27.

Мох был нежно-изумрудный, и мельчайшая роса игольчато вспыхивала в нем. Он бархатно выстилал торцы черных досок, которыми был обшит шлюз. Зеркальный сапог, продавивший его на обрезе берега, выглядел празднично и сюрреалистически, как на картине Дали.

Выставив ногу вперед и заложив большой палец за широкий желтый ремень, старший наряда приказал:

– Командира корабля – ко мне.

Голос у него был негромкий, но очень хорошо слышный – впечатление было такое, что не голос покрывал прочие звуки, а окружающее звучание снижалось, когда он раздавался.

Видимый в открытую дверь рубки, Ольховский закурил со всем возможным изяществом и так же не повышая голоса произнес, по-гвардейски растягивая гласные:

– Ва-ахтенный, сходной трап. Прине-эть наряд.

Сходня с леерным обвесом шлепнулась на край шлюза. Вахтенный ограничил приветствие задиранием подбородка.

– Вохра какая-то, – пробормотал он за спиной троих, поднявшихся на борт после выжидательного молчания.

Старший сделал еще два шага и, не оборачиваясь и обозначая свою власть все той же ровной негромкостью голоса, бросил:

– Проводи к командиру.

Были они все трое в шевровых офицерских сапогах, широких синих галифе, сиреневых гимнастерках до колен, высоко схваченных светлыми ремнями, и фуражках с очень узкими полями. Над правой ягодицей у старшего пристроилась большая косая кобура, судя по вспученности – с наганом. У двух других на плечах висели в меру потертые карабины, двоюродные братья музейной трехлинейки. И имели они тот непререкаемый вид, который отличает безвредно-бесполезных охранников никем не угрожаемых объектов типа обувной фабрики или трансформаторной будки.

– Почему не выполнили приказ? – тихо спросил старший Ольховского, поднявшись на мостик.

– Приказ? – равнодушно переспросил Ольховский, глядя ему мимо глаз. – Чей?

– Мой.

Входные и выходные ворота шлюза, серые, многотонные, сомкнутые створками в паз, были закрыты на отсечку. Швартовы заведены в причальные кольца. При малочисленности и слабой вооруженности десантной команды крейсер в шлюзе – это кошка в мышеловке. Высадиться и заставить поднять воду и открыть выход? Впереди еще четыре шлюза…

Ольховский лениво стряхнул пепел с сигареты. За фуражкой охранника, синеоколышной, как у гебиста при параде, над голыми кронами деревьев, в которых светились последние присохшие листья, торчала концлагерного вида вышка с прожектором и часовым. А черт их знает, инструкции какого года им до сих пор не отменили: нет ревностней служак, чем бездельник при инструкции.

– По Уставу при входе и выходе из порта, и так далее, в том числе при прохождении шлюзов, командир корабля не имеет права покидать мостик, – холодно сообщил он, слегка подтасовывая статью. – Извольте представиться.

– Старший лейтенант Изворыкин.

Ольховский с сомнением посмотрел на эмалевые прямоугольники в петлицах отложного воротника его гимнастерки. Ну-ну.

– Предъявите документы, на основании которых вы проходите зону канала.

– Это еще что значит?

– Что здесь спецзона.

– Какая спецзона?

– Такая, какая надо. В которой проводятся спецработы. И вооруженный корабль не может следовать к Москве без соответствующего пропуска.

– Логично, – сказал Ольховский и кивнул с пониманием. – Логично.

– Я жду.

Лоцман Егорыч сполз со своего кресла и теперь стоял рядом с помостиком, глядя на троицу в галифе преданно и виновато. Рулевой зачем-то стал протирать нактоузное стекло.

Ольховский снял трубку и позвонил Беспятых:

– Лейтенант. У нас требуют пропуск на прохождение канала и следование в Москву. Ступайте в канцелярию и извлеките из компьютера пропуск, выданный штабом Балтийского флота «Авроре». Он – там!.. – должен быть на бланке штаба флота, с печатью и за подписью командующего. Причем с визой особого отдела. Быстро! Доставить ко мне на мостик. Что?! Ты меня понял… или нет, дурак?! Исполнять!

Швырнул трубку в зажимы.

– Сейчас принесут. – Он высчитывал время: пока Беспятых сканирует с какого-нибудь бланка шапку штаба флота и печать (счастье еще, что в прошлом году американцы с фрегата подарили «Хьюлет-Паккард» со всеми наворотами), пока наберет подходящий текст, пока распечатает, проверит ошибки… точно полчаса провозится. Запереть этих идиотов в трюме – а что дальше? Гнать десант захватывать пульты управления шлюзов и контролировать проход? Хрен их знает, что у них тут за спецзона.

– Мы осмотрим корабль, – известил Изворыкин. – Прикажите старшему после себя по должности сопровождать.

Это было ошибкой. Сухопутный человек слабо представляет себе, какое множество помещений и закоулков заключено в корпусе крейсера – кроме моряков, это знают лишь таможенники и судостроители. Колчак провел их вниз в машинное отделение, и в течение сорока минут рысью таскал по лабиринту бесчисленных коридоров и трапов, наслаждаясь каждым охом и сдавленным шипением за спиной, обозначающими очередное соприкосновение головы и прочих нежных частей тела с выступающим со всех сторон металлом. Лязг, грохот и мат охранника, ссыпавшегося в обнимку со своим карабином с трапа в выгородку водоотливного насоса, заставил его удовлетворенно улыбнуться.

– Боеприпасы есть?

– Не имеем. Нам не положено.

– А личное оружие офицеров?

– Пистолеты командира, старпома и вахтенного начальника.

Через час посланный на поиски Сидорович обнаружил их в шпилевой. Под глазом одного из карабинеров наливался синяк, отчетливо различимый даже в тусклом трюмном освещении. Все было в порядке.

Ольховский на мостике дал понять им свое легкое удивление столь затянувшимся отсутствием и ознакомил с образцом компьютерной графики лейтенанта. Бланк с печатью выглядел лучше настоящего. Текст гласил, что «Аврора» следует в Москву по приказу Главного Управления ВМФ, отданному во исполнение директивы Главпура номер такой-то от такого-то числа, дабы принять участие в торжественном отмечании юбилея 7 Ноября. И всем органам и службам, которые ей только могут встретиться, вплоть до санитарно-эпидемиологической и газово-аварийной, категорически предписывается оказывать ей всемерное содействие. Подписал этот шедевр он лично, развернув завитушку на четверть листа.

Наискось была наложена резолюция доктора: «Проход всюду!!! Под личную ответственность начальствующих лиц всех вошедших в контакт органов внешних и внутренних служб. Нач. 5 Упр. КБФ к.-адм. Шкандыбенко (подпись)».

– Так, – сказал Изворыкин, вертя лист на свет и слюня пальцем печать. – Допустим. А где комиссар корабля?

– Бубнова – на мостик!

Шурка прибежал в кожанке и при кобуре, бросил руку к фуражке, данной Мознаимом для представительства.

– Почему не упомянули про маузер у комиссара?

– Так это же само собой.

– Все ли в порядке на борту, комиссар?

– Товарищ комиссар! – нагло надавил Шурка. – Так точно, все в порядке. А что, есть сомнения?

Его вопрос был проигнорирован. Изворыкин смотрел перед собой с тем неохотным разрешительным выражением, каким вахтеры всех рангов показывают пропускаемым посетителям, что на этот раз их бумажки по какой-то мало достоверной случайности, ладно уж, сойдут, а на самом деле – есть, есть за что их прихватить и даже посадить. Так для прокурора любой человек – потенциальный обвиняемый, ходящий на свободе лишь до поры, пока его вина официально не доказана.

И тут маркони продемонстрировал, что за время похода он в высокой мере овладел умением настоящего культуртрегера угадывать, какое искусство востребуется данным моментом. Потому что трансляция грянула:

 
Выходит Котька в кожаном реглане,
в защитном лепне, в черных прохорях,
в руках он держит какие-то бумаги,
а на груди горит значок труда!
 

Лицо Изворыкина разгладилось.

– Лебедев-Кумач? – утвердительно спросил он, и даже пристукнул каблуком в такт. Но долго расслаблять себя музыке не позволил.

– Можете следовать, – процедил он, повернулся и впереди своей пары карабинеров стал спускаться на палубу. Налитое подглазье ушибленного испускало восходящее радужное сияние.

Крейсер втягивался в открывшиеся ворота шлюза, когда с берега поплыл заунывный рельсовый звон. И к проволочной изгороди, которая тянулась меж четырех открывшихся с этого места вышек, поползла цепочка людей со старинными тачками землекопов.

– Как всегда – техника на грани фантастики, – тяжело вздохнул Ольховский.

На закате из-за линии ЛЭП над лесопосадками вынырнул спортивный самолетик. Он был стилизован под старинный аэроплан, этажерку-кукурузник, и тарахтел раскатисто и звонко. Самолетик заложил вираж над самыми мачтами, из открытой кабины свесилась голова летчика в кожаном шлеме и очках, он поднял руку в раструбистой краге и помахал. На глянцево-багровом от вечернего огня борту самолетика было написано «Осоавиахим».

– А они там в Москве, похоже, и в самом деле решили праздновать 7 Ноября всерьез, – помахал ему в ответ Беспятых, на подъеме от прочувственной командирской благодарности и премиальных двухсот граммов.

Уже стемнело, когда прошли под химкинским железнодорожным виадуком и впритирку миновали мост окружной кольцевой дороги.

– Ну, Егорыч, твою мать, – сказал Колчак, – теперь смотри в оба. Не будем утром у Кремля – пущу рыб кормить.

28.

Сталинский шпиль Северного Речного вокзала, подсвеченный снизу в каре гипсовых счастливцев с книгами и колосьями, медленно уходил назад по правому борту. Прижатые в ряд прогулочные теплоходы белели под ним. На корме одного пели под гитару на ужасающем русском английском: так мог бы петь на английском умирающий от полового истощения мартовский кот. Там гуляли.

Лоцман стоял на крыле мостика рядом с Ольховским, вытянув шею, и щурился в темноту.

– Теперь нам надо карман направо не прозевать, – озабоченно повторял он. – Там два рукава отходят – сразу в левый! В канал вдоль Большой Набережной втиснуться… Хорошо бы все-таки шлюпку спустить, командир, а?

– Что – не уверен?

– Тут уверен не уверен – а глубины смотреть надо, а?

Но шлюпку спускать не пришлось, потому что по надстройкам мазнул луч, и подлетел катерок под флажком.

– Вот да ни фига себе! – степенно и жизнерадостно раздалось оттуда, когда треск мотора упал до железного мурчания. – «Аврора»!

– Какими судьбами?

Направили вниз прожектор: в катере заслонились ладонями oт света двое в сизых пятнистых бушлатах и шерстяных шапочках, а флажок принадлежал речной милиции.

– Товарищи, дорогие, ребята, господа менты! – вскричал Егорыч с радушием деревенского дедушки, чающего обнять родимых внучат. – Подсобите до места дойти, уж отблагодарим!

– Отблагодарим – это как? – настроился на деловую волну мордатый сержант с полубачками и подбритым треугольником усов.

– Это пятьдесят баксов за проводку до Кремля, – сказал сверху Ольховский.

– До Кремля – стольник будет, – хмуровато прикинул сержант.

– Годится.

– Тогда держитесь за нами.

– Погоди! Пару ребят с мерным шестом к тебе спустим.

– А сколько у вас осадки, товарищи балтийцы?

– Почти шесть.

В катере свистнули:

– Неслабо! Смотрите, мужики, гарантий не даем, на ваш страх и риск.

– Да ладно, – примирительно сказал второй, – а баржи с гравием на сколько сидят.

– А почти шесть – это как?

«Практически без топлива, котлы сняты – осталось два, низ после ремонта легче, минус от проектной»:

– Это пять с половиной… но запас иметь надо.

– Хочешь? – имеешь.

Колчак снял шинель и повесил на крючок в штурманской. Делалось тепло и даже жарко.

– Ничего, – сказал он. – Течение здесь слабое… не Нева. Доползем на малых… согласно атласу!

Катерок тихо двинулся впереди, ведомый слепяще-синим лезвием прожектора, косо воткнутым в воду. Перегнувшийся через борт Беспятых, старательно страхуемый Шуркой, совал в дно полосатый шест с марками, и сержант гудел в мегафон:

– Семь ровно! – И через полминуты – полста с небольшим метров: – Шесть восемьдесят! Шесть шестьдесят! Шесть восемьдесят!

От сосредоточенного до болезненной чуткости внимания шорох крови в ушах начинал казаться шуршанием песка, вымываемого под малыми оборотами винтов. Девятиэтажки с редко горящими окнами замедленно откатывались назад вдоль берегов канала.

– После Волоколамского железнодорожный мост – и к повороту налево на Москва-реку, – приговаривал Егорыч. – Хорошо… хорошо…

Габисония на руле сглатывал шершавым горлом, усилием всех чувств сливая себя со штурвалом.

– Шесть с половиной!

– Влево давай, чтоб вписались в фарватер!

– Лево сорок, средняя малый назад, правая добавить оборотов!

Баковый огонь покатился влево мимо пустыря, озера за его узким перешейком, и выровнялся на середине автомобильного моста.

– Ох мачты снесем, – беззвучно простонал Ольховский.

– Пр-ройдем…

Наверху заскрипело, заскрежетало, что-то с лязгом упало на крышу бывшего матросского камбуза, ныне музейно-показательной радиостанции. С матом выскочил маркони.

– Стеньгу сломали! – страшным голосом закричал сигнальщик. – И грот-стеньгу сейчас сломаем! господин командир!!!

– Не вопи, – ответил Колчак. – Сломаем – починим.

Как сучком по ксилофону, пробороздили грот-стеньгой по опорным ребрам настила и продолжали движение к Серебряному Бору.

– Шесть ровно! Эй, на «Авроре» – шесть ровно!

– Слышу. Продолжать.

Колчак выматерил все реки мира и тех, кто строил на них города. Заключил спокойно:

– Без паники. Мы уже в городе. Собственно, главным калибром мы накрываем центр и отсюда.

