Глава 7
Операция «Багратион», или введенские дебри

Утро 28 мая 1944 г. в районе беларусского Витебска выдалось безоблачным. Западная Двина, набравшись сил и снега после жаркой зимы, неспешно катила ржавые воды, пропахшие керосином и машинным маслом.

Вот и Яуза проснулась: сбросила тонкую чешую льда и выбелила воду от карпа до форели. Я перескочил через Госпитальный мост и быстрым шагом направлялся к метро. Флора прилетела в Москву, чтобы выступить с диджей-сетом в клубе Powerhouse. Желание идти в клуб отпало после сообщения Антося Ўладзiмiравiча: «Вчерась листал фотографии с концерта Powerhouse. Нашел там свою 28-летнюю. Так одна, дуреха, и живет, ибо рядом с ней на фото был замечен сосед-пидор. Если же говорить политкорректно, то сосед-гей, но я из страны-диктатуры, а там не принято ласкаться да в уста лобызаться». Пришлось пойти ва-банк и пригласить Флору на приватную встречу.

Когда солнце высушило придвинскую росу, пилотам отдали приказ на вылет. Старший лейтенант, командир эскадрильи «Шербур» тогда еще просто авиаполка «Нормандия» Марсель Лефевр уселся в кабину истребителя-бомбардировщика «Як-9». Мотор пролаялся и задрожал, как простуженная гончая, готовая броситься по следу зайца. Винты закружились, увеличивая темп. Сигнальные ракеты взвились ввысь, и эскадрилья тронулась по притоптанному полю.

Самолеты парами, почти касаясь друг друга крыльями, поднимались в небо на бреющем полете, следуя неровностям рельефа – холмам и оврагам. Пилоты буквально прижимали машины к земле, чтобы не выдать себя зенитным орудиям и в целости доставить адресатам сувениры, вылитые из железа и меди.

Молодой апрель щекотал рецепторы запахом талого снега, жирной земли и прелых листьев, заваренных щедро, как чайные листья, легким ароматом набухших почек и постиранным воздухом. Так пахнут надежды. Вместо дискотеки я напомнил Флоре о своем предложении посетить кладбище, и она тут же согласилась.

Навстречу «якам» выдвинулся клин из шести «мессеров» модели Me-109/G. Любой советский летчик знал: столкнуться с таким «мессером» – значит, подписаться на дэлит: немецкие конструкторы превосходно поработали над машиной, модифицировав систему обогащения топлива. Благодаря усовершенствованию пилоты научились входить в отвесное пике, наклоняя самолет к земле на 90°. Так вышло и сегодня: немецкие истребители стремительно ушли вниз, развернулись и сели «якам» на хвост. Шквал огня накрыл французскую эскадрилью, задев и «як» Лефевра. Пилота ранили в ногу и бедро. Он никому не признался, сообщив только, что у самолета «неприятности». «Ведомый» – лейтенант Франсуа де Жоффр – прикрыл отход самолета.

Автомобиль притормозил на пешеходном переходе в последний момент, посигналил, поторапливая, чтобы я поскорей перебежал «зебру». Я выругался и показал средний палец.

Истребитель Лефевра барахлил, то и дело кашлял и замолкал, и французу приходилось планировать, вновь и вновь реанимируя мотор. Пилот спокойно комментировал полет и даже отпускал остроты, развеселив де Жоффра. Любой, кто знал Лефевра, подтвердит: он никогда не жаловался на трудности и наперво думал о других. Кровь струилась по голенищу, заполнила левый сапог. Из хвоста самолета валил ядовитый дым, заполняя кабину. Француз попытался открыть створку, но раму заклинило.

Я лицом впечатался в закрытую наглухо дверь метрополитена, проверил, цел ли нос, и двинулся к соседней двери. Массивные деревянные створки советского образца поддались с натугой.

Самолет пересек линию фронта, показалось поле аэродрома. Осторожно надавив на штурвал, Лефевр причесал землю шасси. Истребитель остановился в конце полосы, и тут взорвались неотстрелянные снаряды. У горящего самолета столпились растерянные механики и оружейники, радиотехники и другие пилоты. Француза вытащили из кабины не сразу.

В вестибюле в нос ударил запах пыли, химикатов, которыми протирают полы и поручни эскалатора, и дешевого быстрорастворимого кофе: кто-то из пассажиров за минуту до меня забежал в метро с пластиковым стаканчиком.

