Глава II

Ночью в саду поет соловей.

У человека, который придумал, что утро вечера мудреней, наверняка был при себе полный комплект конечностей и устойчивая психика. Наше утро начинается как раз с вечера.

После отбоя (если не дают снотворного) мы полудремлем, дожидаясь первого извещения: тихого присвиста, краткой трели – настройка голоса. Увертюра крепнет, развивается в мелодию; мы открываем глаза и лежим, дыша тихо.

Луна сияет над миром и льет серебряный свет на недвижные ветви. И чарующая музыка услаждает наш слух. Приятно думать об этом именно так. Полноценностью жизни сейчас мы уравнены хоть с флибустьерами: кроме слуха все равно ничего не нужно.

Понятно, большой камень в пустоте отражает излучение комка огня в той же пустоте. А серый маленький птичк, пока его самка насиживает яйца, издает свои птичьи звуки. А все-таки приятно. Всю зиму мы ждали, когда прилетит наш соловей.

Кстати о соловьях. Маша прихлопнула на кухне нашего шмеля. Сама проболталась. Зараза… хочется уснуть с умиротворением, вспоминая хорошее. Но не всегда это удается.

…Пробуждение начинается с того, что Старик – Лев Ильич – кашляет. Он клекочет, как орел, и булькает, как лягушка, бронхи его трещат и поют на манер гармошки под сапогом драчуна. Ну и, спрашивается, с какими чувствами должен встречать человек новый день под такую сонату зверинца? Что называется, были б ноги – ушел бы на фиг куда глаза глядят. Курить он хочет. Курить ему пока не дадут. Могли б, конечно, и дать. Тут все курящие, протестов насчет заботы о здоровье товарищей не поступит. Да и на хрена товарищам такое здоровье. Больше удовольствий – короче мучение. Кому охота внимать его руладам. Пусть лучше заткнется папиросой.

Мы однажды поставили вопрос, что такое пробуждение с самого утра портит нам настроение, а это, как известно, отрицательно влияет на пищеварение и сказывается на отношениях внутри коллектива. И Старику смастерили кальян. Это был, конечно, не кальян, просто мы так его прозвали. Не такое уж хитрое устройство: по краю тумбочки вровень с подушкой закрепили зажигалку со шнурком и широкую пепельницу, на козырек которой клали несколько папирос. И Старик мог самостоятельно дотянуться ртом до шнурка, дернуть, зажигая огонек, взять в губы папиросу, прикурить, положить на место, снова дернуть шнурок, гася зажигалку, – и спокойно сосать себе и дымить сколько влезет. На дно пепельницы наливали чуток воды, чтоб окурок верней гас, если сдвинуть подальше.

Старик балдел не столько от курения, сколько от привилегии. При улыбке он выставлял свой зуб так, словно это был бриллиант «Орлов». Палата раскололась завистью. Жора и Мустафа потребовали себе тоже курения в любое время. Чех произнес речь о равенстве. А Каведе возбух, что должен быть порядок, мы все-таки не в курилке живем.

Маша тоже была против: она на ночь проветривает помещение и отвечает за наше хорошее самочувствие. А чего ж тут проветривать, если все равно спать в дыму, а у нас и так часто головные боли (гиподинамия, горизонтальное положение). Но начмед питает к Старику слабость, они любят порассуждать о романтике революции, и приказал вопрос закрыть.

Через две недели Старик, разумеется, заснул с папиросой во рту и прожег дыру в подушке. Он вскинулся и заорал от того, что прижгло щеку, пытался скатиться с койки, поднялся переполох, вбежала разъяренная заспанная Маша, злобно застегивая халат на все пуговицы, ликвидировала очаг загорания и дала Льву Ильичу по морде. Он затрясся и хотел в нее плюнуть, но она перевернула его мордой книзу и добавила звонкого леща по затылку. Мысленно мы ей аплодировали! «Есть взрыв! Третий аппарат – пли!» – вопил Жора. «Вот тебе кишки-то штыком в семнадцатом году не выпустили», – прохрипел из подушки Лев Ильич.

