– Коли наверх собрался взойти, ты сперва горушку-то поприветствуй и попроси у неё, милой, дозволения сие сделать. И коли гора нахмурится облаком, не ходи, не дозволяет она, значит. Ты ведь в гости собрался, кто ж в гости-то не званным ходит, тати одни! – восклицал дед, и при сём выразительно встряхивал своей чудной клюкой из дерева, причудливо узловатого, в здешних местах невиданного. Всё это мигом вспомнилось пастуху, пока он вёл беседу со скалой.

Далее отрок спускался споро, но осторожно, засунув за пеньковый пояс рукоять кистеня, которым не раз приходилось отбиваться от волков. Гроза сам сплёл его из сыромятных ремней, утяжелив на конце медным шаром, который нашёл в одной из древних пещер.

Когда пастух вышел из-за большого белого камня к началу утоптанной тропки, ведущей к селению, расположенному среди зелени кустов и фруктовых деревьев, он на миг остановился, а потом, не помня себя, ринулся вниз, не видя ничего, кроме скачущих на разгорячённых конях всадников, распростёртых тел и отбивающихся от врагов односельчан. Вящеслав стрелял из лука, Вергун настиг одного из ворожьих всадников и свалил его наземь.

Грозе почудилось, что он уже не бежит по земле, а как бы летит над ней, но слишком медленно. На тропе появились два хазарских всадника. Они летели во весь опор, а ему чудилось, будто кони приближаются как-то неправдоподобно медленно. Дубовая рукоять кистеня привычно легла в длань. Он не знал, что в краткий миг грозящей смерти всё запоминается так крепко, до самых мелочей. Нечто, похожее на длинный и узкий цветной мешок, лежало поперёк седла у одного из хазарских воинов, а другой придерживал перед собой мальца лет пяти в белой, измазанной чем-то рудым рубашонке. Тот, что был ближе, с мешком поперёк седла, не сбавляя бега коня, метнул в пастуха сулицу, а второй воздел для удара лёгкий, чуть изогнутый хазарский меч. Гроза прянул в сторону, уклоняясь от сулицы, которая лишь слегка чиркнула плечо. Юноша упал почти под ноги хазарского коня, но в миг касания с землёй успел взмахнуть кистенём в сторону лошадиных передних копыт. Хазарский меч наверняка разрубил бы пастуха, коли б не малец перед всадником, который помешал хазарину наклониться при ударе, как следует. В сей миг прочный плетёный ремень кистеня, влекомый над землёю тяжёлым медным шаром, обвился вокруг ноги хазарского коня, и тот на всём скаку с ржанием полетел наземь, изгибая шею. Кистень вырвался из руки, и Гроза встал на ноги, обезоруженный. Конь, вскочив, тут же вихрем понёсся далее, а плотный, но юркий хазарин, тряхнув головой, выхватил нож и бросился к пастуху, который не успел достать свой нож из сумки. Но лишь один шаг сделал хазарский воин, как оперённая русская стрела пронзила его грудь. Противник рухнул к ногам Грозы. Тут же промчался мимо на буланом коне наставник Вергун.

– Радимку возьми! – крикнул он на ходу.

Сброшенный конём малец лежал в неглубокой ямке. С замиранием сердца Гроза бросился к нему, ощупал. Кажется, цел, только чело и щека исцарапаны в кровь. Без сознания… наверное, ударился о камень. Оглядываясь, не скачет ли ещё кто из врагов, Гроза поднял мальца на руки и понёс к селению. На сём недолгом пути, показавшемся вечным, он зрел безжизненные тела знакомых селян, детей, жён, стариков. Ещё недавно он встречался с ними, говорил, слушал сказы того же деда Ключника, который сейчас лежал у порога своего убогого жилища с разрубленной головой, а чуть поодаль валялся его чудной посох. Хоть и светило солнце, но Грозе казалось, что вокруг сумрачно. Чёрный сумрак окутал душу, заполонил мысли и сердце. Юноша опустился подле тела старого гороходца, не в силах идти далее, говорить или даже двигаться. Голова была пустой, гулкой и горячей, словно только что обожжённый горшок, в ней не осталось ни одной мысли. Непонятная боль давила сердце, а во рту ощущалась горечь.

Робкое движение мальца, а потом и его всхлипывающий голос заставили Грозу очнуться.

– Живой? Ты живой, хороший мой, – не заметив, как и сам всхлипнул, молвил отрок, прижимая к себе спасённого мальца. – Сейчас, сейчас пойдём к мамке… – с трудом поднявшись, он побрёл далее к жилищам.

