Глава пятая. Эйблизм и селфхарм.

Плесов харкнул янтарным сгустком. Липкий, он пристал к стене, и в нем увязла обленившаяся июльская муха.В гараже башнями громоздились диски-блины и шины-баранки. Зимние. Когда Плёсов их покупал, он надеялся, что дотянет до переобувки. Похоже, зря.

Шиномонтажник взглянул на приклеенный над раковиной плакат с порно актрисой. Он звал ее Глашей. В некотором смысле, они состояли в отношениях. Уже пять лет.

Кругом висели другие голые дамочки, но Глаша отличалась от них. Простенькая? Груди с растяжками, попа тощая, мохнатка не стриженная. А Плесову Глаша только и нужна была. С ней он болтал, с ней выпивал, с ней, порой, ругался. Баба-то дура! Однажды он ее едва не сорвал, благо, остыл вовремя.

– Эх, Глашка. – Он лег на продавленную койку, колени подтянул к щетине на подбородке, гармонирующей с интимной прической актрисы.

Нутро болело так, что кулаки чесались кому-нибудь ебало раскроить. День без махача – порожняковый. За конфликтом Плесов рулил в зареченское село или к джамшутам (они строили богатые дачи). Джамшуты скучали и радостно велись на провокацию.

– Какая ж гнида мой мопед спидорасила? – в который раз вопрошал монтажник.

Ни к зареченским, ни на стройку не добраться. Чего делать? Торчать на вокзале и бычить на приезжих? Береньзеньские бздят, зовут ментов. С ментами базар короткий: лейтенант Короткий дает в рыло, а ростиком он два десять.

Чужаков здесь не случается.

– Лепила, говорят, приехал. Московский, – изложил Глаше Плесов то, что ему рассказала мать, а ей – Калерия Анатольевна.

– БЛЯЯЯ!

Чтобы мама, Надежда Савельевна, не услыхала его стенаний и матюков, он впился зубами в синтепон лежака.

Жгло. Жарило. Тошнило. Не блевануть. В желудке пусто! Ни пить, ни жрать. Все идет назад.

Все уходит.

Под шарящую руку подвернулась крестовая отвёртка. Лекарство. Плесов ввел ее себе в ляжку, сквозь слезы пялясь на Глашку. Ему стало легче. Стало легко.

Она обняла его.

– Ты моя хорошая!..

***

Федор Михайлович читал статью Чевизова «Аутоагрессия среди онкобольных». Пил чай пуэр и, полируя пилочкой ногти, переписывался с Беталом. Порог кабинета психотерапевта оставался девственным. Не любят в наших палестинах признавать наличие проблем. Плачет, как проснется? С кровати встать мочи нет? Завистница нашептала! С четверга на пятницу при полной луне после дождичка пускай стельки из жениных башмаков постелет в мужнины, из мужниных в женины. А не влызят – дык обрежь!

Бетал писал, что ночью опять пережил lucid dream, осознанное сновидение.

Б.: «Я ходил по иной квартире. Предметы сияли. На полчаса залип на чайник. Такой он овальный, прикольный. Чувствуешь, что в нем заваривается крипа, благодать».

Ф.: «Молотые мощи?»

Б.: «Добрый чай. Я всегда готовлю чай с молитвой».

Ф.: «Ты неправильно прочел в рецепте слово малина».

Б.: «Дальше. Я полетел. Эмоции – космос!».

Ф.: «Как от дури? Или «кислой»?»

Б.: «Мягче и чище. Как купание в воде идеальной температуры плюс визуалка. Под тобой город сменяется полем, лесом. Движешься, куда хочешь. Вверх, вниз, в любую сторону. Кайф! Вчера мне его обломал мужчина».

Ф.: «Ага, ты подавляешь гомо-эротические фантазии!».

Б.: «Он летел на мопеде».

Ф.: «Фаллический символ».

Б.: «Он предупредил, что тебе надо валить из Береньзени. Пока цел».

Ф.: «Федю Тризны Фредди Крюгером не проймешь!».

Постучали.

Ф.: «Бет, отбой. Первый пациент. Первый смелый алкаш Береньзенщины».

Б.: «Намасте».

Ф.: «Ага».

***

Евгений Петрович Финк недолго думал, прежде чем отправиться к психотерапевту. Он и к бабе Акке собирался. Не от мракобесия либо прогрессивности. От безнадеги. Трупы есть. Дело – Х томов по каждому эпизоду! – чистая графомания. Финк и лейтенант Короткий уже и авторскую методу выработали: как настрочить сто страниц ничего не объясняющей галиматьи и не лишиться премии.