Улавливая даже не слухом, а шестым чувством бесперебойную работу машины и ровный плеск воды под форштевнем и за кормой, сверяя с атласом ночные ориентиры и вновь сбиваясь в них, Ольховский с сердцем сказал:

– Кой черт!.. есть земснаряды, буксиры… предварительные промеры – почему не сделали все заранее?

– Семь ровно!

– Нормально, – пожал плечами Колчак. – Флот. Икспизиция называется. Могли вообще дома сидеть. Пролезем!

Огибали темные кубики и заросли Терехово, когда по набережной, обгоняя их, бойко прокатился грузовичок с открытой кабиной. Под зеленовато-желтым, издающим гнойное свечение фонарем стало видно, что кузов набит стоящими людьми. Они что-то заорали, не то бодро, не то угрожающе – стукнул выстрел.

– Москва-а… – неопределенно протянул Егорыч.

И уже миновали выходящий на яркую набережную Филевский бульвар, когда в сквере на другом берегу вспыхнул костер. Искры винтом взметнулись в темноту, шатер колеблющегося света открыл две палатки. Вокруг расположилась компания, передавая друг другу бутылки. С этим костром, бутылками и торчащими с колен ружейными стволами они были похожи на охотников из экзотического далека, прибывших на сафари сюда, где находилось аналогичное экзотическое далёко для их разумения.

– Пять восемьдесят!

Ночная электричка пролетела световой очередью через мост, отозвавшийся дробному вою колес тяжелой чугунной вибрацией. Громада гостиницы «Украина» уже выдвигала свой шпиль над мостами, а напротив менял под ветром конфигурацию лоскут на крыше Белого дома – в правительственной подсветке действительно очень белого.

– Пять шестьдесят!

Нервы есть даже у капитанов первых рангов, и истрепаны они жизнью и службой весьма сильно. Ольховский почмокал погасшей в сырости сигаретой… не выдержал:

– Коля, – взмолил он, – хорош! Встаем здесь.

– Чего это? – энергично отозвался Колчак.

– Хватит судьбу испытывать. Мы в центре. На хрена Кремль, если стволы достают на двенадцать километров?

– Ты боксом занимался? Концовочку! Концовочка сладка. Через полтора часа нормально дойдем. Лево тридцать!

В четыре часа справа на Воробьевых горах прорезался на звездном фоне Университет – в повороте желтый месяц рисовал над ним дугу.

– А это что за хреновина?..

На игле Университета реяло чудовищных размеров знамя – эдак в четверть футбольного поля. Вероятно, оно соответствовало размерам студенческого патриотизма.

Интереснее было другое: через реку, в Лужниках, шел этой глубокой ночью, которую вернее было назвать ранним утром, какой-то рок-концерт. Там хлопали петарды и взлетали ракеты, а если прислушаться, то сквозь мощные басовые содрогания сверхнизких, издаваемые мегаваттными усилителями стадионной аппаратуры, можно было разобрать призывный голос Наташи Королевой:

– У тебя есть палочка! палочка-выручалочка!

– Насчет палочки – это точно, – сказал Колчак. – Талант всегда прав, за что и люблю искусство. Расчет бакового орудия – к орудию! Снаряды подать! Будет вам и палочка… будет и выручалочка… во все места. Ну что, командир, – засадим шершавого?!

– Ладно, потерпи… дойдем до места.

– То-то же.

Вода, ночь, огни, ветер.

Из катера:

– Пять с половиной!!

С мостика:

– Малый на обе!

С бака:

– Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад…

– Молчать, хор Пятницкого! Я вам покажу «последний парад»! Радиорубка!

Громкая трансляция – в четверть звука: «Мать вашу всех так и этак… меломаны!..» И – оглушительно:

– Кор-рабли постоят – и ложатся на курс!!!

Придвинулся чащобный массив Парка Горького, протканный редкими светлячками. И оттуда – одновременно – два голоса: слабый – «Помогите!», и нестройный хор: «Гремя огнем, сверкая блеском стали, рванут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет!»

– Вахтенный! Дай полрожка над парком – помочь просят.

Очередь из трофейного АКСа простучала тихо и невыразительно по сравнению с недавним фейерверком в Лужниках, но оба крика – и одиночный, и хоровой, – прервались, и в ответ, как отзыв на автоматный пароль, хлопнули два пистолетных выстрела.

– Свои, – хмыкнул Ольховский.

– Пять сорок!!!

Командиры переглянулись.

– Самый полный! Виталик, выжимай все, что можно, лопнет – плевать! – гаркнул Колчак в связь.

Ольховский вцепился в поручни, шаркнул ногой по ребристому железу настила, тяжело задышал:

– Теперь – плевать. Сядем – а уже на месте. Дойдем сколько можно. Радиорубка – отставить.