На этом курительный эксперимент кончился. Льва Ильича на неделю оставили без сладкого. Это было жестоко, он извелся и даже плакал, а потом какое-то время вел себя как шелковый. С тех пор прошло уже несколько лет. И по утрам нас будит его кашель.

– Рота, подъем! – Это означает, что Мустафа проснулся не в духе. Опять ему война снилась. Иногда он помнит свои сны, иногда нет, иногда орет ночью благим матом. После удачной же ночи он мурлычет: «Господа офицеры – простите-с: утренняя побудка. Желающие на зарядку – выходи строиться: форма одежды – с обнаженным торцем».

И только Гагарин просыпается не раньше, чем Зара включает радио. Черная коробочка на беленой известкой стене пищит «последний, шестой сигнал» и исполняет Гимн Советского Союза, переходя к последним известиям. Известия извещают, что все сеют, пашут, строят и производят, страшно при этом радуясь. Зара открывает форточку и вносит стопкой эмалированные судна. Судна мечены, она подкладывает каждому свое.

(Когда-то из-за этого возникали скандалы. Смешно, однако у нас обострены брезгливость и чувство собственности. Ходить на чужой горшок неприятно. Мы стремимся максимально обставить свой быт какими-то личными приметами и вещами. Мелочи приобретают огромное значение. Через них мы утверждаем свою индивидуальность. Это знакомо всем прошедшим армию или тюрьму. Для нас личный горшок – как для кого-то личный автомобиль.

Поэтому, когда в палате делали ремонт, Жора сговорил за обеденный компот и две папиросы солдатика из спецстройбата. И тот отлил ему в жестянку коричневой эмали, которой покрашен пол, и дал самую маленькую кисточку; тайком приволок горшок и установил все на обеденный столик. Два часа Жора, держа кисточку в зубах, трудолюбиво рисовал на синей эмали коричневую подводную лодку.

Как всегда в таких случаях, вспыхнула повальная эпидемия. Гагарин зеленой краской, ею покрывали нижнюю треть стен, изобразил себе на своем судне космическую ракету. Всех переплюнул Каведе: на него снизошло вдохновение, и желтоватой «слоновой костью» он создал профиль Дзержинского, добившись сходства. Лицо у него при этом было серьезное и торжественное – это с кистью-то в пасти! Чувства юмора он лишен напрочь: мы хохотали до колик.)

Под бодрую музычку, в свежем дуновении из фортки, мы завершаем утреннюю оправку. У Каведе опять не получается. Зара ставит ему клизму.

– По самые гланды, – удовлетворенно комментирует Чех. – Да задвинь ты ему разок туда паяльник – узнает, как скрывать что-то внутри от советской власти.

– Учись, пока я жив, – обращается Жора, и с раскатистым упругим звуком опрастывается. – Примерно так. Можно лучше.

– Жорка, перестань хулиганить! – притворно ворчит Зара. – А вот оставлю тебя без горшка, будешь у меня терпеть до обеда. Или под себя.

– Это дело нам привычное, – подмигивает Жора. – В подводном положении – гальюн продуть и закрыть.

– Вот и будет тебе… подводное положение.

Мустафа с деланой озабоченностью сообщает:

– Няня, я уже.

А Профессор выступает с заявлением:

– Что у нас сегодня на подтирку? Снова «Красная Звезда»? Никакого уважения к правам пацифиста. Требую «Литературную газету»: я должен отправлять также свои культурные потребности.

– Тьфу… жлобы… – сипит Старик. – Кто-нибудь из вас хоть был знаком с туалетной бумагой?

– А как же. На танцы ее водили, щупали.

– Это в которую туалеты заворачивают?

– А первое место в конкурсе заняла японская туалетная бумага: глотаешь таблетку – и все уже выходит упакованным в целлофан.