Казалось, в пустом селении остались только лежащие на земле трупы. Но вот из укрытий начали появляться схоронившиеся женщины и дети. Гроза с замершим сердцем оглядывался вокруг, боясь узнать в очередном распластанном теле кого-то из родных. Дверь в их мазанку была отворена, но внутри никого не оказалось, только разбросанные вещи и разбитая крынка на полу. Живы ли родные и где они, было неведомо. Юноша побрёл с мальцом далее.

– Ну вот, Радимка, ты дома, – молвил Гроза, опуская дитя на землю. – Пойдём! – Малец помедлил, а потом неуверенно засеменил следом по тропке к родному порогу. Пастух быстрым шагом прошёл к жилищу соседей, но не успел отворить дверь, когда услышал за спиной плач дитяти. Он обернулся и увидел за широко разросшимся смородиновым кустом окровавленное тело молодой женщины, в которой узнал мать Радимки. Малец, несмело подойдя к матери, стал тянуть её за руку и просить: «Вставай! Мама, вставай!» Пастух будто окаменел, не зная, что делать. Потом он с трудом оторвал дитя от мёртвого тела и понёс его прочь. Он снова обнял мальца, прижал к себе и, выйдя на край селения, бессильно опустился на плоский ноздреватый камень-известняк. Тут и встретили его возвращавшиеся после боя односельчане. Среди них Гроза узрел отца и Вергуна.

– Ты чего мальца мамке не отдал? – спросил Вергун, осаживая разгорячённого недавним боем и сумасшедшей погоней коня.

– Нет у него больше мамки, – выдавил юноша, – зарубили Елицу…

Мимо проезжали другие односельчане, многие были ранены, некоторые везли отбитых у врага детей и жён. На ведомых в поводу конях поперёк сёдел лежали трупы погибших. Молодой пастух глядел на всё это молча. Вдруг он насторожился и вытянул голову. На одном из коней лежало до боли знакомое тело. Седые волосы развивались по ветру, а руки, будто прощально махали в согласии с шагом лошади.

– Убили нашего Хорсовита, – горестно промолвил Вергун, увидев, как прикипел Гроза взглядом к телу волхва. – Мог отсидеться в пещерах, да не стал. Тропу, по которой хазарский отряд сюда прошёл, в самом узком месте камнями завалил. А как стали хазары тот завал на обратном пути обходить по склону, принялся камни на них сверху скатывать. Стрелой его вороги достали, так и погиб наш волхв в сражении, как воин. Кабы не Хорсовит, успели бы скрыться, окаянные.

Молодой пастух глянул на наставника будто высохшими до дна очами.

– Отчего так? Мы ведь просто живём, никому зла не делаем, а они приходят нас убивать и грабить, отчего? – негромко, но с великой горечью молвил разбитыми при падении устами Гроза.

– Мы отбили их и прогнали, жаль только, не всех настигли, и не всех взятых в полон вернули, – ответил Вергун, слезая с коня и садясь рядом с пастухом на широкий, как стол, камень.

– Завтра они могут прийти снова, не завтра, так через седмицу, или следующим летом…

– Придут, значить опять будем давать отпор, – мрачно ответил наставник, глядя на потухшего и только чуть бессильно всхлипывающего Радимку. Потом он ещё раз-другой кинул странный взгляд на Грозу и, наконец, собравшись с духом, негромко повторил: – Не всех, брат Гроза, мы смогли настичь, и потому не всех полонённых отбили… – он запнулся. – Звениславу… тоже того… не смогли…

От неведомой и безжалостной боли перехватило дыхание, перед очами потемнело, голос Вергуна стал отдаляться и пропал совсем. Очнулся юноша от того, что кто-то хлопал его по щекам. Обведя взором окруживших его людей и Вергуна с Радимкой на руках, Гроза не сразу вспомнил, где он и что с ним. Потом, когда дали воды и чуток полегчало, он поднялся и шатающейся походкой пошёл к родному дому. Туман перед очами развеялся, но внутри осталось какое-то оцепенение, которое не минуло и тогда, когда увидел живыми и здравыми мать и отца, узнал, что лишился брата, и только двое из младших сестрёнок уцелели и стояли подле родителей, прижавшись к ним так крепко, словно боялись, что те сейчас куда-то исчезнут. Он кивал, даже что-то отвечал на возгласы матери, горестные от потери и радостные от того, что он, Гроза, жив. Он понимал, что его обнимают, но не чувствовал этого.

Потом была горькая тризна по умершим и слёзы по тем, кого увели в полон. Но у Грозы уже не было слёз. С потерей близких и похищением той, которой он только любовался издали, о которой грезил в счастливых мыслях, что-то серое и тяжкое навалилось на плечи, как мешок с могильной землёй, вползло в душу холодным скользким гадом. Не ведал он, как это серое и тяжкое зовётся, и почто оно непрестанно мучит человека лютой тоской и безнадёгой.

