Современный быт – городской и усадебный, герои из обыкновенной жизни – появляются в поэмах Лермонтова в середине 1830-х годов, когда пишутся поэмы «Монго» (1836), «Сашка» (1835–1836) и «Тамбовская казначейша» (1837–1838). К этой же линии примыкает и более поздняя неоконченная «Сказка для детей» (1839–1841). Их яркая особенность, помимо темы, – иной образ автора и иная, ироничная повествовательная интонация, разительно отличающаяся от пафосной серьезности и лиричности тона других лермонтовских поэм. В этом решении Лермонтов прежде всего ориентируется на традицию пародийных металитературных^[9] поэм Байрона («Дон Жуан», «Беппо») и Пушкина («Граф Нулин», «Домик в Коломне»), однако учитывает и свой собственный опыт – ироническую лирику 1832 года («Примите дивное посланье…», «Что толку жить! без приключений…», «Челнок») и, по всей видимости, опыт юнкерских поэм, сочиненных в стенах Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров для рукописного журнала «Школьная заря» (1834). Хотя многие исследователи вовсе отказывают этим обсценным (и, на современный взгляд, неприятно-токсичным) текстам в литературном значении, они сыграли свою роль в эволюции лермонтовского стиля и авторского пафоса. Именно в юнкерских поэмах («Уланше», «Петергофском празднике», «Гошпитале») Лермонтов едва ли не впервые обратился к описанию повседневного быта героев, взятых из современной и близкой ему жизни, и отказался от лирической интонации в пользу откровенной иронии и пародии. Генетическую связь иронических поэм Лермонтова с юнкерскими опытами лучше всего демонстрирует поэма «Монго» (имя героя – реальное прозвище родственника и приятеля Лермонтова Алексея Столыпина), датирующаяся 1836 годом, то есть временем после окончания юнкерской школы, но написанная в сходной манере, правда с чуть менее откровенной и менее концентрированной обсценикой. Двусмысленность сюжетных поворотов характерна и для гораздо более лиричной и насыщенной литературными отсылками «нравственной повести» «Сашка», и даже для увидевшей свет при жизни Лермонтова «Тамбовской казначейши», где муж готов поставить на карту жену, которую выигрывает счастливо влюбленный в нее улан.

ЧТО ЛЕРМОНТОВ ЗАИМСТВУЕТ У БАЙРОНА И ПУШКИНА?

Если первые опыты Лермонтова в жанре поэмы напрямую вырастали из чтения сочинений Пушкина, Козлова, Жуковского, Баратынского, откуда юный поэт брал как сюжетные ходы и решения, так и язык описания, то начиная с 1830 года он обращается к оригинальным сочинениям Байрона, которые читал – в отличие от пушкинского поколения – в оригинале, а не во французском переводе.

При этом английский поэт интересовал начинающего автора не только с художественной точки зрения. Не меньшую роль, чем стихи Байрона, для Лермонтова играли его личность, соотнесение биографических обстоятельств с творчеством, преломление и выражение личных переживаний в поэтических текстах, образ автора и его биографические проекции. Как свидетельствуют воспоминания Екатерины Сушковой^[10] и заметки самого Лермонтова, важнейшим источником его знакомства с произведениями и личностью Байрона стала книга Томаса Мура «Письма и дневники лорда Байрона, с замечаниями из его жизни», вышедшая в 1830 году. В этой книге Мур приводил отрывки из дневников и писем Байрона, перемежая их поэтическими текстами и тесно связывая историю создания тех или иных произведений с биографией и переживаниями английского поэта. О таком биографическом прочтении и эмоциональном вживании в биографию Байрона говорят автобиографические записи лета 1830 года, которые Лермонтов начал делать по следам чтения книги Мура, – например, такие:

Когда я начал марать стихи в 1828 году, я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они еще теперь у меня. Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же – это сходство меня поразило!

Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое старуха моей бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон^{6}.

Цитаты из Байрона, разнообразные реминисценции из его произведений с тех пор регулярно возникали как в лирике Лермонтова, так и в его поэмах 1830-х годов. Хотя в известном стихотворении 1832 года поэт утверждал: «Нет, я не Байрон, я другой…», байроновский фон оставался для Лермонтова чрезвычайно значимым. По автобиографической модели байроновского романтического субъекта молодой поэт выстраивал свой образ в разных жанрах. В поэмах эти аллюзии на Байрона и его тексты выражались прежде всего в предисловиях, посвящениях, эпиграфах, отвечающих за выражение авторской позиции. Так, эпиграфы к значительному числу поэм 1830-х годов Лермонтов берет из сочинений Байрона: в «Последнем сыне вольности» мы находим эпиграф из «Гяура», в «черкесской повести» «Каллы» эпиграф взят из «Абидосской невесты», источник эпиграфа к поэме «Моряк» – байроновский «Корсар», поэма «Измаил-бей» сопровождается эпиграфами из «Гяура» и «Лары», в поэме «Боярин Орша» – эпиграфы снова из «Гяура» и «Паризины», наконец, к одной из ранних редакций «Демона» Лермонтов выписывает эпиграф из знаменитой мистерии Байрона «Каин».

