На Кавказе Лермонтов побывал еще в детские годы. Сюда, к целебным кавказским ключам, его привозила бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева. В Пятигорске, у самого подножия Горячей горы, вблизи источников, располагалась усадьба ее родной сестры Екатерины, по мужу Хастатовой. Побывали бабушка с внуком и в имении Хастатовых – Шелкозаводском, на левом берегу Терека. На правом же – находились еще незамиренные чеченские аулы. Здесь начинающий поэт узнал много интересного: о казаках, горцах, ночных набегах и отчаянных схватках, услышал имя грозного «проконсула Кавказа» – генерала Ермолова. Все это давало пищу фантазии. Из-под пера Мишеля вылились первые кавказские поэмы: сначала «Черкесы», а потом и «Кавказский пленник».
Пушкин совершил поездку на Кавказ в 1820 году. Известно, что его «Кавказский пленник» получил в обществе ошеломляющий успех и вызвал волну подражаний. Правда, реку, в которой тонет черкешенка, Пушкин не удостоил названием, так как Терека к тому времени ещё не видел и проявил тут понятную осторожность, упомянув его только в эпилоге, где возвращался к событиям недавней ещё военной истории и славил победы русского оружия. Подкумок же, на берегу которого он часто сиживал с Александром Раевским, был тогда читателю совершенно неизвестен и совсем не походил на быструю и глубокую реку с пенными волнами, описанную в поэме.
Юный Лермонтов позаимствовал у своего литературного кумира не только название поэмы. Он воспользовался и сюжетной канвой пушкинского оригинала, сумев к тому же исправить, так сказать, географическую неадекватность изображенной там ситуации. Его «Кавказский пленник» хотя и представляет собою даже не подражание, а ученическую попытку переписать заново, на свой манер, пушкинский текст, но в географическом смысле возвращает ситуацию на её законное место: Лермонтов, сообразно имевшимся личным впечатлениям, перенёс действие поэмы на пограничный Терек, разделивший череду казачьих станиц на левом берегу и чеченские аулы на правом. Пленник, правда, находится (как и в пушкинской поэме) в неволе у черкесов, но так в те времена часто называли всех горцев вообще, в дальнейшем же подобных этнографических абстракций Лермонтов избегал. Название Терека он упоминает в тексте шесть раз, описывая при этом, как черкесы преодолевают его бурное течение – верхом или вплавь «на верном тулуке». Для русского пленника река – непреодолимая преграда, отделяющая его от желанной свободы:
Хотя цепями скован был,
Но часто к Тереку ходил.
И слушал он, как волны воют,
Подошвы скал угрюмых роют,
Текут, средь дебрей и лесов…
В тексте военный статус пленника (равно у Пушкина) никак не обозначен, но известен детский рисунок Лермонтова, вклеенный в рукопись поэмы, – прекрасная автоиллюстрация, на которой изображён черкес Гирей, скачущий среди гор и влекущий на аркане русского в военной форме:
Вдруг пыль взвилася над горами,
И слышен стук издалека;
Черкесы смотрят: меж кустами
Гирея видно, ездока!
Он понуждал рукой могучей
Коня, подталкивал ногой,
И влёк за ним аркан летучий
Младого пленника…
Примечательно, что художники-иллюстраторы – к Пушкину ли, к Лермонтову – тоже не раз изображали пленника в мундире, а то и с эполетами на плечах. Развязку сюжета Лермонтов переписал по-своему: если у Пушкина пленник, переплыв реку, обретает свободу, а черкешенка топится в отчаянии от разлуки с ним, то у Лермонтова пленник, с цепью, распиленной черкешенкой, и вооруженный кинжалом, при попытке к бегству застрелен ее отцом, сама же она после этого кончает жизнь в волнах Терека. Дальняя перспектива «Героя нашего времени» отсюда пока не видна, не все персонажи еще в сборе, да и будет там всё совершенно иначе: не черкешенка освобождает русского офицера, а он, напротив, подстраивает ее похищение и держит у себя в плену.
Свои соображения к развитию сюжета (правда, несколько запоздалые) высказывал и основоположник темы. В 1822 году в черновом письме к Гнедичу Пушкин набросал возможные пути к дальнейшей романизации недавно законченной поэмы: «Легко было бы оживить рассказ происшествиями, которые сами собою истекали бы из предметов. Черкес, пленивший моего русского, мог быть любовником молодой избавительницы моего героя – вот вам и сцены ревности, и отчаянья прерванных свиданий и проч. Мать, отец и брат могли бы иметь каждый свою роль, свой характер – всем этим я пренебрег, во-первых, от лени, во-вторых, что разумные эти размышления пришли мне на ум тогда, когда обе части моего Пленника были уже кончены – а сызнова начать не имел я духа».
Этот предположительный, конспективный, а в некоторых деталях буквально точный план лермонтовской «Бэлы» говорит лишь о том, что будущий (пока только тринадцатилетний!) автор «Героя», переписывая на свой лад пушкинского «Пленника», то есть следуя ходу мысли своего литературного патрона, легко угадывал грандиозный сюжетный потенциал его замысла. Вспомним, что действие «Бэлы» происходит за Тереком, в роли «ездока» выступает любящий Бэлу Казбич; присутствуют на сцене также отец и брат героини. Что касается происшествий, которые «сами собой истекали бы из предметов», то автора повести едва ли возможно упрекнуть в «бедности изобретения». Сам Пушкин признавал, что его «поэму приличнее было бы назвать “Черкешенкой”». Как видим, Лермонтов и здесь попал в самую точку.
