Глава IX

Условились, что Крыжицкий приедет на другой день в два часа, к тому времени, когда старая графиня имела обыкновение выходить из своей уборной.

Агапит Абрамович, разумеется, был аккуратен. Его провели по громадной лестнице во второй этаж дома, который занимала графиня.

Вся ее обстановка была выдержана в стиле XVIII века, видимо, потому, что ее просто никогда не обновляли с тех пор.

Вещи были дорогие и прочные; они состарились, как и их хозяйка, но от этого хуже не стали. Напротив, они как бы внушали к себе уважение, заставляя замедлять шаг и принимать почтительную позу.

Сама графиня оказалась маленькой старушкой, но очень суетливой и подвижной. Она была одета и, в особенности, причесана по старой моде. Ее седые волосы, не нуждавшиеся в пудре, были зачесаны кверху, как у Марии Антуанетты. По старой привычке она еще и румянилась, но делала это с большим искусством и тактом.

Когда Савищев ввел к ней Крыжицкого, она сидела на кушетке и быстро перебирала спицами гарусное вязанье.

– Вы нам приносите, говорят, очень интересные вещи, – встретила она Крыжицкого, не оставляя своего занятия. – Ну, садитесь и рассказывайте.

Крыжицкий сел и слово в слово повторил то, что накануне говорил ее сыну.

Графиня оказалась очень осведомленной в своей родословной до прадедушки включительно, но и Крыжицкий подготовился к разговору с ней и тоже хорошо знал историю Дюплонов.

– Ах, милый, как это интересно! – поворачиваясь из стороны в сторону, говорила быстро Савищева. – Вы знаете и о моем дедушке Модесте? Это очень интересно!.. Не правда ли, Костя, это было очень интересно? – обернулась она к сыну.

Костя, разумеется, был занят не дедушкой, а возможностью получить громадное наследство, но не противоречил матери и согласился с ней.

По расчету лет выходило, что если в самом деле дочь барона Оберланда вышла замуж за Дюплона, то это должен был быть прадед графини, а между тем та уверяла, что ее прадед был женат на княжне Ступиной-Засецкой.

Крыжицкому важно было получить метрику графини, для чего он смело выдумал брак с Дюплоном баронессы Оберланд, самое существование которой было сомнительно.

Он не ожидал, что ему придется считаться с такими генеалогическими познаниями графини. Но он разговаривал смело, уверенный, что если графиня была сильна в генеалогии, то ее сведения по арифметике были не такими большими.

В годах она действительно запуталась и только спрашивала, какой же это Дюплон был женат на баронессе Оберланд!

– Вот это-то и надо выяснить, – наконец, решил Крыжицкий, разрубая тем самым этот гордиев узел.

– Да, маман, это-то и надо выяснить! – подтвердил молодой Савищев, испугавшись, что разговор принимает неблагоприятный оборот.

– Ну разумеется, миленький! – согласилась графиня. – Надо это выяснить. Вот я и хочу, чтобы месье…

– Крыжицкий! – подсказал Агапит Абрамович, видя, что графиня затрудняется.

– Месье Крушицкий, – повторила она, сейчас же перепутав фамилию, – мне выяснил…

– Я это и сделаю, графиня! – поклонился Агапит Абрамович. – Но для этого мне придется поработать в архивах.

Слова «поработать» и «в архивах» подействовали на графиню. Против таких серьезных вещей она ничего не могла возразить.

– Да, голубчик! – только сказала она. – Я знаю, что дедушка Модест Карлович служил по архивам; это очень интересно!

В общем, Агапит Абрамович ей очень понравился, что, впрочем, не было трудно, потому что ей все нравилось с первого же взгляда и всем она одинаково говорила «милый», «миленький» и «голубчик».

«Голубчик» Агапит Абрамович тоже остался доволен ею, найдя, что обвести вокруг пальца ее будет легко.

На первый взгляд он ограничился только общим разговором с графиней, стараясь только понравиться ей, но, уходя, на лестнице сказал молодому Савищеву, провожавшему его:

– Дело все-таки тяжелое, и я боюсь очень многих препятствий.