Лефевра срочно отправили в московскую больницу. Врачи не спасли: он умер спустя девять дней – 5 июня в 10:56 по парижскому времени. В тот день в городе на Сене хмельно цвели каштаны. Летчика похоронили на Введенском кладбище у основания памятника французским солдатам, погибшим в кампании 1812 года. Найти могилу уроженца нормандского Лез-Андели, Героя Советского Союза нетрудно: четырехметровая гранитная пирамида, окруженная «ежами» из стволов орудий и подвязанная цепями, укажет путь.

И не только к могиле Лефевра.

Именно на Введенское кладбище я и пригласил Флору. Мы условились, что я подхвачу девушку в гостинице Mercure Arbat Moscow на Смоленской площади, и вместе двинемся к могилам.

Я хорошо помню, как стал свидетелем встречи генерала авиации Марсиаля Валэна, полковника Лиге и майора Мирле в феврале 1942 года. Именно тогда родилась идея организовать французское авиасоединение в составе советских войск. Когда речь идет о выживании, политические воззрения, говоры и вероисповедание отходят на второй план. Принцип простой: «Сражаться всюду, где сражаются» за свободу и честь Франции (или любой другой родины).

Я свою родину давно потерял. У каждого свой карманный ад, своя личная война, свой крохотный подвиг. Из таких маленьких свершений и сложена жизнь, а «у меня ни грехов, ни подвигов – один только стыд» за утраченную страну, а поверху – маленькие мещанские радости и обывательское счастье, как сегодня, например: променад по городу с приятной во всех отношениях девушкой.

Генерал де Голль поддержал предложение, и стартовала эстафета: переговоры с советским уполномоченным Пугачевым, телеграмма в Кремль, приказ Валэну, распоряжение командующему военно-воздушными силами «Сражающейся Франции» на Среднем Востоке полковнику Корнильон-Молинье – и в декабре 1942 года советские и французские бойцы официально сформировали Третью истребительную группу. Она выбрала эмблемой герб Нормандии – два льва с золотой пастью, а эскадрильи в составе группы взяли названия в честь нормандских городов: «Руан», «Гавр» и «Шербур».

Об этих местах Флора знает не понаслышке: она родилась в коммуне Дьеппа, расположенной в регионе Нормандия, и когда-то даже получила именную стипендию на музыкальную карьеру от властей департамента.

Первые бойцы – Литольф, Прециози, Познанский, Дервиль, Дюран, Жуар, Риссо, Пуйяд – продирались в Советский Союз пешком и велосипедами, на двугорбых верблюдах и тройках, на двухэтажных автобусах и подводных лодках, на такси и угнанных с авиабаз самолетах. Продирались из душного Индокитая и раскаленного Алжира, из-под теней мадагаскарских баобабов и поверх туманов Британии, из пустынного Джибути и затопленных низовий Сенегала – навстречу риску и судьбе, подвигу и долгу. Продирались через бурлящий Каир и прохладный Дамаск, через изрезанную каналами и спаянную мостами Басру, через выгляненные улочки нового Ахваза и терракотовые обломки Ахваза древнего, через изысканный цветастый Тегеран, сквозь частокол нефтяных вышек Баку, пока не оказались на заснеженном аэродроме Иваново.

Флора тоже прилетела в Москву окольными путями через Рим, Берлин и другие европейские города, где успела выступить с концертами.

За годы войны авиагруппа уничтожила 273 вражеских самолета. Погибли 46 французских летчиков. Некоторые из них похоронены рядом с Лефевром. Останки других вы не найдете: они разбросаны от курской дуги до балтийского взморья, от беларусских озер до литовского берега Немана, от смоленских холмов до кенигсбергских развалин.

Рассекая воздух на лайнере, Флора долго смотрела в иллюминатор, гадая, что пережили и запомнили славянские дороги и города. И вы, оказавшись на борту самолета в следующий раз, летящего из Европы в Москву, присмотритесь внимательнее, вглядитесь в мирный пейзаж под металлическим крылом. Там, где выгибаются мосты, поженившие берега рек, щерились беззубой улыбкой железные сваи; где тянутся железнодорожные пути, километровыми рубцами горели цистерны и составы, спущенные под откос партизанами; где золотеют поля, растекались болота из красно-коричневой жижи; где виляют заасфальтированные дороги, глубокими оспинами смотрели в небо воронки, оставленные артиллерийскими снарядами и авиабомбами. Разглядеть такое непросто, но забывать нельзя.