– Здравия желаю! – Евгений Петрович улыбнулся доктору. По мере сил.

Федя очень постарался, чтобы скрыть восторг. Он обожал фриков (анализировать). Косплееров. Бодимодификаторов. Контркультурщиков. Женщин-змей со сплитом языка и чешуйчатыми тату на лбу, байкеров с вживленными под кожу рогами. Но этот чувак убрал всех! Был он миниатюрным, невысоким и узкоплечим. Седым. Со стрижкой «маллет». В глаза вставил блекло-голубые линзы, какие носят вампиры из дешевых фильмов и вокалисты подвальных блек-металл групп. Физиономия – белая-белая, без губ, без морщин, но с рубцами, не имела мимики. А маленький «анимэшный» нос выглядел приклеенным. Последствия ожога? Печально, конечно. Однако зачем он форменный китель напялил? Со звёздочкой?

– Майор Финк.

Фрик извлёк добротную подделку «корочки» сотрудника МВД, с печатями, с голограммами.

– Чем могу, майор? – Федор Михайлович кивнул персонажу на стул.

– Проконсультируйте. У меня за месяц семь граждан Таджикистана умерло. Парни до тридцати, почти непьющие. – Финк продолжил стоять.

– Причина смерти?

– Цитирую судмедэксперта: хрен разберёт. На телах зажившие раны. Внутренних повреждений нету. Зато торчун, кхм, эрекция не опадает.

– С кем они дрались?

– С Плесовым. С кем еще? Береньзень фашистами не богата. Плесова я сразу разрабатывал. Алиби у него, типа. На пятом трупе, вчерашнем, следов побоев нет. Погибший, Орзу Манучехри, спортивный пацан. Мой лейтенант не завалил бы. Манучехри Плесова шугал, своих защищал. Конфликт, сука. – «Майор» прикурил от спички.

– Здесь нельзя.

– Мне можно, – отмахнулся фрик. – Съездим к Плесову? Он, вообще, двинутый слегонца. Ты на него глянь профессиональным оком. Сейчас. Лады?

– Окей. Я вас догоню.

«Участковый» вышел. Дикий экземпляр. Придумал каких-то таджиков, мрущих с особой таинственностью. Сериалов пересмотрел?

Феденька разозлился: дооптимизировались! ПНД позакрывали. А в эпоху тотальной информационной доступности они жизненно необходимы! Фейки и фантазии буквально сводят народ с ума. Куда ему «майора», «настоящего детектива» береньзеньского девать? Что у него в кобуре на поясе? Игрушка? Зажигалка? Травмат? Боевой?

Психотерапевт позвонил Калерии Анатольевне и попросил вызвать полицию.

– На хой? Тута она!

Под окном (ФМ удостоверился) мигал спецсигналом УАЗик. Огромный лейтенант салютовал седому фрику. Стоп. Он… не шизофреник? Получается, Федя – эйблист, принижающий возможности инвалидов и лукист, судящий по внешности? Права Софушка.

Теперь эйблиста и лукиста терзал вопрос: «Святой Джон Константин, что произошло с майором Томом?» (полицейский чем-то напомнил ему образ космического путешественника Дэвида Боуи).

Ground Control to Major Tom…

Take your protein pills and put your helmet on³

– Пожар, – через две минуты тряски на заднем сидении ментовоза сказал Финк.

– Вы о чем? – Доктор Тризны прикинулся вежливым невежей.

– Всем интересно, – развел руками полиционер. – Зона раньше была рядом, строгого режима. «Серая цапля». Грохнули там главаря ОПГ, Газу. Кто грохнул – загадка. Видеонаблюдение, собаки, персонала хоть жопой жуй!

– Евген Петрович, чего вы матюгаетесь опять?! – возмутился Короткий. – Жена моя пузатая, – сообщил он Феде. – А мат эту, негативную энергетику передает. От Петровича ко мне, от меня к жене, от жены к ребенку.

– От вас обоих ребенку лишняя хромосома передалась, – фыркнул старший по званию. Эйблист. – И ее производное – ипотека. Короче, еду в «Цаплю». ХЗ зачем, начальство колонии в панике и меня, и с зареченских сел участковых позвали – консилиум, блин. Повестка: что врать федералам. Пока умы морщили, начался мятеж. Зэки валили «пупков». «Пупки» стреляли зэков. Маньяк Авоськин резал и своих, и чужих. Ор, кровища, обосрался кто-то. Компьютерная игра. Без сохранения и с одной обоймой.

– Петрович сныкался за жирным трупешником, – гоготнул будущий отец.

– Отсиделся в компании умирающего. Вася Чемодан с кишками наружу мне рассказывал про тарзанку, про речку, про девушку, которую любил до первой ходки. Про мамку. Перед смертью не напиздишься. Пробивает нашего человека на сентиментальность. – Финк поджег очередную сигарету. Дым смешался с бензиновыми выхлопами и вонью освежающей елочки. – Вдруг – стихло. И шум, и Вася мой. Стало жарко. Воздух пропал. Я план эвакуации помнил и пополз. Меня Васиной кровью пропитало насквозь. Выполз. С тех пор такой. Зрение восстановили, с радужкой начудили. Я не в претензии. Ладно, бабки крестятся, детишки визжат. Профессия моя с всеобщей любовью не связана. Врачи – молодцы! Рожу спасли, кожу пересадили.

Короткий снова хихикнул, шепнул: «С задницы».

– Больше не выжил никто. Девятьсот трупов. Приехали!

Покуда «майор Том» кричал подозреваемому: «Ромка! Давай, побеседуем!», Надежда Савельевна Плесова, учительница краеведения на пенсии, разгоняла беспардонных беспородных псинок по будкам-коробкам и отпирала калитку, Федор Михайлович искал в интернете фото Финка до пожара. Нашел: мент и мент. Пегие волосики, снулое лицо. Не то, что сегодня. «Сволочь ты эстетсткая», – пожурил Федю Федя голосом Бетала.

Финк и Короткий тем временем вломились в гараж.

– Доктор! – позвал ФМ майор. – Это по вашему профилю.

Плохо вентилируемая коробка семь на восемь квадратных метров была набита резиной. Мистер Тризны прикрыл рот платком, терпя невнятное недомогание вроде того, когда ногу отсиживаешь. «Вата», «иголочки». Только – в голове. Мягко говоря, вредные условия. Хроническая интоксикация убивает организм. Неизбежно страдает психика.

Плесов высунулся из-за матраца, поставленного на попа. Перепуганный, точно хомяк в пылесосе. Статный, в меру мускулистый, прилизанный гелем крашенный блондин с ямочкой на подбородке. Гопник-фашист-метросексуал. Из него торчала отвертка.

– Отчество? – спросил полицейских Тризны.

– Сергеич. А? Его? – Короткий подвис. – Эээ… Валентиныч!

– Что случилось, Роман Валентинович? – Федя принялся перекатывать пятирублевую по фалангам пальцев. Нехитрый фокус для концентрации внимания пациентов-детей.

Безумный взгляд г-на Плесова метался от бородки психотерапевта к бегающей монеточке. Двойственность его личности – «зверь»/ «агрессор» и «жертва»/ «виктим» – мешала ему реагировать однозначно. Роману Валентиновичу хотелось искалечить Федора Михайловича. И молить его о помощи.

– Ты кто?

– Доктор.

– Петрович, он кто?

– Доктор, кто. – Финк вновь курил.

Теодор ухмыльнулся.

– Нахер мне лепила? Я так и так сдохну! – Плесов ударил матрац. – Че зырите? Да, проебался. Все проебал. Все…

– Сделать вам укол? Вы заснете, – предложил ФМ.

– Засну? – Роман Валентинович втянул воздух через сжатые зубы. – Я давно не спал. Пытался, а Глашка меня сцапала!

– Глашка?

Плесов указал на плакат с латиноамериканской «девушкой» лет тридцати пяти, висевший над раковиной.

– Теплая. Ласковая. Прижалась ко мне. Я больной, но я не допился! Явь и галлюны различаю.

– Сам в ляху отвертку всадил? – полюбопытствовал «Майор Том».

– И ты б всадил! Трамала в аптеке нема, мопед мой спиздили, вы ж его не ищете! – огрызнулся Роман Валентинович. – В облцентр мне никак! Я обезболился болью!

«Селфхарм. Аутоповреждение ради отвлечения от психологических либо физических страданий», – про себя цитировал учебник мистер Тризны. – «А это уже тема раздела для дисера: «Селфхарм реднеков». Массовая культура освещает муки среднего класса, элиты и меньшинств. Не гопников».

