А.Б.Носик и (анти)советский андеграунд
1966–1987

Ничто не появляется – ниоткуда. И без краткого рассказа о родителях Антона Носика и среде, его сформировавшей, мы просто не поймём, «откуда что взялось».

Борис Носик (1931–2015) – писатель, драматург, переводчик, а главное – неутомимый странник, один из самых необычных русских homme de plume^[1] своего поколения. Библиография, собранная на сайте borisnossik.net^[2], включает в себя почти 50 оригинальных книг, три детские книги и пять больших переводческих работ, в том числе создавшие ему высочайшую репутацию в среде советской художественной элиты «Пнина» Набокова и «Незабвенную» Ивлина Во. Бо́льшая часть его книг советского времени – биографический нон-фикшн и травелоги: «Путешествие за дымковской игрушкой» (1966), «По Руси Ярославской» (1968) и т. д. А с 1982 года, «женившись во Францию», Борис Носик начинает на разные лады разрабатывать тему «Русские тайны Парижа». Его последняя – и первая посмертная – книга носит характерное название: «Был целый мир – и нет его… Русская летопись Лазурного Берега»^[3].

Редакционная аннотация к одной из поздних прижизненных книг Бориса Михайловича сообщает о нём следующее:

Первые полвека своей жизни писатель Борис Носик был москвичом, но в Москве бывал нечасто: без конца путешествовал по русскому Северу, по Кавказу и Валдаю или сидел в далёких таджикских кишлаках за перевалами. <…> стал парижанином, но и в Париже появляется изредка: сидит на крошечном хуторе в Шампани или на северной окраине Ниццы, где пишет книги о первой русской эмиграции.

Что значило это «в Москве бывал нечасто», Борис Носик объяснил сам в повести «Тайна Маклая», имеющей, кстати сказать, посвящение «Сыночку моему гениальному»:

Добрых три года слонялся я по Валдаю. Считалось, что я пишу книгу о Валдае, даже две книги. В общем, так оно и было. Но не это главное. Главным был неуёмный зуд странствия. Я ведь и до Валдая слонялся по России без удержу (на Запад меня не пускали почти до пятидесяти).

Родные думали, что я женюсь и остепенюсь. Так оно и было после женитьбы. Целый месяц. Потом я уехал на Верхнюю Волгу…

Откуда взялся этот неуёмный зуд? Эта очарованность – даже зачарованность, по Лескову, – музой дальних странствий? Ответ на этот вопрос выходит за пределы нашего рассмотрения. Поэтому ограничимся ещё одной цитатой из Бориса Носика, косвенно на него отвечающей:

Мой парижский друг-дантист часто спрашивал меня:

– Слушай, а вот в этом твоём Таджикистане… там можно идти целый день по горам и никого не встретить?

– Можно идти неделю…

Он недоверчиво качал головой <…> – в это он не верил…^[4]

В советских условиях шестидесятых это был способ не бороться с системой, а обратить её возможности себе на пользу: набирать внушительные писательские авансы и месяцами путешествовать по одной пятой части суши за копейки.

В 2013 году, отвечая на вопросы посвящённого родительству портала «Letidor» о сыне, на тот момент пятилетнем, Антон признал:

Мой папа возил меня с собой в путешествия с очень раннего возраста. В этом смысле моя привычка брать с собой повсюду Лёву рифмуется с моим собственным детством.^[5]

Сам же Борис Носик на склоне лет подтрунивал над собой как над беспечным отцом, пренебрегающим своими обязанностями ради удовольствий литературно-интеллектуальных:

Мы стояли с Лёней на набережной над залитым солнцем коктебельским пляжем… Дочитав [стихотворение Г.Иванова], Лёня замолчал, и мы испытали ту же ностальгию, что пережил бедный Георгий Иванов на курортном берегу Средиземного моря.

А между тем близился час обеда, и мне надо было искать моего худенького Антошу, а Лёне – его лохматую, рыжеволосую Юлечку. В общем, нам надо было спешить за детьми, но мы с Лёней никуда не шли, стояли, читали стихи и рассуждали о загадочных «женщинах Серебряного века», которых мы сроду не видели…^[6]

Но, по воспоминаниям упомянутого поэта Леонида Латынина, Борис не просто был беспечным отцом; он учил маленького Антона (и заодно его сверстницу – Юлию Латынину) «активной жизненной позиции», причём в каком-то суфийском, дервишском обличье:

Помню урок, который Борис Михайлович преподал в Коктебеле на Кара‑Даге моей дочери Юлии и своему сыну Антону.

Мы остановились в горах возле источника. Рядом, среди стеклянной, оставленной кем‑то до нас посуды, валялось битое стекло. Антон и Юля, пребывая в состоянии всплеска избыточной энергии, собрались продолжить сюжет разрушения. Борис задержал поднятую руку Антона и сказал: «Вот из этой точки есть два продолжения, одно – увеличить количество возможностей пораниться самим и идущим за вами, и второе – убрать разбитое стекло, с той же мерой энергии. У вас есть выбор». Через полчаса мы с Борей зарыли груду стекла, собранную новообращёнными в «благодеяние», надеюсь, не только на этот час.^[7]

* * *

Что же до мамы Антона, Виктории Мочало́вой, – то Википедия и взращённое Викторией Валентиновной на специальном сайте фамильное древо^[8] избавляют от неловкой необходимости подробно писать в третьем лице о живом и активном человеке.

На момент рождения Антона ей исполнился лишь 21 год, так что вся её успешная филологическая карьера развивалась на фоне маленького ребёнка, а детство Антона, соответственно, проходило (при пропадающем в странствиях отце) на фоне лекций, зачётов, кандминимумов и общения с выдающимися учёными и молодыми художниками.

ФБОН.^[9] Наша академическая [библиотека]. <…> Это был оазис для «бывших». <…> Мы делали реферативный журнал, то есть всю поступающую иностранную литературу на разных языках мы должны были описывать и аннотировать. <…> Эрнестина Борисовна, дама из «бывших». Если ей в шестьдесят восьмом году было девяносто шесть лет… Я не могу даже посчитать, когда она родилась.^[10] Она говорила так: «Господа… Я хотела пойти пообедать. Зашла в кафетерий, но там был гегемон в грязных робах…»

И ещё, уже про Институт славяноведения и балканистики, в котором, поступив через год после ФБОН в аспирантуру, работает всю жизнь:

У нас, конечно, была и всякая тайного рода научная жизнь. Это были квартирные семинары – у математиков свои, у физиков свои, у литературоведов свои. Наш литературоведческий семинар вёл Миша Шейнкер, и, совершенно твёрдо сказал, что мы не будем рассматривать произведения, которые опубликованы. Только самиздат – были же журналы, существовала подпольная литература, огромный пласт. Я говорю Шейнкеру: «Миша, ну, например, Окуджава – он же издаётся». – «Значит, мы его не рассматриваем. Принимает “причастие буйвола”^[11]. Всё! Мы рассматриваем только Лену Шварц».^[12]

Носик страшно гордился своей мамой и её учёным кругом. Старейший культурный обозреватель Рунета, интернет-бизнесмен и писатель Сергей Кузнецов так рассказывал мне о своём знакомстве с Носиком в 1996 году:

…он сразу сказал: «Ну, ты, конечно, знаешь мою маму?». Вопрос вообще необычный для человека моего и Антона возраста (ровно по 30 лет), но объяснимый в контексте. Я рассказывал, чем я занимался в области всякой семиотики. Я работал с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым, с большим количеством людей из Института славяноведения и балканистики, естественно, это был тот же круг, и он: «Как! Ты не знаешь мою маму? Не может быть!». Это было трогательно, потому что мы привыкли, что в 30 лет мальчик не должен понтоваться своей мамой, гордиться своей мамой и это демонстрировать. Было страшно приятно, что Антон выше этих условностей. «Её знают все!».^[13]

Антон восхищался мамой и упоминал её при всяком удобном случае. Так, в 2008 году рассуждение об остро актуальной тогда «нерукоподатности» он уснащает ссылками на Ветхий и Новый завет, на УК РФ, но начинает его так:

Своим нравственным воспитанием я, по счастью, обязан матери, которая в моральных принципах строга, как политкаторжанин, и может старому другу отказать от дома, ежели он совершил неблаговидный, с её точки зрения, поступок.^[14]

В настоящее время Виктория Мочалова руководит центром иудаики «Сэфер» («Книга»)^[15], который сама же и создала в 1994 году. В интервью сайту еврейской культуры «Букник» в 2012 году она рассказывала:

