– Обрубить верёвку, – приказал воинам подъехавший к колокольне всадник.

Крупнее прочих половцев, он и выглядел иначе, чем они. Огромный конь под стать седоку, храпел и нервно перебирал копытами, топча валявшиеся повсюду берестяные кузовки, глиняные черепки и корнеплоды.

– Твоя воля, Мансур! – отозвался один из воинов и бросился исполнять приказ.

– Ах ты, супостат!

Размахивая мечом, из кузни выскочил Кулага, вернувшийся за миг до того. Сразив двух половцев, преграждающих дорогу, он кинулся на всадника. В грудь ему прилетела стрела. Вторая вонзилась рядом с первой. А когда третья пронзила горло, кузнец выронил меч, покачнулся, упал на колени и рухнул навзничь.

– Басурман окаянный! Огнище с небес на твою голову!

Из-за колокольни выбежал Пруша, крепко сжимая тяжёлый двуручник.

Великан ухмыльнулся и спрыгнул с коня. На миг показалось, что он закрыл собой всё небо. Закричав, Пруша поднял тяжёлый меч и кинулся на врага.

Мансур не торопясь вынул из ножен две короткие сабли и, скрестив их, бросился на отрока. Взмах, и голова покатилась по окровавленному настилу. Обтерев лезвия об одежды несчастного убиенного, великан убрал их в ножны и вскочил в седло.

– Властитель жаждет богатой добычи! – глядя сверху на воинов, прорычал Мансур. – Найдите всё, что они прячут. А я поищу, чем тут есть потешить господина.

Бросив взгляд на тело обезглавленного им отрока, равнодушно посмотрел, как один из половцев кинул внутрь колокольни горящую головешку и поскакал к воротам княжеских хором.

***

Во дворе терема толпились женщины, дети и теремные слуги. За наглухо закрытыми высокими воротами в грохоте, криках, ржании и топоте лошадиных ног по ту сторону, не слышны плач и стенания укрывшихся в княжеском дворе.

– Поспешать надо! – Ивач открыл глубокий лаз под крыльцом, ведущий за стены Рязани и подгонял перепуганных женщин и детей. – Под утёс аки выберетесь, в лес к Агафье пробирайтесь. Схоронитесь на заимке до поры, дабы басурману в лапы не попасть, покуда князь-батюшка не воротится. Коли мы все тут поляжем, поведаете правителю нашему, что за напасть с нами приключилась.

Двое ратников спустились в лаз первыми, освещая факелами дорогу.

– Чего встали, словно идолы деревянные? – огрызнулся толмач. – Живо полезайте, не то сгинем не от меча да стел вострых, так от пламени пожарища.

Женщины и дети в нерешительности смотрели на зияющую перед ними дыру.

– Ой, бабоньки! Да сберегут нас духи и боги вышние! Почитай всё лучше самим в землю лечь, чем изуверам этим окаянным отдаться на поругание, – завопила Настасья, жена боярина Магуты, и крепко прижав к себе дрожащих детишек, полезла в чернеющую мглу.

За боярской жинкой, трясясь от страха, стали спускаться и остальные.

– А княжич-то, княжич наш где? – оглянулся по сторонам Фёдор. – Куда нелёгкая понесла эту голову буйную?

– За стену они с Гридей отправились, – глухо ответил Ивач, в душе надеясь, что княжичу удалось спастись. – Светило ещё высоко по небу ходило. Ежели басурман повстречали…

Договорить сотник не смог. Одна мысль о гибели княжеского наследника причиняла ему нестерпимую боль. О худшей участи для него он и думать страшился.

– Ой, беда! Беда лютая! – хватаясь за голову, запричитал Фёдор. – Что я князю-батюшке сказывать буду? Пошто мне такая кара? На кого уповать мне, когда правитель наш воротится?

– Ты, дурень, не голоси, аки баба, – схватил его за грудки Ивач и, притянув, к себе забубнил. – Почитай мы аще не выбрались, чтобы ответ перед князем держать. Сказывай, как на духу. Сундуки в студенец скинул ли?

– А ты почём знаешь про студенец? – сощурил глаз толмач. – Вынюхивал, как бы княжеским добром разжиться?

– Ты что мелешь, окаянный! Со страху долг свой позабыл? – Ивач приподняв толмача над землёй и с силой тряхнул, дабы оклемался.

Фёдор крякнул, задёргался и когда сотник его отпустил, беспомощно осел на крыльцо. За воротами послышался шум и на головы полетели стрелы. Бабы да малые дети, что ещё стояли на дворе, разом заголосили.

– Цыц, дуры! И себя, и нас погубите раньше сроку, – гаркнул на них Ивач, подталкивая несчастных к дыре в земле.

Убедившись, что никого из женщин не осталось, тиун и стражи отправились за ними. Двое оставшихся опустили деревянный щит, закрывая проход в земле, и засыпали лаз каменьями из стоявших под крыльцом специально для тех целей приготовленных небольших телег.

– Фёдор!

Сотник сжал толмачу плечи и хорошенько встряхнул, оглядываясь на трещащие под натиском басурман ворота.

Тот встрепенулся, вздрогнул, когда стрела со свистом вонзилась в крыльцо и, подскочив, побежал вверх по ступеням.

– Скорей! Поспешать надо! – подгонял сотника осознавший происходящее Фёдор.

Спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, толмач бежал по теремным палатам. Спустившись в погреб, он указал на большущий короб под стеной. Воткнув горящий факел в скобу на подпоре, Ивач уставился на огромный висячий замок. Видя смятение сотника, толмач хмыкнул.

– Что сокрыто в сём сундуке, негоже нам знать. Но схоронить – должно! Потяни разом вона за те загогулины.

Ивач удивился речам Фёдора. Но сделал так, как тот повелел. Витые крючки, на которые указал Фёдор, не поддавались. Пришлось дёрнуть раз, затем другой, пока внутри что-то не затрещало, и откуда-то снизу не раздался приглушённый плеск воды.

Сверху на лестнице послышались крики. Выхватив меч, Ивач бросился в терем. Фёдор собрался было за ним.

– Схоронись от греха, – на бегу крикнул ему сотник. – Могёт быть выберешься, так князю поведаешь о случившемся. Ан нет, так разом и поляжем.

Фёдор попятился и, споткнувшись, кубарем скатился в погреб. В свете догорающего факела он с опаской поглядел в дальний угол. Приблизившись, трясущимися непослушными руками разгрёб приваленный к стене стог соломы, обнажив короб поменьше того, в коем спрятана была княжеская казна. Сняв с пояса связку ключей, отыскал выделявшийся среди других своей диковинностью, о́тпер короб, и, тяжело вздохнув, влез внутрь, попутно загребая на себя соломенный стог. Спустившись по приставленной внутри лестнице в земляной мешок, заскулил от страха, лишь только ноги коснулись дна. Сюда, под толстый слой земляного вала, не проникали звуки. Он не мог понять, что делается наверху, в тереме. Тьма окутала толмача ледяным покровом, сковала руки и ноги, словно цепями.

– Храните меня духи земли! Уберегите окаянного от напастей! Защитите грешника от кары духов и Богов вышних! Смилуйтесь, пощадите… Храните меня… Защитите… – шептал толмач, оседая вниз.

Неожиданного его плеча коснулась чья-то костлявая рука.

– Боги мои, смилуйтесь! Защитите духи от напастей! Уберегите от лиха и погибели! – с новой силой в голос запричитал толмач.

Мольбы придали Фёдору смелости, и он решился ощупать земляной мешок. Как сказывал почивший прошлой весной боярин Нагиба Крут Гудилович, самолично распоряжавшийся насчёт постройки княжеского терема, тайников и схронов, внизу должно быть широкое отверстие, а за ним лаз, ведущий через земляной вал ко рву.