– Гагарин, расскажи, как ты в космосе в санче-моданчик валил. Вот где мы впереди планеты всей: ни нянь, ни подтирки, сплошная гигиена.

Что естественно – то не безобразно, что не безобразно – то прекрасно. Стеснение давно забыто. Оправка – одно из наших главных дел, оно же развлечение и удовольствие – или проблема. Неподвижность ведет к атрофии мышц, слабеет гладкая мускулатура кишечника, кровь и лимфа застаиваются: атония кишечника, затруднение проходимости и геморрои с колитами обычны у лежачих. Так что день открывается процедурой ответственной, и если все прошло гладко и удачно – сразу повышается жизненный тонус. Организм приятно ощущает освобождение от лишнего, здоровую легкость.

Нам бы, конечно, кисломолочно-овощную диету, но она уставами не предусмотрена. Не кинозвезды. Зара рвет газету и подтирает нас мятыми обрывками.

– Зарочка, извини уж… понос. Ну плохо я перевариваю этот рассольник. Может, огурцы подгнившие были?

Переходите к водным процедурам. Тазик, губка, – синее армейское одеяло откидывается на спинку кровати, рубашка снимается – в изголовье: влажная прохлада проходится по телу, по складкам. Переворот на живот – и по спине. Хребет и под лопатками – вообще полный кайф. Если б я был миллионером, я бы нанял банщицу, и она терла бы мне спину два часа ежедневно. Увы, движения Зарины экономно отработаны: десять минут на всех… И великое спасибо. По распорядку нас положено мыть раз в десять дней. А могут хоть вообще не мыть. Правда, тогда мы будем им же вонять.

Подушки – к спинкам, сидячее положение, рубашки – на торс, одеяла – на место, полотенце – на веревку.

Чистка зубов. Семь тумбочек, семь стаканов, семь щеток, вода из чайника: поточный метод. Полощешь горло, отхаркиваешься в подставленное ведерко, капля пасты из тюбика – несколько движений щеткой во рту. Полощи; плюй. Следующий.

Сидим, разговариваем. Хорошо. Зара бегло швабрит пол, из окна аромат, атмосфера делается свежей. В хорошем настроении Зара может прикурить сигарету и дать каждому по две затяжки. Такое нарушение как бы не замечается, тем более что сигареты ее собственные, она сама курит – «Опал». Вроде поощрения нам за приличное поведение.

– Ну, мальчики, сдаю вас в полном порядке. Не хулиганьте тут без меня.

– Зарочка, когда ж нам и похулиганить, как не без тебя!

– Ой, разбаловала вас Машка.

– Так и ты побалуй. Мы ж со всей душой.

– Ну, уговорили. Завтра.

Захлопывается форточка, прикрывается дверь: день двинулся, потянулся.

Маша входит ровно в восемь: сияет и пышет.

– Доброе утро! – хором скандируем мы.

– Ах!.. – пугается она и пересчитывает по головам, – опять кто-то сбежал! Ну дезертиры… Бауман!

– Я!

– Матросов!

– Я!

– Юровский!

– Здесь.

– А куд-да вы на фиг денетесь.

Завтрак: овсянка, ломоть белого хлеба с маслом, стакан чая с сахаром. Армейская норма для ран-больных, первый стол. А каков стол, таков и стул. Если персонал не ворует – жратвы достаточно. Витаминов, может, маловато, зато калорий – завались. Съедай мы все положенное, разъелись жирней бы рождественских гусей. Нормы-то рассчитаны в обрез, да на солдата, молодого и здорового, его гоняют в хвост и в гриву. А тут – уполовиненный лежачий организм. Поперли бока шире кровати – пайку могут урезать.

Это трагедия. Аппетит все равно плохой, но нарушение прав болезненно. И жаловаться некому. Мотивируют пользой: сердце будет хуже работать, жидкость застаиваться, склонность к отекам, воспаление легких… Э. Пока жирный сохнет – тощий сдохнет. Жуешь – живешь.