[Я] хотя родилась и выросла в Москве, на самом деле произрастала в белорусском местечке, ибо вся моя обширная мишпоха, переселившись сюда всем составом, придерживалась своих традиционных взглядов, нравов и обычаев. Москва была очень маленькая, она помещалась в пределах Садового кольца, можно было или ходить пешком в гости, или, по крайней мере, ездить на троллейбусе Б и 10. <…> Поскольку они переехали не по одному, а все вместе, то не особенно ассимилировались, а общались в основном друг с другом. <…> И помню, что когда мне было лет 16, я вдруг осознала, что все люди, с которыми я общаюсь, – евреи. И все мои подруги. Ничего умышленного тут не было. Это было само собой. Ты выходишь замуж, и муж, конечно, еврей. Более того, не просто еврей, а человек из твоей же мишпохи. Я помню, мы с Рашидом Мурадовичем Каплановым однажды искали чей-то телефон. Я открываю свою записную книжку и читаю: Финберг, Финкельштейн… Он говорит: «Слушайте, а у вас вообще другие люди среди знакомых есть?»^[16]

Похожий на азиата москвич, проводящий по полгода в Таджикистане, и уроженка «белорусского штетла внутри Садового кольца», вошедшая в избранный академический круг своего времени, – такие родители не могли не наложить отпечаток на ребёнка; к тому же на ребёнка, проявлявшего с самого раннего детства задатки гениальности.

Подобно многим филологическим молодым мамам, Виктория, как только сын начал говорить, стала записывать его изречения.

Стать философом очень просто. Надо поставить один вопрос и дать на него все ответы. Например, зачем человек учится в школе? Он там учит всё непозволенное, чтобы, когда, например, попадёт в плен, сделать это непозволенное – они же не ожидают, что он так сделает, – и убежать. Зачем бежать из плена? Чтобы не быть на смерти. А зачем не быть на смерти? Чтобы жить. Зачем жить? Чтобы было много удовольствий. Если ты умрёшь, то не увидишь травы, не услышишь шорох листьев, не пошевелишь рукой. От плена можно так ещё избавиться: предать своих. Но и тогда убьют: и те убьют, и эти. Или простыдишься на всю страну, все же будут рассказывать – и простыдишься. Лучше бежать. Вот зачем человек учится в школе. Ты сама могла бы догадаться об этом?..^[17]

Некоторые из них были опубликованы после смерти Антона в журнале «Лехаим»^[18] и сборнике избранной прозы «Лытдыбр».

В.: Хочешь, я отдам тебя в художественную школу?

– Зачем? Чтобы меня там учили подражать? Нет уж, сначала я построю свой дом, а потом посмотрю, как другие строят.^[19]

Тут, как говорится, комментарии излишни: Антон Носик действительно всю жизнь «сначала строил свой дом». (И таки построил: дом этот – Рунет.)

Обращает на себя внимание всплывшая тема художественной школы. В это время в жизни Антона появился второй отец (или, во всяком случае, второй взрослый мужчина) – Илья Кабаков (р. 1933), один из самых продуктивных художников-оформителей детской книги и «самый знаменитый советский концептуалист», по отзыву экспертов Музея современного искусства «Гараж»^[20]. Его арт-объект 1971 года «Всё о нём» считается первым произведением концептуального искусства в СССР, а в 1988 году на первом, легендарном ныне аукционе «Sotheby’s» в Москве его за 22.000 фунтов купил лично председатель правления «Sotheby’s» Альфред Таубман… и демонстративно подарил советскому Минкульту: дескать, разуйте глаза!^[21]

Таким образом, Антон Носик с юных лет оказался в эпицентре интеллектуальной жизни тогдашней Москвы, причём в среде разновозрастной и разнонаправленной. Вот как вспоминает это Максим Кантор – один из известнейших на Западе русских художников, острый писатель и тоже, как и Антон, выходец из яркой артистической семьи:

Мы жили на одной лестничной площадке с Кабаковым, Викой и Антошей. И у нас сложилась как соседская, так и «интеллектуальная» дружба. Это дружба была странной – все поколения не совпадали: папа^[22] был на двадцать лет старше Ильи, я на двадцать лет младше Ильи, Антоша на десять лет младше меня, Вика на десять лет старше. То есть, всё это не было буквальной дружбой, но такими дискретными (хотя и сердечными) отношениями. Папа часто гулял вокруг дома с Ильёй, а иногда и с Антоном (!). Антон тянулся к моему чадолюбивому папе, который писал для него стихи, рассказывал истории и т. п. В папе всегда жил учительский, воспитательский пафос, и, когда я уже вырос, меня заменил в прогулках Антон.