Однако надо было продолжать жить и трудиться. Люди помогали друг другу, как могли. Осиротевшего Радимку семья Грозы взяла к себе, и он стал отроку названным братом, а родителям ещё одним сыном вместо уведённого в полон.

А вскоре, где-то через две седмицы, опять залаяли собаки и взметнулись в небо сигнальные дымы. Все тут же бросили свои дела и схватились за оружие. Несколько отчаянных отроков вмиг взлетели в сёдла и, как вспугнутые хищником птахи, разлетелись в разные стороны, чтобы изведать, откуда и каким числом идёт ворог, а дети и жёны, прихватив самое необходимое, узкими тропками устремились к тайным схронам.

Но двое отроков вернулись и известили, что на подходе к селению греческий воинский отряд остановился подле озера.

– А с воинством тот самый Иллар, что про бога ихнего нам рассказывал! – громко выпалил один из юных дозорных.

– Только от хазар отбились, а тут на тебе, греки… – горестно молвил кто-то из селян.

– Так то ж философ, он нас заметил и кричит, чтоб мы приблизились и не опасались, – торопливо добавил второй отрок. – Я подъехал, а он речёт, мол, не бойтесь, мы с миром пришли, вот.

– Хм, а коли с миром, то зачем воинов привёл? – озадаченно почесал затылок старейшина Щука. – И что, стоят греки, к селению не идут?

– Так, стоят на месте, коней поят.

– Коль так, пойдём к ним, всё разузнаем, – решил старейшина.

Вскоре посыльные вернулись, ведя за собой философа, его двоих помощников и десятка два греческих воинов, которые были одеты в короткие греческие рубахи без рукавов, кожаные лорики и штаны до колен. На перевязи, надетой через плечо, в ножнах покоились римские мечи. Обуты в башмаки или сандалии. В левой руке они несли небольшие круглые щиты, а в правой держали свои шлемы с гребнями из конских волос. Следом поднимались два воза, на одном из которых был большой окованный медью сундук, а на другом воинское снаряжение.

– Неспокойно на дорогах стало, – озабоченно рёк Иллар, – разбойники так и рыщут, приходится с охраной ездить. А как тут у вас?

Старейшины поведали горестную весть о набеге хазар.

– А не я ли рёк вам, – укоризненно обратился Иллар к людям, – что не спасёт вас дуб ваш, не бог он, а только древо великое размером есть. И волхв ваш голову сложил, хороший человек был, да не вступились за него боги языческие, избави Господь от упоминания их имени! – осенил себя крестным знамением священник. – Вам просто необходимо принять крещение! – озабоченно молвил Иллар. – Если вы станете христианами, то окажетесь под покровительством Великой Ромеи, никто не посмеет вас тронуть! – горячо убеждал людей философ. – А иначе в любой миг разбойники скот ваш уведут, мужей убьют, а детей, женщин и отроков заберут для продажи на рынках невольничьих.

– Про то нам не хуже тебя, почтенный философ, известно, – угрюмо отвечал старый дед. – Сколько наших юношей и детей те же хазары оскопили в Кафе, сколько окрестных народов захватили в рабство, не счесть.

– Да и на ваш Херсонес сколько раз покушались, – молвил другой почтенный старец. – Благо, стены у него прочные, да воины добрые у вас там имеются.

– Да, Ромейская Империя сильна и богата, и защищают нас воины, а не мирные хлебопашцы и скотоводы, как у вас. И вы, коли станете под сень святого креста, получите поддержку нашу, как братья по вере. Сами видите, наши воины отменно вооружены, – указал на свою друнгу философ. – А в Херсонесе, Хорсуни, – поправился он, – есть железные латники, которым даже стрела и меч нипочём. Мы не оставляем своих братьев по вере, и христианина из того же рабства гораздо легче освободить, чем язычника, потому что все страны мира знают: за каждым христианином стоит Великая Империя и сам Господь Иисус Христос!

Селяне загудели.

– Можем и вправду все загинуть при новом набеге хазарском, – горестно рек кто-то.

– И дождя до сих пор ни капли не упало, – прозвучал тонкий юношеский голос.

– Может, из-за того, что боги наши от нас отвернулись, прогневали мы их тем, что в вере своей древней сомневаться начали и словам чужинца внемлем, – рассерженно отвечал кто-то из стариков. – И совета испросить более не у кого, ведь Хорсовит наш погиб.

– Так я же вам ещё с первой беседы рёк, что дерево не может быть богом, и дождя оно не даст! – воскликнул философ, пользуясь общей растерянностью. – Ни дождя, ни защиты от врагов!

– Объединиться надобно с другими родами русской Таврики, может, и Киев о помощи попросить. Там, рекут, новый князь, не то варяг, не то нурман, хазар побил и выгнал, и против греков ходил, – возразил Вергун.