– Надо их побороть! – серьезно произнес Савищев, как будто сам он тоже действительно умел бороться с препятствиями. Уж очень ему захотелось получить оберландовское наследство.

– Большинство препятствий, – вздохнул Крыжицкий, – я побороть сумею, но вот боюсь одного!..

– Чего именно?

– Для дела потребуются документы графини и, между прочим, ее метрическое свидетельство.

– Ну, уж это-то действительно пустяки! – возразил Савищев. – У матери все бумаги должны быть в полном порядке.

– Но согласится ли она показать свое метрическое свидетельство?

– Почему бы и нет?

Крыжицкий пригнулся к самому уху графа и шепнул ему:

– Женщины не любят выдавать свои годы, а по метрическому свидетельству это сразу же станет ясно!

Граф Савищев рассмеялся в подтверждение того, что и он, со своей стороны, хорошо знает женскую природу (он всегда так гордился этим), и успокоительно проговорил:

– Ну, в таком случае я достану у нее это свидетельство так, что она и знать об этом не будет!

Крыжицкий мысленно поздравил себя с полным успехом.

Глава X

Поселившись у титулярного советника Беспалова, Саша Николаич стал терпеть многие неудобства, к которым совершенно не привык.

В качестве прислуги за ним ходила рябая девка Марфа, которая решительно ничего не умела делать, так что Саша Николаич даже сам себе должен был чистить платье.

Кормили его тоже из рук вон плохо, часто подогретым и плохо изготовленным кушаньем, хотя Беспалов и продолжал уверять его, что он – гастроном и любит поесть хорошо, но, к сожалению, только у него на это не было достаточных средств.

Кроме слепого Виталия, у Беспалова был еще один сын, огромный сухопарый детина, который имел рыжие растрепанные усы, маленькие слезящиеся глазки и красный нос. Его звали Орестом.

Обычно он пропадал в трактире, где целый день с утра и до вечера играл на бильярде.

Игра в бильярд была для него единственным занятием и он или предавался ему, или лежал на боку в столовой на диване.

От него определенно пахло винным перегаром.

В первые дни пребывания Саши Николаича у Беспалова к столу подавался графинчик водки и Орест усердно прикладывался к нему. Когда же выяснилось, что Саша Николаич вообще водки не любит, графинчик исчез и был заперт на ключ в буфете.

Этот ключ хранился у самого Беспалова, который сам редко кому его доверял, а, воспользовавшись им, выпивал рюмку, иногда две, ставил графинчик обратно и снова буфет запирал. Если при этом присутствовал Орест, то он молча облизывался, с завистливой ненавистью смотря на отца.

Слепой Виталий вечно сидел в своем углу и молчал, не отвечая никому и не принимая участия ни в чем, так что все привыкли считать, что его как будто тут и не было.

Беспалов жил на пенсию, служебных занятий не имел и большую часть времени проводил дома, в своем неизменном засаленном халате и с трубкой. Он или подымал брань с кем-нибудь во дворе, куда выходил не стесняясь своего одеяния, или вышагивал по столовой с высоко поднятыми бровями и с таким выражением, как будто обдумывал, по крайней мере, дипломатическую ноту.

Иногда он останавливался, причмокивал губами и вдруг неожиданно произносил:

– Эх, деточки! Хорошо бы сейчас сосисочек с капустой отведать!

Он щурил глаза и мотал головой в подтверждение того, как хорошо было бы отведать сосисочек с капустой.

– А у меня, – глухим, загробным голосом отзывался Виталий, – и лакеи моих истопников такой мерзости не едят!

Беспалов моментально раздражался и сердито кричал:

– Что же они, Виталий Власович, у вас кушают?

Происходила пауза и затем слышался голос Виталия:

– Фрикасе!^[3]

Дело было в том, что слепой, сидя в углу, целый день мысленно занимался раскладками, какое ему нужно иметь состояние для того, чтобы, например, у его подъезда в качестве простого городового стоял сам обер-полицмейстер. На такую комбинацию обер-полицмейстер соглашался в мечтах Виталия за три миллиона в год и он давал их ему.

Все остальное было в соответствующем духе. Лакеи его лакеев тоже получали миллионы и были не иначе как титулованные.