Не из этого ли «дома художников» пришла к Антону твёрдая уверенность, что все со всеми знакомы и все всё знают? Уверенность, так поражавшая его знакомых и коллег, выросших в иных условиях.

Художники-концептуалисты, официально числившиеся иллюстраторами детских книг, – это не просто «интеллектуальный круг», но и такой же причудливый и уникальный выверт «скучных лет России» (эпитет Нины Искренко), как поэты, метущие дворы, и рокеры, подкидывающие уголь в котельных.

30 сентября 2013 года, поздравляя своего отчима с 80-летием развёрнутым и тщательно выверенным постом^[23] в ЖЖ, Антон эффектно обрисовал его (и его единомышленников по неофициальному искусству) советский статус как жизнь Штирлица в тылу врага:

До обеда они вполне официально работали за астрономический гонорар на государство, а после обеда создавали картины и графику, писали тексты и снимали фильмы «в стол», без надежды когда-нибудь представить свои произведения советскому зрителю или читателю, зато с риском нажить неприятности всякий раз, когда об этом их творчестве кто-нибудь одобрительно высказывался за рубежом.

При этом «советские штирлицы» располагали серьёзным доходом и получали солидные льготы. Но ни превышающие месячный оклад инженера гонорары за несложную для художника с крепкой рукой выработку одного дня, ни путёвки в дома творчества, ни огромная мастерская в мансарде дома «Россия» (Сретенский бульвар, дом 6/1), ставшая андеграундным салоном, не могли компенсировать отвращения к «цветочкам и грибочкам», которыми Кабаков был вынужден заниматься четверть века, – и оно прорывалось порой в «концептуальных» жестах вроде грубой матерной фразы, набранной на книжной полосе позади этих самых цветочков и грибочков.

Немудрено, пишет Носик, что как только в 1986 году его 53-летний отчим сумел первый раз вырваться «в капстрану», на трёхмесячную стипендию в художественную школу в австрийский Грац, он в свои 20 лет чётко понял: назад «дядя Илья» уже никогда не вернётся.

Тогда, в 2013 году, в комментарии к этому посту я заметил, что устойчивость «официального» положения Ильи Кабакова определялась всё-таки не (с)только мягкостью советской власти, сколько неоспоримым талантом самого Кабакова и его жесточайшей профессиональной выучкой, позволявшей выполнять необходимую «производственную норму» за считаные часы и на приемлемом художественном уровне. На что Носик отреагировал довольно бурно:

Какая разница, сколько лет Кабаков учился перед тем, как сделал дипломную работу по «Блуждающим звёздам» Шолом-Алейхема.

Драма состояла в том, что он должен был заниматься хуйнёй, с его точки зрения. И деньги, которые за эту хуйню платились, его вообще ни разу не мотивировали. Главным побудительным мотивом была, ты будешь смеяться, конспирация, помноженная на его феерическую трудоспособность. На любую одну из толстых цветных книжек с переводными стишками и сказками он мог бы жить и безбедно содержать семью не меньше пяти лет, «предавшись неге творческой мечты».

Но – не осмеливался.

Для многих его коллег рисование детских книжек было частью призвания (по иллюстрациям Пивоварова, Гороховского, Булатова и Васильева об этом нетрудно догадаться). Но Кабаков, за единичными исключениями каких-то действительно хороших сказок, эту подёнщину очень искренне и от всей души ненавидел.

Очевидно, взросление бок о бок с таким «штирлицем», ненавидевшим систему, но по максимуму использовавшим её возможности, не могло не отразиться на самом Антоне. Ведь московские концептуалисты были художниками не столько антисоветскими, сколько надсоветскими: они, по выражению^[24] входившего в тот же круг Владимира Сорокина, использовали окружавшую их советскую реальность, как Энди Уорхол использовал банки супа «Campbell», то есть – как сырьё для создания реальности собственной. Тогда ещё не было слова «виртуальной», но сейчас бы её назвали именно так.

Утверждение Антона про пять лет кажется публицистическим преувеличением. Но вот подсчёт профессионала – Татьяны Костериной, члена правления секции «Книжная графика» МСХ, а в советские годы – художественного редактора и главного художника книжной редакции издательства ЦК КПСС «Правда»: