2

Каждый вечер с наступлением темноты ко мне приходит страх и чудится плач бедной коровы. Наблюдаю, как тень рябины за окном медленно растворяется в сумерках, выкатывается луна из-за крыши соседнего дома, и на стене напротив моей кровати, как на экране, появляются качающиеся призраки. Слышны шорохи и шаги, кажется, кто-то ходит с факелом возле стен и собирается поджечь дом. Сворачиваюсь в клубок под одеялом, но страх душит и здесь. Смотрю, как луна натягивает на себя одеяло из облаков, и мы с ней засыпаем.

Раннее утро кажется нереальным после ночного путешествия среди звезд. Таинственный сон, в котором я наблюдала за Землей с космической высоты, еще властен надо мной, и я вхожу в дневной мир постепенно, как в холодную речку.

Мама с папой работают в городе и иногда возвращаются поздно. В такие дни бабушка лежит со мной, и я слушаю диковинные истории и протяжные песни. Они успокаивают меня, как и мамин певучий голос, когда она читает сказки, а в конце, по нашей традиции, «Мцыри» или «Демона» – она их знает наизусть.

Мне представляется Кавказ в «снегах, горящих, как алмаз» и маленькая девочка, моя мама, весело бегущая под дождем. Капли подрагивают в воздухе, переливаются и падают в изумрудную траву. Мокрые длинные косы танцуют на спине в такт движению босых ног, от них веером взлетает прозрачный бисер, и в нем на краткий миг отражается радуга. Горы, Машук и Бештау, сбросив колдовские чары, превращаются в юношу и девушку и ласково смотрят на свою любимицу.

Сегодня мама дольше обычного лежит со мной. Я наматываю блестящую прядку ее темных волос на палец, потом отпускаю, и она тут же выпрямляется. Волосы у мамы густые и прямые.

– Как проволока, – говорит она. – Никакие бигуди не могут сделать мне кудри.

– Мама, ты любишь Лермонтова?

– Да, очень.

В ее голосе, когда она говорит о Кавказе, чувствуется тоска по родным краям. Я же представляю, что Мцыри – это Сашка, и жалость сжимает сердце, когда он умирает.

Мама заговорила о нем. Я знаю, что ей нравится мой Санчо Панса – так она его называет, но считает виновным в том, что он повел меня в степь в тот день.

– Вера, Саша хороший, но он мальчишка, у него свои игры, и ты не должна с ним ходить туда, куда тебе не хочется.

Я ничего не ответила. Как сказать маме, что с ним мне ничего не страшно? Он старше на два года, невероятно умный и смелый. Сашка научил меня свистеть, насаживать червяка на крючок (бедный червяк!), перелазить через забор и ловить жуков. Прошлым летом, взявшись за руки, мы отправились в путешествие на противоположную сторону реки Ахтубы, в лес. Я боялась диких зверей или разбойников с ножами, но Сашка успокоил, сказал, что здесь водятся только зайцы. Мы заблудились. Приближались сумерки, стало страшно, но я не плакала – со мной был Сашка. Он держал мою ладошку и уверенно вел вперед. Нам повезло, что встретился старик с телегой, полной скошенной травы, и спросил: «Внучка Андрея Федоровича, что ты здесь делаешь?» Он и привез нас домой. Голодных и грязных «путешественников» помыли и накормили. Когда я поела, мама впервые меня отругала, она кричала и плакала. Я дала себе клятву, что никогда в жизни у нее не будет повода сердиться на меня. И слово свое держала.

– Спи, Верочка. – Мама поцеловала меня, выключила свет и ушла. А я думала о моей тайне. Недавно, первый раз (и последний), я подралась с Сашкой. Бабушка, узнав об этом, сказала: «Тихоня, а если обидят, спуску никому не даст». Хорошо, что она не знает, почему это произошло. Сашка меня никогда не обижал, но ему хотелось, чтобы я всегда находилась рядом с ним, а не с Наташкой. И он ничего умнее придумать не мог, как дергать меня за косу, чтобы я за ним бегала. А когда я его догоняла (это было легко, он поддавался) и стучала кулачками по спине, смеялся. Но в тот день Сашка сказал, что мой папа моложе мамы на целых восемь лет и мог бы найти себе жену по возрасту. Он повторил слова соседки-старушки, так он оправдывался.

– А ты не повторяй глупости! – закричала я и поехала на велосипеде прямо на него. Сашка думал, что в последний момент я сверну. Но я не остановилась, задела его. Мы упали, я вскочила и набросилась на него: хватала за волосы, кусала руки, когда он пытался оторвать меня от себя.

Вечером он пришел к нам, просил прощения и окончательно стал «рыцарем-защитником», по словам дедушки. Но мысль о том, что моих родителей обсуждают и в чем-то укоряют, засела в голове, как колышек.

Мои наблюдения за родителями успокоили: разговаривают, улыбаются, вместе что-то делают в огороде. В сумерках сидят на скамейке в саду, я прячусь за кустом и вижу, как папа обнимает маму, она смеется, гладит его по голове, и он целует ее. Я смущаюсь и стремглав несусь к дому.

Взрослые таинственные и непонятные. Эти мысли занимают меня, но за день происходит столько важного, что они прячутся до следующего раза. Калейдоскоп реальных событий вплетается в мои причудливые сны: птица клюет червяка, я его оживляю; гусеница на раскрытой ладони превращается в бабочку; небо, выгоревшее на солнце, как глаза старухи, звучит нежной мелодией. Но к восторженному восприятию мира и радужным снам добавляются тени взрослого мира. Где получают знания, что помогут разгадать этот мир? В школе?

В первый класс меня провожали мама, бабушка и Сашка. Он несколько раз пытался взять меня за руку, но я ее отдергивала. Нельзя идти в школу за руку с мальчиком! Школьный двор напоминал огромный цветник: бабочки-девочки с белыми, пышными капроновыми бантами и в белоснежных фартучках, шмели-мальчики в темно-синих костюмах и белых рубашках. Стало страшно, и я схватила друга за руку, но он вскоре ушел: «Вера, я к своим».

Все четыре года Сашка носил мой портфель, набитый помимо школьных принадлежностей еще и книгами из библиотеки, иначе он волочился бы по земле – я невысокая и худая, силенок мало.

Некоторые мальчишки поначалу дразнили нас женихом и невестой, но Сашка сумел их остановить: кулаками он владел так же умело, как карандашами и кисточками – он любил рисовать.

Я доверяла моему другу все. Именно ему я рассказала историю с мелком. На перемене Ольга – еще ниже меня ростом, с лицом, похожим на мордочку мышки, – прочертила мелом (это оказался белый камешек) линию на доске и убежала. В тот день я отвечала за чистоту в классе, вытирала доску, но полоса не исчезала. Прозвенел звонок, вошла учительница и, увидев царапину, спросила, кто это сделал. Все молчали. Она ждала. Эти мучительные минуты убедили меня в том, что виновата я. Краска залила лицо. Знала я, что уши и шея тоже алые. Я всегда краснею, когда волнуюсь. Учительница решила, что это сделала я, не стала ругать и продолжила урок.

– Она подумала, это моя вина, – плакала я, жалуясь Сашке. Он успокаивал меня:

– Вера, главное, ты знаешь правду. И не выдала одноклассницу. Она сама должна признаться. Это же банально.

– А что такое «банально», Саша? Ты стал повторять это слово.

Он мне объяснял, а я думала: «Ольга никогда не признается. А я не стану ее уличать. Значит, учительница так и будет думать, что это сделала я».

Это чувство без вины виноватой, непонятно откуда взявшееся, засело глубоко и во взрослой жизни не раз возникало и лишало возможности защитить себя.

Летом, когда я окончила начальную школу, мы переехали в город Волжский, что в четырнадцати километрах от нашего поселка. Мама работала начальником отдела телефонистов, папа – мастером на заводе, который выпускал ткань для парашютов. Утром родители уезжали на трамвае; его остановка позади дома. За рельсами простиралась степь.