Я выкурил сигарету на входе в отель, неспешно прошел в вестибюль, уселся на диван и кинул Флоре сообщение, что на месте. «Спущусь через пару минут. Надо кое-какие таблетки принять. Я скоро».

Она появилась через десять минут: в светлом пальто, цветастой блюзе, джинсах цвета морской волны и кроссовках на высокой подошве. Волосы светло-коричневого цвета спадают на плечи, мочки ушей подвязаны длинными серьгами в форме католического креста.

Высокая, на полголовы ниже меня, и стройная, как корабельная мачта, она шагала легко, хоть и не выспалась. Я приветствовал ее коротким кивком, а девушка тут же перешла к делу:

– Можно я твой телефон своей подруге отправлю? Я без связи в Москве. Она позвонит и заберет меня после прогулки.

«Не доверяет», – подумал я, подумал и согласился: я бы тоже не стал доверять человеку, приглашающему на кладбище.

– Да, конечно.

Флора быстро набрала телефон и отправила знакомой, мы выдвинулись к метро. На улице закурили, она огляделась по сторонам и показала на здание МИДа:

– Красивое здание.

– Сталинская высотка, построена в конце 1940-х – начале 1950-х гг.

Видишь шпиль над крышей? Изначально здание построили без шпиля, но затем Сталин вызвал архитектора к себе и сказал: «Хочу шпиль». Архитектор отнекивался, возражал, тогда Сталин пригрозил: «Если не ты достроишь шпиль, то это сделают за тебя». Правда, Сталин кое-чего не учел: здание не выдержало бы массивного шпиля, поэтому его сделали из стальных листов, а не железа. Собственно, поэтому высотка на Смоленской площади – единственная из семи, не увенчанная красной звездой.

– А что, в Москве таких высоток много?

– Семь. Туристам часто говорят, что это «семь сестер». После войны Сталин вошел во вкус и по случаю 800-летия Москвы приказал построить высотки, чтобы себя увековечить. Как видишь, получилось: без преувеличения, это самые знаменитые объекты его эпохи. Такие небоскребы и в других городах есть, и даже за границей: в Бухаресте, Варшаве, Киеве, Праге и Риге. В Латвии и Польше я их посетил, а вот в других странах пока не добрался.

– Ты архитектор?

– Архитектор компьютерных систем, – говорю. – На самом деле, нет. Я по первому образованию – историк, но никогда по профессии не работал, к счастью, – я перевел дыхание и суетливо выпалил: – А ты же родом из Шарлевиль-Мезьер – родного города Артюра Рембо?

Она рассмеялась. Мы нырнули в подземный переход, завернули за угол и оказались у вестибюля метро «Смоленская».

– А ты начитан.

– Я загуглил.

– И да, и нет. Я родилась в Дьеппе – это Нормандия, но выросла в Арденнах. Дьепп совсем неплохой городок: галечные пляжи для семейных пикников, атмосфера криминала – романтика! А потом семья перебралась в Шарлевиль. Арденны – особый регион: внешний вид совсем непрезентабельный – вечный дождь и туман, и пахнет бедностью. И если вспоминают местных звезд, то, конечно, Рембо приходит на ум первым. Рембо меня будто всю жизнь преследует. К нам Патти Смит часто приезжает из-за привязанности к его творчеству. И всякий раз она дает концерты. Я познакомилась с ней в 18 лет и сразу почувствовала, как важна аура в музыке. У Патти фантастическая харизма, и она преподала очень сильный урок, почти как мать. А еще в Арденнах жил Мишель Фурнире.

Я разворотил терабайты памяти, припоминая знакомое имя. Мы подплыли на эскалаторе к платформе станции и повернули налево. В голове что-то щелкнуло, и я спросил:

– Маньяк, похищавший и убивавший девочек и девушек? не лучшее начало для знакомства, скажу откровенно: после ремарки Флора поглядела с подозрением. Пришлось оправдываться: я лавировал, как сноубордист на склонах французских Альп от сорвавшейся с вершины лавины. – Расслабься: я по второму образованию юрист, изучал криминологию – науку о преступности и личности преступников, так что биографии маньяков штудировал от корки до корки.