В первых числах мая 1837 года Лермонтов прибыл в Ставрополь. Город возник как один из пунктов Азово-Моздокской укрепленной линии, указ об учреждении которой был подписан Екатериной II еще в 1777 году. Летом 1826 года проездом в Грузию, где началась война с персами, в Ставрополе побывал знаменитый поэт-партизан Д.В. Давыдов, тогда – генерал-майор кавалерии. Об областном городе вспоминает в первой главе «Путешествия в Арзрум» А.С. Пушкин: «В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они были всё те же, всё на том же месте. Это – снежные вершины Кавказской цепи».
В Ставрополе находился штаб войск Кавказской линии, командовал которыми старый ермоловец генерал А.А. Вельяминов. Начальником штаба служил генерал Павел Иванович Петров, «любезный дядюшка», то есть муж двоюродной тетки Лермонтова. Предполагалось, что поэт примет участие в военной экспедиции за Кубанью: любое проявление доблести под пулями горцев, могло послужить поводом к его прощению и возвращению в Петербург.
В дело вмешался случай: в дороге Лермонтов простудился, попал в Ставрополе в военный госпиталь, а лето провел не за Кубанью в жарких стычках с горцами, а на горячих водах в Пятигорске. «Я приехал на воды весь в ревматизмах, – писал он отсюда другу, – меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить – в месяц меня воды совсем поправили…»
Окончив курс лечения на водах, поэт с наступлением осени отправился на побережье Черного моря, в свой драгунский эскадрон. Но боевые действия были уже остановлены, и войска готовились к встрече императора Николая. «Я приехал в отряд слишком поздно, – с огорчением сообщал Лермонтов, – ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела… я сделался ужасным бродягой, а право я расположен к этому роду жизни». 29 сентября в укреплении Ольгинском он получил предписание следовать в свой полк и подорожную «до города Тифлиса».
Осенью того же 1837 года инспекторскую поездку по Кавказу совершил государь. Посетив Геленджик и Анапу, он высадился на берег в Редут-кале (район Поти). В штабе Кавказского корпуса, между тем, заблаговременно была учреждена особая комиссия, уполномоченная обеспечить безостановочный проезд императора по намеченному маршруту. Спешно приводились в порядок дороги; встречать Николая в Редут-кале отправился командир корпуса барон Г.В. Розен. Проехав Зугдиди, Кутаис, Сурам, Боржомское ущелье, государь оказался в пределах Армении, где посетил древний монастырь Эчмиадзин, а потом отправился в Эривань, откуда проследовал в древнюю столицу Грузии.
Императорский вояж прошел не без пользы для поэта: 11 октября 1837 года в Тифлисе во время пребывания там Николая был отдан высочайший приказ о переводе «прапорщика Лермантова Лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом». Решающую роль в прощении и возвращении его в гвардию сыграл, как ни странно, шеф жандармов граф А.Х. Бенкендорф. В письме родственника поэта – А.И. Философова по этому поводу сообщалось следующее: «…граф Орлов сказал мне, что Михайло Юрьич будет наверное прощен в бытность Государя в Анапе, что Граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить Государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную себе награду; после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция…»
Большое кавказское приключение подходило к концу. Той осенью Лермонтов исколесил сто дорог, – как признавался сам, «изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани»; был в Тифлисе, в Кахетии и Азербайджане, а возвратный путь на север проделал по Военно-Грузинской дороге.
Несколько раз он подвергался опасности пленения. «Два раза в моих путешествиях, – писал он Святославу Раевскому, – отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется), и чуть не попались шайке лезгин». Позднее в его странствиях был еще случай, когда поэт едва ушел от настигающей его погони. По рассказу журналиста и издателя А.А. Краевского, Лермонтов подарил ему свой кинжал, которым однажды отбивался «от трех горцев, преследовавших его около озера между Пятигорском и Георгиевским укреплением. Благодаря превосходству своего коня поэт ускакал от них. Только один его нагонял, но до кровопролития не дошло. – Михаилу Юрьевичу доставляло удовольствие скакать с врагами на перегонку, увертываться от них, избегать перерезывающих ему путь». Рассказ этот подтверждают и воспоминания кавказского офицера П.И. Магденко, попутчика в одной из поездок поэта. По его словам, Лермонтов «указывал нам озеро, кругом которого он джигитовал, а трое черкес гонялись за ним, но он ускользнул от них на лихом своем карабахском коне».
Подводя итог затянувшейся кавказской одиссеи, поэт заметил: «Здесь, кроме войны, службы нету», и справедливость этих слов ему впоследствии довелось в полной мере испытать на собственном опыте. Он еще очень молод (ему только 23 года) и полон планов, хочет ехать в Мекку, в Персию или проситься в экспедицию в Хиву с генералом Перовским. Ехать всё же пришлось под Новгород – к новому месту службы. В гродненских гусарах поэт прослужил недолго, числился на лицо менее двух месяцев, дважды получал отпуск по 8 суток и выезжал в Петербург. Вскоре хлопоты бабушки увенчались успехом: внука удалось вернуть в родной для него лейб-гвардии Гусарский полк.
О проекте
О подписке