Медленно ощупывая стылую землю, толмач наткнулся на что-то ветвистое. С трудом поборов страх и ощупав нечто, шумно выдохнул – то были коренья дерева, растущего за конюшней. Других поблизости не было, а это, видать, проросло вглубь вала. Именно эти корневища и показались толмачу костлявой дланью смерти. Неожиданно рука Фёдора провалилась в пустоту. Нащупав края лаза и убедившись, что он достаточно велик, толмач вновь вознёс мольбы к духам земли и полез внутрь.

Чем дальше он продвигался к выходу, тем более рыхлой и влажной становилась земля. В какой-то миг она и вовсе стала вязкой и мягкой, задвигалась, заходила под пальцами. Онемев от ужаса, Фёдор осознал, что падает. Спасительный путь, казалось, затягивал его, засыпая сырой землёй. И когда несчастный уже решил, что погибель его настигла и не выбраться ему живым из сырой могилы, ставший вязким, лаз вывалил его в полный воды ров, изрыгнув напоследок добрую порцию земляной жижи. Небо над головой сверкнуло и прогрохотало. Даром что на дворе была весна, отчего-то по-осеннему ледяные струи небесной воды мощным потоком устремились вниз, наполняя ров, поливая землю, вступая в неравную битву с огнём.

– А, басурманское отродье, нечисть окаянная! – грозя в сторону крепостной стены, сотрясал кулаком Фёдор. – Отведайте-ка гнева Перунова! Не оставил громовержец князя нашего батюшку! Явился-таки на выручку детя́м своим! Не бросили ни духи, ни старый, ни новый Боженька! Заступнички!

***

По каменистому берегу реки, кутаясь от набежавшего невесть откуда холодного ветра в шушпак¹⁹, брела старуха. С опаской взирая на расползающиеся по небу хмурые тучи и оглядываясь по сторонам, она останавливалась, вздыхала и, опираясь на клюку, шла дальше по одной ей ведомой тропке. Шла, пока не заприметила впереди чёрный валун у кромки леса. А увидав, вздохнула с облегчением – вот и конец пути её трудного, долгого. Избушка Зоремира там, в чаще, притаилась за высокими деревьями, за раскидистыми кустами. С берега её не видать. Коли не знаешь, где избушка та схоронена, то и не сыщешь. Да и тому кто ведает, куда идти надобно – тропка не явится. Отведёт колдун взор любому, кто не званным в гости явится.

Остановилась старуха. Огляделась по сторонам, не идёт ли кто следом. И убедившись, что одна, стала подниматься по узкой, заросшей травою, тропке.

Полянка, на которой жил старик-ведун встретила её угрюмо. Мрачно поскрипывали лапы раскидистой ели. Сизым столбом подымался к небу дым, цепляясь за ветви, растворяясь в листве. Оглядевшись ещё разок, старуха открыла дверь и исчезла в пахнущей травами темноте.

– Пришла? Заждался я тебя, Агафья, – помешивая в горшке ароматное варево, не здороваясь, пробурчал седой старец в длинном балахоне, схваченном по поясу грубой верёвкой. – Наварил я снадобья да мази целебные. Хворых у тебя, почитай, вскорости полон лес будет.

– Здрав буди, мил человек! – Агафья поклонилась, присела у стола и сняла верхний платок. – Что это ты ветру нагнал? Того гляди прольётся небо на землю реками. И страстями с порога пугаешь. Случилось чего? Али беду какую накликиваешь?

– Тёмные людишки в округе завелись. Шастают по лесам, по болотам. Воды спокойные мутят, птиц да зверьё пугают.

Старец налил в чарку дымящегося варева и поставил перед Агафьей.

– Подишь-ты! И откель тебе, Зоремир-свет-батюшка, всё ведомо? Вот сколько годков знаемси, а всё никак не свыкнусь с речами твоими чудными. Людишки, сказываешь? Кто такие будут? Разбойнички, поди?