Флора ухмыльнулась:

– Он самый. Когда Фурнире поймали, то посадили в тюрьму, находившуюся аккурат напротив школы, где я училась. Мы с однокашниками бегали смотреть, когда убийцу выводили из тюрьмы и отвозили в суд. Признаюсь: всякий раз нам становилось плохо. Но смерть меня всегда манила и преследовала. Как и Рембо.

Подошел поезд, и мы юркнули в конец вагона. Людей в поезде почти не было: будни, середина дня. Флора повела шеей и повернулась:

– И много ты университетов прошел?

– Три, но закончил один, – пожал плечами, будто оправдываясь:

Флора в университетах не училась. – Вот ты сказала, что смерть тебя преследует. Это в чем проявляется?

Она задумалась на секунду, а потом неторопливо ответила, то и дело поводя пальцами по воздуху, как дирижер:

– Моя мама работала в доме престарелых. Она любила повторять: «Я сопровождаю людей до дверей смерти». В детстве, когда меня не с кем было оставить дома, мама брала с собой на работу. Там я заметила, что пожилые люди будто сидят на чемоданах и ждут смерти, которая придет и уведет их с собой. Тогда я впервые задумалась о смерти, душе и теле: где они начинаются, где заканчиваются?

В старших классах школы, когда мы собрали первую группу, я спросила себя: «А что, если сыграть в тюрьме или других захватывающих местах?» – «Давай!» – ответили друзья. Правда, вместо тюрьмы нам предложили дом престарелых – вот такой вот удивительный поворот! Выступая там, я заметила, что пожилые люди хотят не просто слушать, но и участвовать. Тогда я начала проводить мастер-классы для пациентов с синдромом Альцгеймера. И что ты думаешь? Даже несмотря на проблемы с памятью, они пели – и пели хорошо. Думаю, мелодии живут в наших генах, а не в голове, и музыка – единственное, что остается правдой, несмотря на возраст или амнезию: она преследует нас от колыбели, когда мать напевает песню, и до последнего вздоха на отпевании.

– А где ты дала самый необычный концерт?

– Да я много где отметилась. Например, выступала в часовне в городе Кан, а фестиваль Борегара и вовсе проходил в бывшей психиатрической больнице, которую преобразовали в театр.

– Выступать в церкви – не кощунство? У нас за это Pussy Riot в тюрьму загремели.

– О чем речь? В церквях отличная акустика! А если честно… У меня с религией сложные отношения: я не верю в бога, однако допускаю, что за смертью что-то есть. Я атеист, но религия всегда очаровывала.

Однажды гадалка сказала, что у меня старая душа. И да, у меня есть чувство, что я жила в другой эпохе. Я порой встречала людей, которые, хоть и выглядят молодо, но кажется, что прожили очень много лет, еще в прежние жизни.

– Отличное начало для прогулки по кладбищу. И не страшно тебе с незнакомцем к могилам ехать? Мы первый раз видимся, как-никак.

– Я проверила тебя, – Флора рассмеялась. – Попросила подругу из России прогуглить, кто ты да что ты. Она посмотрела: кажется, все надежно – то ли журналист, то ли писатель. Кстати, чем ты занимаешься?

– Работаю в сфере информационной безопасности: наша компания выпускает межсетевые экраны, VPN-клиенты, системы обнаружения и предотвращения вторжения, средства защиты информации от несанкционированного доступа и другие пугающие понятия.

По озадаченному виду девушки понял, что она не услышала ни одного знакомого слова.

– IT.

– А, неплохо! – Флора передразнила мою интонацию и движения. – Типа, серьезный человек, серьезные вопросы, серьезные дела? – Воу-воу, – я похлопал ее по плечу. – Я книги пишу.

– Вот это куда интереснее! – она погрозила пальцем, будто требуя про IT больше не заикаться. – А с кладбищем ты очень точно угадал: если бы только мама и дом престарелых! У меня есть бессмертный дядя – уверена, он никогда не умрет и всех нас переживет, – так у него похоронное бюро. И там мои родственники работают. Всю жизнь я проводила вместе со смертью и считаю ее необходимой частью существования. Смерть очаровывает, я ее вовсе не боюсь.

– Тогда на кладбище тебе понравится. Там чертовски красиво. Слушай, если я не ошибаюсь, школу ты не закончила, бросила?