– Да что Киев, он далече, а Хорсунь-град вот он, под боком!

– Но смог же князь Бравлин собрать всю Таврику и разбить греков, что тогда ею овладели!

– Однако после ваш князь окрестился и принял Господа Единого! – заметил тут же Иллар. – Мало того, епископ Иоанн Готский, который был тавро-скифом, перевёл святое Евангелие и Псалтирь русскими письменами! Я нашёл их в Херсонесе и по ним выучил ваш язык и письмо! Я привёз эту святыню вам, чтобы вы могли самолично услышать голос Бога Единосущего на своём родном языке!

Философ велел воинам достать окованный сундук из повозки, открыл его и показал селянам свиток и толстую книгу, сшитую из кожаных листов.

Люди заинтересовались, стали подходить, щупать, смотреть буквы.

– А ведь правда, по-нашему написано, велесовицей нашей! – обрадовано воскликнул молодой знахарь Голубь, бывший у Хорсовита помощником.

– Вот и почитай людям слово Божье, – предложил философ.

Голубь мотнул головой:

– Нет, лучше ты сам.

Иллар сел на подставленный чурбак, на другой положил перед собой книгу, вокруг прямо на траве собрались любопытствующие.

Им странно было слышать знакомые слова, слетающие с уст чужеземца, однако столь же странным казалось и написанное, – не понимали они и половины мудрых слов, перемежаемых такими как «грех», «покаяние», «диавол», «геенна огненная», а также имён инородных, многие из которых были схожи с хазарскими. Много, однако, было и таких слов, как «свет», «дух святой», «троица единосущная», «жизнь вечная». А читал философ так благолепно и вдохновенно, так блистали очи его, что многие подпадали под очарование. Иллар охотно пояснял людям написанное, растолковывал понятным языком все премудрости.

Так продолжалось день, и другой.

Спорили меж собой старейшины, склоняясь кто к принятию чужой веры, кто к тому, что сие есть предательство предков. А за это их поддержки в явском мире не получить более никогда, а значит, тем род свой обречь на погибель.

– Не пойму я, что значит «грех первородный», – ворчал дед Щука. – Как это человек изначально в грехе рождается от прелюбодейства, коли любовь нам дана богами, и рождение нового человека есть величайшее таинство Рода Всевышнего?! А жёны и матери есть наши богини земные, а не существа греховные. И что значит быть «рабом Божьим», коли мы есть дети и внуки наших Великих Родичей – Отцов и Дедов Небесных… Не дойду я умом, хоть тресни!..

– Что-то не хочется мне после смерти вместо нашего Ирия с богами и предками попасть в какой-то «небесный Иерусалим», – молвил Вергун. – Что мне там, русичу, среди чужих родичей делать? О чём беседу вести?

– Философ так красно речёт, и так много ведает, а Византия действительно великая и богатая держава, – возражали другие.

– Мы уже один раз не послушались Иллара, и что вышло? Неужто лепше в рабство хазарское угодить, чем принять дружбу с греками?

– А если нам уйти в горы, в леса и пещеры? – предлагал Гроза.

– С детьми, скотом, скарбом домашним, воинству греческому, мыслишь, трудно будет нас сыскать? – строго спросил наставник.

– Неужто они станут из-за нас по горам шастать?

– Станут. Они многих своих же христиан порезали и потопили только за то, что одному и тому же богу чуток по-разному молятся. Вон сколько греков из-за иконоборчества в наши земли переселилось, – одни считают, что нарисованным богам, называемым иконами, можно молиться, а другие – ни в коем случае. А нас, как они говорят, тавро-скифов, да к тому же некрещёных, греки и вовсе за людей не считают, одним селением больше, одним меньше…

Русы всё больше понимали, что не сегодня, так завтра им быть окрещёнными сим красноречивым греком, потому что куда не кинь, а всё одно клин. Не принять сейчас греческую веру, знать погибнуть от хазар, а не от хазар, так от иных разбойников. Выбор не велик. А помимо того, беспокойство вызывали и воины греческие, которые вели себя пока миролюбиво, но, кто знает, как повернётся завтра, если вдруг Иллар рассердится, что люди не хотят окреститься.

Спорили мужи, жёны, и даже отроки, и начиналось от тех споров меж людьми разделение. Даже недавние побратимы друг другу противоречили, и во многих семьях тот разлад обозначился, пока окончательно не разделилось селение надвое.

На третий день мужики и юноши в чистых белых рубахах собрались на берегу небольшого озерца, образовавшегося из запруды горной речки.

Помощники Иллара поставили два стола на некотором расстоянии друг от друга, на один установили подсвечник с тремя свечами, а на другой положили крест, Евангелие и какой-то ящичек.