– Что конкретно вас испугало? Дама с плаката, ее действия?

– Она меня чуть не выжрала! – Плесов вздрогнул. – Обнимала, целовала, а я… задыхался! Как в болоте…

Майор отвел Феденьку в сторонку. Признался, что боится Плесова в обезьяннике запирать, окочурится еще. На полицейских повесят. Жестокое обращение, превышение должностных. Видя скептическую усмешку ФМ, ответил прямо: «Неугодный я. Беспартийный».

– Пусть лейтенант из города трамал привезет. У меня реланиум, слабенький. Для паллиативного, что для нас – валерьянка. Под трамалом парень успокоится. Вы сможете его допросить. Тут, дома. – Мистер Тризны изучал роковую Глашку. Милая она была. Уютная, как герань в кашпо из макраме. Или это чесалась его детская травма – привычка к пошлому?

– Он не опасен?

– Бессонница, галлюцинации, страхи. Он слишком дезориентирован и подавлен, угрозы он не представляет.

– Ну, и славненько. Я вас подброшу до поликлиники.

***

Хороший мастер, верующий, в храме челом бьет: о пятерках детям, здоровье родителям, терпении в эквиваленте золота, молчании – жене. А себе – о клиенте, который закажет уйму сложных, дорогих деталей.

Супер-клиент обычно появляется в момент максимальной неготовности мастера. Кара Божья!

Виски Волгина зажало в раскаленных тисках похмелья. Рот высох. На границе зрения вспыхивали фиолетовые круги и линии, пока румяный столичный гусь требовал выполнить непростую резьбу за два часа. И его деньги упускать было нельзя: у Лили, дочи, зуб разнылся, за коммуналку долгушку прислали – под сто косарей. Поэтому Василич, дрожа, вытачивал на сорокалетнем станке «инновационную» фигню.

Заходил Эдуард Хренов, бывший артист бывшей филармонии.

– Врачика тю-тю! С поликлиники! Финк арестовал! – наушничал он звучным баритоном. – Калерия Анатольевна говорит – наркоман. Что б он нам в мозгах нахуевертил?! – Хренов кашлянул. – Есть… лекарство?

– Дядь, блядь! Шкыньдзёхай адсюль! Не мешай!

– Хамло ты, Витя! Вся семья у вас деревенская, скажу, деревянная.

Слесарь замахнулся, культурный пенсионер удалился.

– Буратина картофельная!

***

Не стоит просиживать льняные штаны в обитом дерматином кресле, если сомневающихся в собственном психическом здравии нет-с. Богобоязненный отпустил Федора. До завтра.

Мистер Тризны прогулялся по единственной аллее Парка Победы. Съел уникальную береньзеньскую булку из сладкого хлеба ни с чем. Запечатлел на фото береньзеньский валун, о который в 1887 году споткнулась лошадь, запряженная в бричку изысканного поэта Иннокентия Анненского. Анненский пробыл в Береньзени три часа и написал утраченное стихотворение «Пердь святая».

Федя понял, что на чистом сарказме он здесь быстренько заработает обострение гастрита. Нужно расслабляться. Йога йогой (попробуй, мотивируй себя битый час на коврике пародировать животных), а с негативной рефлексией что делать?

Подвал, где продавали самогон, нашелся сразу. ФМ сталкером последовал от автобусной остановки «Панфиловцев двадцать. Универмаг» за мужчиной с щеками спаниеля и солоноватым ароматическим шлейфом. Мужчина оглядывался на Федора и прибавлял шаг.

В «пещеру», где горела «лампочка Ильича», заливая крохотное помещеньеце неярким «церковным» светом, несчастный вбежал.

– Маньяк! – Он вооружился шваброй и огрел бы ею психотерапевта, но у того имелся ценный опыт общения с буйными: швабру ФМ перехватил, волнения пресек.

– По сто грамм?

– Эдуард. – Проводник пожал Федору руку. – Актер. Драматург.

– Сочинитель, – кивнула девушка-продавщица. Та самая чудаковатая соседка, любительница Куло. – Тысячу восемь рублей и одиннадцать копеек должен! И я больше не верю, дядь Эдь, что у вас мошенники всю пенсию выклянчили и что ваша дочь лечится от нервной худобы!

– Анорексии, – подсказал Федя.

– Видала я вашу дочу. Она весит как три меня в мокрых шубах!

– Налейте товарищу. Я заплачу. – ФМ рассматривал акварельные рисунки: выразительные, абстрактные и довольно безобразные, они безуспешно маскировали грибок на стенах.

