18

Даже самые тихие разговоры смолкли, стоило Ти-Цэ переступить порог Серого замка. Он подчеркнуто не спеша приблизился к дереву, которое было усеяно его сослуживцами от корней до самой верхушки.

Помона сидела на прежнем месте, на том суку, что тянулся в коридор, на конце которого располагалась ее комната. На коленях у нее лежала большая обеденная чаша. Может, на дне ее и осталась пара штук, но Ти-Цэ много у кого из товарищей увидел в руках персики. Еще часть наверняка уже покоилась на дне желудка Помоны.

Все до единого мужчины, которые не были заняты службой, окружили ее. Она выглядела сконфуженной, но довольной, и прерванный секунду назад разговор затеяла сама. У Стражей было всего около часа, чтобы расположить ее к себе. Надо отдать им должное. Получилось.

Помона первая увидела его и окликнула по имени. Стражи освободили немного места рядом с женщиной, и поднявшийся на руках Ти-Цэ уселся на ветвь.

– Ваши родители скучают, – честно ответил он воцарившейся тишине, – но просят передать, что держатся.

– Точно? – Вопрос в ее глазах не унимался. – Это так не похоже на маму.

– Будьте уверены, так они и сказали. Оба.

– А что они говорят в общем… обо всем, что происходит? – спросила Помона.

– Что встретят вас одинаково теплыми объятиями, что бы вы для себя не решили.

Под немигающим взглядом Ти-Цэ недоверие на лице Помоны затопил густой румянец. Стражи на соседних ветвях довольно заерзали, а сама женщина низко опустила голову и покивала. Даже за завесой темных волос Ти-Цэ увидел похожую на отцовскую как две капли воды улыбку – болезненной гордости.

– Вот значит, как они сказали.

Снова воцарилась тишина. Стражи галантно ждали, пока Помона протрет глаза и овладеет с голосом.

Наконец она вскинула голову. Ти-Цэ услышал, как в горле у нее что-то щелкало, но голос прозвучал твердо и ясно, как никогда не звучал до этого.

– Ребята. – Она обвела взглядом присутствующих. – У меня… То есть… – Помона помотала головой. Стражи подбодрили ее внимающей тишиной. Она вздохнула поглубже и собрала мысли в кучу. – В последнее время я не мало сил посвятила тому, чтобы нарисовать на стенах своей комнаты кое-что особенное. Вам, наверное, это знакомо.

Стражи переглянулись между собой. Только Ти-Цэ не отрывал от нее испытующих глаз.

– И что же это? – спросил он тоном учителя, который сверяет знания ученика со своими собственными.

Она выдержала его взгляд, но румянец на ее щеках вобрал в себя еще больше краски.

– Я рисовала то, что для меня действительно сокровенно. То, что я никому не решалась открыть, что отказывалась даже признать самой себе. Мои тайны, мысли, желания и слабости.

Ти-Цэ не перебивал.

– Вы все стараетесь быть со мной дружелюбными и честными. Но вам это и самим в новинку, с человеком точно. Я знаю цену вашему доверию и открытости, и хотела бы приложить столько же усилий, сколько прикладываете вы. Поэтому я должна… нет, я хочу сделать шаг вам навстречу прямо сейчас.

Стражи ее поняли.

Мужчины по очереди заходили в комнату гостьи и подолгу рассматривали вывернутую наизнанку душу Помоны. Единственным бессменным наблюдателем на правах сопровождающего был Ти-Цэ. Он стоял подле крепко сжавшей челюсти женщины и долго не сводил непроницаемых глаз с портрета, который Помона изобразила на стене прямо напротив своей постели, в том же стиле, что и остальную часть ее исповеди: мелкими штришками, так, как рисуют схемы для будущих тканей.

К вечеру дерево вновь обросло Стражами. Все лица до одного были обращены к бордовой до корней волос, но решительно вскинувшей голову Помоне.

Постепенно их могучие головы одна за другой склонялись перед ней, до тех пор, пока поднятой не осталась только ее собственная. Ниже всех подбородок к земле тянул Ти-Цэ.

19

– Так значит, вы вступите в должность Посредника?

Помона отвела глаза.

Они сидели на каменном полу смотровой площадки и болтали ногами, которые просунули между прутьев перегородки. Наблюдали за тем, как старая звезда пудрит щеки темно-синими облаками – готовится ко сну.

Несколько Стражей стояли чуть поодаль, у медного колокола, и переговаривались друг с другом. Надвигалась ночь, но сегодня жизнь в Сером замке била ключом: те, кто возвращался с патруля, еще заходили в покои Помоны в порядке очереди. Ее поступок изгнал усталость из их тел, и их возбужденные голоса можно было услышать даже здесь, на самом верху.

– Пока не знаю, – ответила Помона. – Я не знаю, достойна ли этого. Не с ваших слов. Я не решила для себя, понимаешь?

Ти-Цэ кивнул. Он по-прежнему наблюдал за засыпающим Пэчром.