– Басурманы в лесах завелась. Тёмными тропами идут, вдоль рек да по оврагам хоронятся.

– Чур тебя, чур! Неужто правду сказываешь?

Агафья схватила оберег и прижала к груди. Озябшие пальцы плохо слушались. Она потянулась к чарке, взяла двумя руками, согрела ладони, поднесла её к губам и сделала большой глоток. Благодатное тепло разлилось внутри негой и покоем. Усталость как рукой сняло. Старуха прикрыла глаза от удовольствия.

– Пей, я аще налью.

Зоремир поставил на стол горшок с кашей, принёс ложки да каравай, завёрнутый в рушник, достал миску с жареной зайчатиной. Дождавшись, пока гостья допьёт варево, подлил ещё и сел напротив.

– Ешь, а после на палати – почивать. Устала, поди, с дороги-то? До зорьки поднимешься. Меня не жди. Я тебе корзинку соберу, да в сенях оставлю. А что с ентим со всем делать, тебе и без меня ведомо. Ворочаться тебе скорёхонько срок. Аккурат, пока дорожка к заимке выведет, так и понадобишься.

– Ох, застращал совсем! Чудно сказываешь, да непонятно, – уплетая кашу за обе щеки, бубнила Агафья. – Заперси в своей глухомани. Травы да корешки сушишь, зелья всяческие варишь. Оно-то дело ладное, нужное. Моих припасов на всех горемычных не хватат. Да только откель им взяться-то? Ни в Рязани, ни в деревнях ближайших, хворых и в тягости никого нету. То отбоя не ведала от нуждающихся: княжеские привечали, боярские звали, купеческие кликали, деревенские в ножки кланялися. А теперича тишь да благодать. А ты мне всё про напасти лихие талдычишь.

– Сказываю, значит, так тому и быть! – огрызнулся Зоремир и отправил в рот добрый ломоть хлеба да кусок зайчатины.

– Не серчай, мил человек! – отложила ложку Агафья. – Лучше сказывай, откель про надобности мои прознал, коли сама я об них ничего не ведаю? Тебе всё наперёд знамо. Над духами и людьми власть имеешь. В соседней деревне, вона, ярмарка широкая. Я и отправилась. Шла в одну сторону, а пришла в другую. Как так, коли к тебе и не помышляла идтить?

– Позвал, вот и пришла.

Старик обтёр рот и уставился на Агафью потемневшим взглядом.

– Внимай мне, ибо вскорости токмо тебе отчёт и держать перед князем Рязанским. Половцы град его пожгли – разорили! Много людишек порезали. Беда лютая пришла, да отвели взоры басурманские духи неба грозного. Князю злые языки будут нашёптывать про Дикую степь и дальше, на Великое поле указывать. Токмо ты сказывай ему, пущай туда не идёт. Князю Мстиславу завсегда преданным слугам верить пристало! Усомнится – беду накличет лютую.

Зоремир замолчал, потом подбросил вверх порошку серого, подул. Агафья заморгала быстро-быстро, раскрыла рот, да только сказать ничего не смогла. А старик, уставившись на неё, тихо нашёптывал заговорные слова.

Когда она тряхнула головой и тяжело вздохнула, смолк и Зоремир.

– Видала?

Агафья утёрла рукавом слезы и, растерянно глядя по сторонам, кивнула.

– Как же так, батюшка? Лихо вольно по земле бродит! Неужто знамо тебе было, что супостат явится? Отчего князю Мстиславу не поведал? Отчего весточку не прислал?

– Посылал я ему грамотку. Сказывал, чтобы не оставлял города Рязани, что вороньё слетается на окрестные поля. Не послушал. Съехал со двора. Что князь! Он стар уже – умом богат, да силы на исходе. А тот, другой, годами молод, умом скор, силой крепок. Но головы не склонит, совета дельного не послушает. Не чтит старость, не кланяется мудрости. Сказывал ему, не ходи на закат, обожжёшься. Пошёл…

– Об ком это ты, Зоремирушка, речи ведёшь?