– Ваши? – спросил он «Лилу».

– Ну, мои.

Она поджала губы. В ее «живописи», в тревожной цветовой гамме, где превалировали оттенки бордового, в смещенной композиции и диспропорциональных фигурах с кричащими ртами, угадывались признаки дисфории и посттравматического стрессового расстройства.

– Какие художники вам нравятся?

Продавщица растерялась.

– Ну, я рисую, что мне нравится. – И добавила тихо, стыдливо, что не запоминает сложные иностранные имена.

– Глазунов! Творец! – Эдуард растягивал халявные сто грамм, как диабетик конфетку, как фотомодель котлетку. – Левитан. Айвазовский. А Малевичи с Пикассами – халтурщики и педерасты.

– Слушайте, вы обосновываете вашу вкусовую неприязнь к продукту – произведению – посредством уличения и приписывания изготовителям – авторам – очевидно ненавистной вам гомосексуальности. Что противоречит логике. Если я равнодушен к рэпу. – Федя подмигнул «Лилу». – Продукту. Это не значит, что его изготовители ковыряются в носу. Я ненавижу, когда ковыряются в носу. Но даже если некий рэпер ковыряется в носу, рэп «не мое» не поэтому!

– Сальвадор Дали. – Девушка, похоже, выяснила у интернета, кто рисовал жидкие часы. – Классный.

– Почему?

– Я могу на его картины залипнуть на час, два. Правда ваша, я малахольная. – Она вздохнула. – Мои одноклассницы замужем, детей родили, а я… На картинки пялюсь.

– Я сказал, что вы подвержены мерехлюндии. Печали.

– Да? Зря я вас хамом ругала тогда. – «Лилу», улыбаясь Федору, шлепнула «драматурга» мухобойкой по пальцам, тянущимся к прилепленному скотчем к прилавку «мерзавчику»-пятьдесятграммульке.

– Гамон!

Слово ворвалось в подвал прежде Волгина Виктора Васильевича. Отстал он ненамного. Был он бит и зол.

– Мозг отьебал! Тут коряво, подточи. Тут отполируй. Восемь часов я ему подтачивал! Па канцоўцы: не удовлетворяет качество работы. Выблядок! – ВВ проглотил серию стаканов. – Я ему ебнул. Он – мне. И пошел к Богобоязненному побои снимать. Финк теперь мне путевку оформит – рукавіцы шыць!

Автослесарь заметил Фёдора.

– Ты еще, Масква. Думаешь, я скотина тупая?!

ФМ поддержал зрительный контакт с ВВ.

– Я о вас вообще не думал. И я не из Москвы.

Слесарь сел на пол, спрятал лицо в ручищах и заплакал как ребенок. С подскуливаниями и водопадом слез и соплей.

– О Божа! Што я нарабіў? Бедная, бедная моя Эля! Божа, не вытягиваю я! – проорал он в грязный потолок вместо небес. – Разламываюсь! За что ты меня? Ее – за что?

Феденька (скрытно) записывал видео. Классическая алкогольная истерика! Образцово показательная! Пронаблюдать бы мужика до галлюцинаций и попытки самоликвидации. Для науки. Для диссертации.

***

Майор открыл на экране толстого смартфона за три тысячи рублей текст сказки про Джека и бобовый стебель. Jack and the Beanstalk. Он каждый день прочитывал по абзацу. Не ради переезда в Европу, кому он там сдался! Просто когда мужчине за сорок, секс медленно покидает его мысли, проклевываются вопросики.

Что есть жизнь? Что потом? Что до?

«Чем ты занят?!»

«Учу английский» – универсальная отмазка. И совесть затыкается, и жена – практически бывшая, по мессенджеру.

– Хи климбед уп ту зе ску сру зе клоудс. Джек соу а биаютифюл кастле.

Плесов после укола трамала сопел себе на матраце. Лыбился во сне, слюнявил подушку. Едко пукал. Допрос откладывался. Финк уже собирался подобру-поздорову. Вдруг фашист завизжал резанной свиньей.

– МАЙОР! ЗДЕСЬ! ОНА!

Он таращился за спину Евгения Петровича. На стену. С раковиной. И Глашей. Финк обернулся. Ему почудилось, что в углу шебуршится нечто.

Ай хев э констант фиар зет сомесингз олвейз хере.

Феар оф зе дарк. ⁴

И свет померк.