– Единственный шанс увидеть Новый мир таким, каким мне хочется его видеть – самой встать во главе перемен. Своими руками сделать Пэчр другим. – Помона вздохнула с такой натугой, словно на ее груди лежала десятифунтовая гиря. – Мне это понятно. Как и то, что, если передать все в чужие руки, то будет бесполезно умолять наладить мою жизнь кого-то другого так, как я хочу. Но я не могу взять ответственность на себя… сейчас.

– Мы окажем вам любую посильную помощь.

– На это я и рассчитываю, – сказала Помона.

Ти-Цэ скосился на нее.

– Что сейчас вам от нас требуется?

– Чтобы вы продолжили меня учить.

На сей раз Ти-Цэ открыто повернулся к ней.

– Чтобы вы продолжили преподавать мне школу жизни, – пояснила Помона, – но теперь иначе. На другом уровне.

– Что именно вы хотите изучать?

– Вас, – сказала она очевидное. – Я выходец из народа и хочу получить ответы на множество вопросов не меньше, чем любой поселенец. И как Посредник… То есть, если бы я согласилась стать Посредником, мне хотелось бы дать людям возможность понять вас, а вам – понять нас. Но прежде, нужно как следует разобраться во всем самой.

– Хорошо, – сказал он после небольшой паузы. – Этого мы от вас, в конце концов, и хотели. Я пообещал, что окажу вам помощь, и обещание выполню.

– Ты продолжишь быть моим сопровождающим?

– Таково распоряжение Старших. Да.

– Это чудесно!

– Но помните, – осадил он ее, – что то, как много вам удастся разузнать, будет целиком зависеть от вашего умения задавать правильные вопросы.

– Понимаю. Один как раз назрел прямо сейчас.

– Какой?

– Ты будешь персик или нет?

Ти-Цэ уставился на нее. Помона протянула ему один фрукт из тех, что остались в ее обеденной чаше. Он рассеянно взял его, повертел так и эдак и поморщился.

– В чем дело? Стражи их из рук не выпускают. Почему ты всегда отказываешься?

– Да разве это персик? – Ти-Цэ лениво перекатывал его из ладони в ладонь, словно только на то он и годился. – Собратья, и я иногда, едим здешние персики за неимением ничего получше. Не сказать, что от этого много удовольствия. Мелкие, почти безвкусные. Тут дело просто в привычке. Вот и едим.

– В привычке?

– О, да. – Ти-Цэ подбросил персик и с размаху поймал. – Дома, – с нажимом сказал он, – персики совсем другие. Большие, мясистые, да и пахнут по-другому.

Он с досадой подкинул персик над головой снова, будто фрукт причинил ему личную обиду.

– Кстати о доме, – осторожно сказала Помона, – на стенах вы рисуете что-то с ним связанное?

Ти-Цэ помялся, но, когда вновь повернулся к ней, его взгляд наткнулся на ее ногти, из-под которых еще не вымылся до конца мел. Он больше не видел перед собой Помону. Мысленно он вернулся в ее комнату.

Лицо Ти-Цэ под намордником разгладилось. Он вздохнул и наклонил голову, как будто прислушивался к собственному голосу.

– Именно дом мы и рисуем.

– То есть?

– Что вы видели на стенах в комнатах Стражей?

Помона чувствовала себя полной идиоткой, но все же промямлила:

– Узор… какой-то розовый.

Ти-Цэ снисходительно кивнул, будто засчитал попытку.

– Так-то оно так, но, чтобы понять задумку, вам нужно было посмотреть на картину в целом. Вы помните, что было в спальнях еще?

– Да ничего особо. – Помона хмурилась звездам. – Самодельная лежанка да ветвь, из коридора которая тянется.

– Это и есть необходимая деталь. Ветвь – это основа, к которой мы только дорисовываем фон. Мы рисуем пышную розовую крону из плодовых цветов.

– Вы живете в персиковом саду? – совсем не нашлась Помона.

– Прямо на деревьях.

Нижняя челюсть Помоны упала на грудь. Она сделала попытку прикрыть рот рукой, но только ударила себя по носу.

– Извини, я просто… немного…

– Понимаю.

– Хорошо. Вы живете на деревьях, – четко и ясно проговорила она, скорее для себя, нежели для Ти-Цэ. – Ладно. А… как?

– Все очень просто. – Он вновь перекинул персик из одной руки в другую. – У каждого поколения есть свой «ярус». Чем младше член семьи, тем ниже к земле строит гнездо. Когда Старшие из нас умирают и освобождают верхушку, все ныне живущие перебираются выше, и нижние ветки освобождаются для созревающих детей. А те полноценно обживаются на них с приходом, как у вас это называется, супруга.

Глядя только перед собой, Ти-Цэ потянул персик ко рту, но наткнулся фруктом на стенку намордника. Он рассеянно посмотрел на него. Покачал головой и опустил руку обратно на бедро.

– Слушай, почему бы тебе не снять это? Свою маску. – Помона указала на собственный затылок, туда, где у Стражей находились застежки. – Наверное, в ней не особо удобно? Зачем вы вообще их носите?

– Это часть служебной формы, – ответил Ти-Цэ и высоко поднял подбородок. – Без маски не положено.

– Но в ней ты не сможешь поесть, верно?

– Не больно-то и хотелось. Сказано же – дело привычки.

– А если я прикажу?

– Что?!

Помона усмехнулась.

– Не я дала себе власть. Как же мне воспринимать эту затею всерьез, если даже ты не воспринимаешь?

Из прорезей в районе рта намордника Ти-Цэ вырвался долгий, шипящий выдох. Он вытащил ноги из разъемов между прутьями, подобрал их под себя и развернулся к женщине всем корпусом. Страж долго вглядывался в ее взволнованное лицо. В какой-то момент он скосился на сослуживцев, которые до сих пор стояли на колокольне. Они ничего не сказали против. Как и Помона, Стражи молча ждали его решения.

– Как прикажете, Посредник, – прогудел Ти-Цэ и потянулся к затылку.

Он наклонился. Затаив дыхание, Помона наблюдала за тем, как Ти-Цэ разжимает тиски одну за другой. Мороз побежал у нее по коже: никто из ныне живущих не видел их лица. Много баек ходило о безобразиях, которые они прятали, и часть из них даже придумала сама Помона в детстве. Но никто не мог сказать наверняка, что скрывают под намордниками и без того внушающие ужас Стражи.

Ти-Цэ справился с ремешками и уже разворачивал крылья маски на затылке. Помона попыталась обострить все свои чувства, чтобы в мельчайших подробностях запомнить этот момент, но ее не покидало зудящее ощущение, будто она недостаточно внимательно смотрит и почти не ощущает реальность происходящего.

Но как бы там ни было, Ти-Цэ снимал намордник. Он потянул его вперед, высвободил бивни из прорезей и положил маску себе на колено.

Лицо Ти-Цэ, как и все тело в целом, было покрыто белой шерстью, но короткой и более нежной, в том числе приплюснутый, но очень ширококрылый нос. Губы были тонкими, ядовито-темными. А помимо двух бивней на его лице нашлось место еще двум клычкам – на подбородке, столь маленьким, что Помона и не заметила бы их, если бы не ветерок, который растрепал его шерсть. По конструкции черепа голова Ти-Цэ чем-то напоминала и львиную, и человеческую, и звезды знают чью еще. Много кто вспомнился Помоне, когда она увидела его лицо, но ни с кем и ни с чем у него не было сходства абсолютного. Казалось, будто его лик сочетал в себе черты всех живых существ. Он был центром, в котором переплеталась и сходилась Вселенная.

Едва отдавая себе отчет в том, что делает, Помона потянула к Ти-Цэ руку. Мужчина не сопротивлялся; он благосклонно подставил лоб под ее прикосновение. Помона осторожно приложила ладонь к его пряди по центру и с трудом поборола искушение отдернуть обратно. Порыв был секундным, но вряд ли она сумеет забыть, как однажды прикоснулась к чистой энергии. Как почувствовала кожей пульсацию. Как едва не обожглась об его гладкие жесткие волосы.

Это чувство пропало так же быстро, как пришло, но оно несомненно было. И Помону до сих пор не покидало ощущение, что она прикасается к чему-то глобальному, а одно неосторожное движение могло нарушить порядок целого мироздания.

Помона завороженно, точно так, как гладила некогда лысую голову новорожденной Иды, провела по его голове рукой. Ти-Цэ опустил веки, покрытые бесцветным пухом, и его глаза пропали с лица, оставив после себя только две тонкие косые черты, чем-то схожие с разрезом ее собственных глаз. Он почувствовал ее дрожь и подбадривающе опустил голову еще ниже. В ответ на ласку откуда-то из глубины его могучего горла донеслось утробное клокотание.

Помона убрала руку. Две слезы размером с горошины покатились по ее щекам и подбородку. Ти-Цэ открыл глаза, почти наверняка пульсирующие не от скрытого в них безумия, как виделось людям, а в ритме жизни окружающего мира. Это были глаза всех когда-либо живших мудрых старцев. Это были глаза всех когда-либо рожденных младенцев.

Его глаза – переживания и опыт всего живого существа.

– Что вы видите во мне? – едва слышно спросил Ти-Цэ. Без маски даже его голос зазвучал иначе. Никогда прежде Помона не слышала голосов, которые можно было почувствовать, как прикосновение руки.

– Весь мир, – сказала она.

Ти-Цэ приподнял уголки тонких кошачьих губ в невесомой улыбке. Сердце Помоны пропустило удар.

– Мы выбрали правильного человека. Я благодарен судьбе – верите вы в нее или нет, – за то, что вы здесь.

Он положил руки на колени скрещенных ног и низко ей поклонился.

Сухое рыдание вырвалось из груди Помоны. Ти-Цэ не выпрямлялся: он слушал ее с наслаждением родителя, который стремился запечатлеть в памяти первый крик новорожденного ребенка.