Сашу Николаича он уже приспособил к должности чистильщика сапог своего главного камердинера.

Иногда Виталий выражал свои мечты вслух, что всегда приводило в раздражение титулярного советника Беспалова, который и сам мечтал, но его мечты не шли дальше сосисок с капустой или чего-нибудь в этом же роде.

Вся эта компания была совсем не по душе Саше Николаичу, и он оставался у Беспалова единственно ради его красавицы-воспитанницы.

Саша Николаич уже решил, что он, как только познакомится ближе с молодой девушкой, найдет себе помещение более удобное. Пока же он должен был терпеливо ждать, оставаясь у Беспалова, и ловить удобные минуты, чтобы остаться с Маней вдвоем.

Возможность к этому появлялась только вечером, когда Беспалов, ложившийся сравнительно рано, уходил спать, безучастный ко всему Виталий задремывал в углу, а Маня сидела в столовой за шитьем, которое она брала себе для заработка.

Наблюдательный Орест, заметив поведение Саши Николаича, стал неожиданно раньше возвращаться из трактира и залегать в столовой на диване так прочно, словно органически срастался с ним.

По счастью, Саша Николаич понял его игру и догадался спросить у Ореста, отчего он не идет играть на бильярде.

– Моравидисов нет! – пояснил Орест, угрюмо глядя на Сашу Николаича.

– Чего? – не понял тот.

– Моравидис, – пояснил Орест, – испанская монета. Так вот, у меня нет никаких!

– Так я вам дам! – предложил Саша Николаич. – Вам сколько нужно?

– По крайней мере полтинник!

Саша Николаич дал ему полтинник с радостью, а Орест пожалел, что не спросил рубля.

С этих пор каждый вечер Саша Николаич откупался полтинниками и Орест честно исчезал до самой ночи.

Мало-помалу он до того свыкся с этим, что прямо подходил к Саше Николаичу, протягивал руку и говорил:

– Такса!

Саша Николаич доставал полтинник и отдавал ему.

Маня при этом болезненно морщилась, но никогда не говорила ничего, желая показать, что она стоит выше всего этого.

Саша Николаич сочувствовал ей. Она ему казалась не только выше всего, что окружало ее в доме Беспалова, но и выше всех женщин, которых он знал.

До сих пор он водился только с лоретками, как называли тогда женщин легкого поведения, или с дамами и барышнями так называемого приличного общества. Первые были слишком распущенны, вторые слишком недотроги, и все вместе они были пусты и глупы до необычайности.

Маня же была рассудительна, умна, красива, ужасно красива, держалась не хуже любой барышни и с ней не было скучно, потому что можно было говорить обо всем.

Сама она ничего не рассказывала, но внимательно слушала Сашу Николаича, изредка подавая ему реплики и тоже никогда и ни о чем не расспрашивая; но, чтобы поговорить с ней, Саша и не нуждался ни в каких расспросах, он находил особенную приятность в том, что проводил время с Маней наедине, желая, чтобы это время длилось как можно дольше, и потому старался заинтересовать ее своими рассказами.

Она узнала от него подробности всей его предыдущей жизни до разговора с таинственным незнакомцем в ресторане включительно.

– Меня удивляет одно, – сказала она Саше Николаичу, – отчего вы не поговорили с ним подробно?

Саша Николаич, видевший до некоторой степени геройство со своей стороны в том, что он отверг предложение незнакомца, был уверен, что Маня одобрит это геройство, и очень удивился, когда она сделала это свое замечание.

– Как?! – возразил он. – Разве, по-вашему, следовало согласиться на его условия?

– Но ведь он ничего определенного не сказал?

– Однако он потребовал от меня, чтобы я его слушался!

Маня улыбнулась одними губами, но ее глаза оставались серьезными.

– Но ведь неизвестно, может быть, он заставил бы вас делать только очень хорошее? Отчего было не попробовать? Ведь вы всегда имели бы возможность отказаться, если бы вам пришлось поступать против совести.

Это было просто и ясно, и Саша Николаич недоумевал, каким образом это не пришло ему в голову самому, и он пожалел, что не только не взял с собою карточки незнакомца, но даже и не прочел ее, чтобы узнать, как того звали.