Первый день занятий в новой школе омрачился тем, что пришла весть о гибели четырех одноклассников. Они нашли в степи гильзы и противотанковую мину – эти отголоски войны еще прячутся в земле. Мина взорвалась. Говорят, мальчиков собирали по кусочкам, хоронили в закрытых гробах.

Через неделю в классе появилась девочка с рыжими волосами, как у Наташки, но лицо без веснушек, белое, гладкое, как камешек, что подарил Саша, с ямочкой на подбородке, как у моей мамы. Колечки волос выскочили из высокого хвоста и легли на покрасневшую от солнца шею. Она оглядывала все вокруг озорными, зелеными с серыми крапинками глазами. Оказалось, Лиза поселилась в том же доме, что и мы. Но я ее еще не видела.

– А мы вчера переехали в ваш город, – весело сказала она. – Давай дружить!

– Везет тебе на рыжих, – улыбнулась мама.

Рыжий Хвостик и Черный Хвостик – придумали мы себе тайные имена.

Мой друг огорчился, что я буду жить далеко от него. «Саша, я буду часто приезжать», – перед расставанием я стала называть его Сашей, по-взрослому.

Действительно, все выходные и каникулы я провожу в поселке. Он же несколько раз в неделю приезжает в город и ждет во дворе, когда я увижу его в окно. Я выхожу, он улыбается, я тянусь на носочках, чтобы увидеть себя в его глазах. Идем в центр города, кроны деревьев смыкаются зеленым сводом: получается античный проход, представляю, что это анфилады дворца (мы с Сашей рассматривали такие в книге). Я останавливаюсь и сквозь листья ловлю солнечные лучи. Зажмуриваюсь, но чувствую взгляд Саши.

– Смотри на солнце.

– Я смотрю, – отвечает он. – Оно такое красивое, и я его…

– Саша, побежали, – прерываю его.

Он уезжал, я тосковала по другу, по поселку, заблудившемуся в степи, по дому, по лавочке возле него – там вечером мальчишки рассказывали страшные истории. Мне не хватало кроткой и спокойной бабушки, строгого дедушки, наших с мамой вечеров, когда мы лежали в саду на топчане, укрывшись пледом. Мама рассказывала о звездах, мы искали их на ночном небе. Мне хотелось увидеть созвездие Лебедь в Северном полушарии. Мама говорила, что его так назвали в честь лебедя, в которого превратился Зевс во время одного из земных похождений.

Городские дома похожи друг на друга. В поселке у каждого свое выражение и настроение. Самый невзрачный – домишко Зуевых. Его старое лицо (как у деда с бабкой, что тут живут) перекошено и в темных морщинах. Крыша нависла над стенами, как повязанный до бровей платок. Кажется, домик чихнет – и развалится. Дом Наташки молодой и строгий, словно мужчина при должности; глаза-окна смотрят широко; на голове высокая шляпа. У соседей напротив – напоминает неряшливого человека, взъерошенного и заспанного. Наш – словно спокойная женщина в белом платке, с добрыми глазами.

В нашем поселке нет асфальта, но можно бегать босиком по мягкой пыльной дороге; на улицах мало деревьев, но у всех есть огороды и сады. Вода для полива идет по трубам от Ахтубы, питьевую достаем из колодца, и она вкуснее городской. Дедушка сказал, что в степи вода прячется далеко в земле, ее трудно отыскать, поэтому колодец очень глубокий. Бросишь ведро, закрепленное на цепи, и оно долго падает, гремит словно каторжник кандалами. Достаешь его, наматывая круги вокруг колодца и налегая на длинный деревянный рычаг (иногда несколько человек крутят его – так это тяжело).

Мы с Сашей любим заглядывать в колодец. Нам кажется, там кто-то прячется, но никого не видно – только густая сырая темнота. Бросаем вниз камешки, чтобы услышать плеск воды. Глухой звук таинственно поднимается вверх. Мы убегаем.

Слышала однажды, как дедушка говорил: