорят, что там прошло сборище неофашистов?

– Что вы, Зигфрид! Мальчики просто выпили пива чуть больше, чем положено, и немного поговорили о политике.

– После чего еще долго болтались по улицам и цеплялись к припозднившимся прохожим… Моя Клара, кстати, видела эту ватагу. Кто-то из юнцов отпустил несколько неприличных высказываний в ее адрес.

– Надеюсь, дорогой Зигфрид, что это все же был не мой сын.

– Я тоже на это надеюсь, – откладывая в сторону бритву, мрачно усмехнулся Шауфенбах. – Как всегда – одеколон?

– Будьте так любезны.

После того, как Хельмут Рутке покинул его заведение, Зигфрид Шауфенбах еще долго стоял перед зеркалом, глядя в свои утомленные повседневными заботами глаза и пытаясь унять вновь начавшуюся в руках сильную дрожь. “Из-за таких ублюдков, как его ненормальный Фриц, – думал Шауфенбах, – моим девочкам страшно выходить на улицу. Из-за таких ублюдков у них, естественно, рушатся идеалы. Они, верно, думают, что нормальные люди давно перевелись? Мне предстоит переубедить их в этом заблуждении, а если не удастся переубедить, я вынужден… я вынужден буду…”

В этот момент сильный звон разбитого стекла заставил Зигфрида Шауфенбаха прервать мрачный ход своих рассуждений и пуститься вдогонку двум улепетывающим на велосипеде мальчишкам, разбившим витрину его парикмахерской огромным булыжником, сохранившимся, вероятно, со времен Веймарской республики. Пробежав несколько кварталов, запыхавшийся парикмахер сел на скамейку и произнес про себя несколько тех малоупотребительных фраз, которые приходят на ум лишь в моменты крайнего эмоционального напряжения. Отдышавшись и несколько придя в себя, Зигфрид Шауфенбах поднялся и медленно пошел туда, откуда он еще несколько мгновений назад бежал с позабытой уже молодецкой прытью…

* * *

– Ну и шкода ты все же, Фелиция, – строго глядя на младшую сестру, проронила рассудительная Гретхен, – как ты не можешь понять, что все твои отговорки по поводу поздних возвращений домой, которыми ты пытаешься утешить папу, малоубедительны?

– Отчего же, Гретхен, – развязно болтая ногами и активно пережевывая кусок яблока, сделала круглые глаза Фелиция, – мне всегда казалось, что в мои годы ты поступала точно так же?

– В мои годы наркотики не были еще так распространены – это, во-первых, и, если мы и занимались сексом, то не все вместе, да еще и на полу – это, во-вторых.

– Можно подумать, сестра, что ты стояла и подсматривала за мной в замочную скважину, – съязвила не лишенная элементов отцовского остроумия Фелиция, – или, быть может, это была Клара, которая тебе потом все рассказала?

Без лишних эмоций Гретхен приблизилась к сестре, присела рядом с ней на диван и, уверенным движением высвободив руку Фелиции от мешавшего разговору яблока, продолжила:

– Послушай, Фелиция! Когда умерла наша мама, я очень хорошо помню, как отцу было непросто взять себя в руки. Конечно, их отношения были далеко не идеальными – и все же, если бы не мы, папа очень легко мог бы сорваться. Он сконцентрировал на нас все свое внимание и всю свою отеческую и, я бы даже сказала, мужскую любовь. Кроме нас у него, по большому счету, никого не было, нет и не будет! Да, он, как и раньше, очень легко увлекается женщинами, безустанно шутит и отпускает ничего не значащие комплименты, но любить по-настоящему, уверяю тебя, дорогая моя, он не сможет уже никогда. Он сконцентрирован на нас, как на самом себе. Любая, пусть даже самая мелкая неудача, касающаяся одной из нас, живо и стократно отражается болью в его искреннем сердце.Ты только представь себе на минуточку: целыми днями он вынужден общаться с этими нашими местными мужчинами, брить их шершавые щеки, стричь слипшиеся волосы. От одной этой мысли можно сойти с ума…

– Не такие уж они и плохие, наши местные мужчины, Гретхен! – возмутилась мало путешествовавшая в своей жизни Фелиция. – Кстати, твой последний берлинский ухажер… Как его? Людвиг, кажется? Между прочим, тоже мог бы быть чуть-чуть посимпатичнее!

– Сейчас не об этом речь. Я не хочу тебе читать мораль, не хочу показаться ханжой, я просто хочу раз и навсегда объяснить тебе, что все наши неудачи в отношениях с мужчинами делают отца раздражительным. Я уже говорила Кларе, что все ваши, как, впрочем, и мои собственные потуги обрести настоящую и единственную любовь обречены…

– Почему, Гретхен? – заинтересовалась Фелиция, – Пожалуйста, объясни!

– По этому поводу написаны сотни книг, но я не тешу себя надеждой, что ты завтра же пойдешь и возьмешь хотя бы одну из них в библиотеке.

– Раз так, тем более. Пожалуйста, Гретхен, мне действительно это интересно.

– Ну ладно. Я долгое время наблюдала сначала на своем, а потом и на вашем с Кларой примерах, как легко завязываются и не менее легко рвутся наши взаимоотношения с мужчинами. Это заложено в нас природой и спорить с этим практически бесполезно. Таков, кстати, и наш благородный отец. При всем уважении к нему не могу не заметить, что его отношения с женщинами носят, по моему мнению, маниакально кратковременный характер. Все это, если говорить проще, не что иное, как полигаммия.

– Что? – округлив от изумления не менее голубые, чем у старшей сестры глаза, протянула Фелиция.

– Полигаммия. Желание иметь сексуальные отношения с разными партнерами. Вспомни, дорогая, сколько у тебя к твоим двадцати годам уже было мужчин?

– Четырнадцать, – ни секунды не мешкая, ответила Фелиция, – я недавно считала.

– Вот видишь, – прикидывая в уме, сколько же имела к двадцати годам она сама, резюмировала Гретхен, – четырнадцать! И со сколькими из них ты встречаешься сейчас?

– С тремя.