– О хане половецком я, Агафья. Ему говаривал: не ходи на Русь, пощади себя да люд степной вольный. Не послушался меня хан, пошёл. Лёгкой добычей захотел поживиться, от злобы обиженных напиться. На наветы милостью обделённого, за провинности по справедливости изгнанного поддался. И вот беда пришла на порог! И ещё явится. Умоется слезами кровавыми Русь-матушка! Да только не ведает хан, что увёз с собой в повозках с награбленным горести людские, печали скорбные. Теперича и у его народа убудет. Беда-то она везде ходит. Во все двери стучится, в оконца заглядывает. Не смотрит, кто таков будешь – княжеский, ханский, купеческий, али челядь беспутная. И в его становище заглянет. Скольких погубил? А сколь ещё поляжет? Его народу опасность грозит лютая, не избежать беды страшной.

– Что ты, старая голова, заладил: «сказывал ему, сказывал…» Нет мне дела, что ты басурману какому присоветовал. Тьфу на него, супостата окаянного! У нас своя беда! Коли так приключилось, то поведай, как людишкам теперь на угольках обживаться? Как малым детям да бабам без мужиков зиму пережить?

– И пошто ты, дура, голосишь? Пошто причитаешь? Вот воротится князь, отстроит Рязань сызнова. Стены-то не все огонь пожрал? Да и дома, хоромы, терема многие в цельности стоять остались. Небо водами на полсажени землю напитало, не дало красному петуху пир править. Людишек пожалела… Кто о них слово скажет, коли стервятник с вороньём скорбным саваном полматушки Руси укроет? Налетят стаи чёрные, застят собой небо синее! Земля без дождя мокрой от крови станет. Явится на порог супостат пострашнее нынешнего: лютый, милости не ведающий. Прольёт кровавые реки.

– Да неужто, батюшка? Да как можно то Зоремирушко? Пошто страсти наводишь? Пуще прежнего, горести кликаешь!

– Как есть сказываю тебе, придёт беда лютая. И не будет от неё спасения, покуда не явится богатырь, не снимет голову стервятнику саблей вострой. И как только скатится голова супостатова с плеч, так и вороньё само разлетится.

– Лихие денёчки накликал ты, батюшка!

– Не всё, то худо, что погибель. И пострашнее беды случаются.

– Да можно ли аще страшнее, Зоремирушко!

– А вот воротишься и прознаешь, можно аль нет.

Зоремир убрал со стола, взял с лавки большую корзину и сложил в неё горшочки с мазями, мешочки с травами, крынки со снадобьями лечебными.

– Позднехонько уже, светило за лес спряталось. Ступай почивать. А мне на болота надобно.

– Как же это, батюшка? У тебя в лесу и при свете дня мгла кромешная. До твоих болот далече идти, через чащу пробираться. А теперь ещё пуще стало. Сыщешь ли дорогу?

– Я у себя дома. Мне тут и тропки тайные, и каждый кустик, ручеёк ведом. Кликну волков и пущусь себе в путь неблизкий. Травка мне нужна. Редкая. Такую токмо в одном месте сыскать можно, да и то, по ночи. Опять же, корешки целебные, кора дикая, замшелая, да вода мёртвая. Поиссякли запасы мои. А скорёхонько понадобится, да много.

– Да кому же енто, батюшка? Кого у костлявой из лап вырвать вознамерился? – ужаснулась Агафья речам страшным.

– Цыц, баба шальная! Раскудахталась, что та кура! – прикрикнул на неё старик, разозлившись на расспросы. – То тебе знать не подобает. Ежели духам угодно станется, кого надобно, того и вырву. А ты, знай себе, помалкивай. Да языком где ни попади об чём тут слыхала ни мети. А то ты меня знаешь!