Этот насыщенный диалог с Байроном оставался, однако, фактом внутренней творческой эволюции Лермонтова, который при жизни не напечатал ни одну из этих поэм. Тем не менее байроновский ореол стал важной частью его литературной репутации. Большую роль в этом сыграла поздняя поэма «Мцыри», опубликованная в единственном прижизненном поэтическом сборнике Лермонтова 1840 года. В «Мцыри», как и прежде в «Исповеди» и «Боярине Орше», он использовал повествовательную модель, восходящую к поэме Байрона «Шильонский узник» (1816): в центр поэмы помещается исповедальный монолог героя. Хотя к этому решению Байрон прибегал и в других поэмах, в «Шильонском узнике» принцип был реализован наиболее последовательно, основной текст поэмы начинался сразу же с прямой речи: «My hair is grey, but not with years…» Еще одна узнаваемая особенность «Шильонского узника» – метрика: четырехстопный ямб со сплошными мужскими окончаниями, канонизированный на русской почве переводом Жуковского (1822). Именно в такой перспективе – как «воспоминание о героях Байрона» и подражание стиховой форме Жуковского – поэма «Мцыри» была интерпретирована ранними критиками, например Шевырёвым и Белинским.

Степан Шевырёв^[11]

Другая байроновская линия в творчестве Лермонтова была связана с ироикомическими, сатирическими поэмами Байрона, совсем не похожими на его полные драматизма «восточные повести» или «Шильонского узника» с его экспрессивной исповедальностью. Ироикомическая, или бурлескная, поэма нарочито смешивала высокий слог и низкий предмет (как, например, в «Войне мышей и лягушек» или «Похищенном ведре» Алессандро Тассони) или, наоборот, высокий предмет и низкий слог (как в «Энеиде наизнанку»^[12]). Комические поэмы Байрона (уже называвшиеся «Беппо» и «Дон Жуан») были тем интереснее, что иронически обыгрывали романтические жанры и штампы, позволяя уйти от той нарочитой серьезности и прямой исповедальности, которая успела утвердиться в романтической поэзии. Ироикомическая поэма могла совмещать разные авторские интонации, вводить разные голоса «героев», делать многочисленные – серьезные и не очень – отступления от основного сюжета. Таким образом, сам жанр способствовал размыканию сюжетных и стилевых границ в рамках одного текста и выводил на первый план фигуру автора, который сам выбирал стилистический регистр для того или иного героя и описания.

В русском литературном поле второй половины 1830-х годов ближайшим образцом такого использования байронической традиции были холодно принятые современниками поэмы Пушкина – «Граф Нулин» и «Домик в Коломне», а также, разумеется, роман в стихах «Евгений Онегин»^{7}. Эта преемственность для Лермонтова была очевидна, о чем свидетельствует отрефлектированный выбор онегинской строфы для «Тамбовской казначейши»:

 
Пускай слыву я старовером,
Мне все равно – я даже рад:
Пишу Онегина размером;
Пою, друзья, на старый лад.
 

Замечательно при этом, что «онегинский размер» повлек за собой и множество реминисценций из романа в стихах и других пушкинских текстов: это и пародийное обыгрывание серьезной коллизии из финальной главы «Онегина», напоминающее о сюжете «Графа Нулина», и повторение – но без трагических последствий – любовного сюжета «Пиковой дамы». Объединяя байроновские и пушкинские реминисценции в «Тамбовской казначейше» (как и в не предназначенной для печати поэме «Сашка»), Лермонтов закреплял в литературном поле ценность этой линии пушкинского творчества и этого типа романтической поэмы, во многом опережая современных ему критиков.

КАК БЫЛИ ОПУБЛИКОВАНЫ ПОЭМЫ ЛЕРМОНТОВА?

Как в случае с лирикой и драматургией Лермонтова, большая часть его поэм при жизни не публиковалась: напечатаны были только четыре поэмы. Можно предполагать, что многие свои ранние тексты Лермонтов и не предназначал для печати, воспринимая их как ученические сочинения или как рабочие черновики. Но эти опыты обладали для него внутренней творческой ценностью. Свои тетради и рукописи он хранил и, согласно воспоминаниям Акима Шан-Гирея, троюродного брата и близкого друга Лермонтова, перед последним отъездом на Кавказ в апреле 1841 года, они с ним «сделали подробный пересмотр всем бумагам, выбрали несколько как напечатанных уже, так и еще не изданных и составили связку»^{8}, чтобы сохранить неопубликованные тексты и, может быть, впоследствии что-нибудь из них напечатать.

Вскоре после смерти поэта большой массив его юношеских рукописей, содержавших в том числе тексты многочисленных ранних поэм, оказался в распоряжении Андрея Краевского – редактора журнала «Отечественные записки», издателя прижизненных книг Лермонтова и его хорошего знакомого. Именно Краевский в первой половине 1840-х годов все же опубликовал многие произведения юношеского периода и сумел провести в печать отрывки из «Демона». В течение 1841–1844 годов Краевский поместил в своем журнале несколько десятков новых текстов Лермонтова (среди которых признанные лирические шедевры, а также поэмы «Сказка для детей», «Боярин Орша», «Измаил-бей» и отрывки из «Демона»), которые составили существенную часть нового книжного издания – четырехчастных «Стихотворений М. Лермонтова» (1842–1844). Благодаря усилиям Краевского читатели, несмотря на гибель поэта, продолжали знакомиться с его сочинениями, причем в нарушенной хронологии (ранние поэмы они прочли позже зрелых), а в критике постоянно обсуждалась обоснованность и этичность решения Краевского предать печати юношеские произведения безвременно погибшего поэта.