Кушаем мы так. Сценарий первый:

С ложечки. Руки у Маши ловкие, аккуратные… Одно плохо: она одна на семерых, поэтому глотать надо быстро, подчиняясь ее темпу. Завтрак и ужин – три минуты на рыло, обед – пять. Еще голоден, чувство насыщения не успело прийти – а уже губы вытерты и в желудке кирпич. И даже с такой скоростью – первый обжигается, а последнему достается простывшее. Поэтому ревностно блюдется очередь: семь дней по кругу.

Сценарий второй:

В гнезда кроватной рамы втыкается аэрофлотовский столик. К нему привинчены кустарные стойки-зажимы для миски и жестяного чайничка-поильника. Хлеб кладется рядом. Лакай, кусай, соси: хоть полчаса. Мы так поднаторели, что даже борщ убираем до капли, не пачкая щек и подбородка. Но можно поперхнуться, а закашляешь – забрызгаешь постель, за это Маша наказывает.

Закономерности – какая пища дается на самообслуживание, а какую суют прямо в рот – нам уловить не удалось. Может, тут дополнительный умысел: чтоб нам было чем разнообразить ожидание ближайшего будущего – гадать. А может, просто Машина прихоть.

Иногда спрашивают, как мы хотим есть. Мнения обычно разделяются, и вопрос решается голосованием. Старик предпочитает лакать: он помешан на тщательном пережевывании (чем?), хотя чаще других закашливается. А Жора и Мустафа всегда за кормление: лишний раз Маша подсядет под бочок.

После завтрака и в хорошую погоду мы гуляем. А зимой – ближе к обеду, и только полчаса. Зимой нас кутают в ватники и шапки, а в рюкзак стелют сложенное одеяло. Шарфов, как везде в госпиталях и больницах, не полагается, и шеи заматывают нашими вафельными полотенцами с клеймом, как и на всех вещах: «в/ч 55418».

А в дождь или мороз мы читаем. Книга ставится на тот же столик, прислоняясь к стойкам. Страницы перелистываешь карандашом, держа его в зубах. Все книги старые, корешки размяты, и перелистывать легко.

Сегодня после прогулки нам включили телевизор. Чтоб быстрее отвлеклись после ссоры. Ссоримся мы часто. Естественно: замкнутый коллектив, однообразная жизнь, ограниченное пространство. Тут вопросы психологической совместимости играют роль острейшую. А откуда ж у нас такая особая совместимость. Иногда жизнь готов отдать, лишь бы не видеть соседей. А порой – ближе родных.

По телевизору показывали «Сельский час», и Гагарин, конечно, стал разоряться, что загубили показухой целину, а начинание было хорошее! После отрывания четвертой лапки блоха не теряет патриотизм. Больше всего мы любим американские сериалы.

Маша велела нам мириться, не то накажет и оставит без сладкого. Такой угрозой можно добиться чего угодно. Наконец, Старик пробурчал, что был неправ и извиняется… Даже предложил после обеда сыграть в шахматы. А поскольку он у нас чемпион, это следует расценивать как крайнюю степень раскаяния и миролюбия.

И после обеда Маша посадила нас в его кровати друг напротив друга, заложив мне за спину табуретку, и расставила на столике шахматы. Мустафа поспорил с Чехом на сахар к вечернему чаю, что я проиграю до тридцатого хода. Старик отдал мне белые и избрал защиту Каро-Канн. Это медленный гамбит: он явно поощрял меня держаться подольше. Я продержался два часа сорок минут, и получил уважительный мат на тридцать шестом ходу. А мог бы раньше.

Фигуры мы двигаем тоже карандашами. Сгрызенные меняют.

Телек начал «Вести», и мы с дрожью подгоняли часы, хотя Маша со сладким никогда не задерживается.

………………………………………

Мы самовары. Самоваром называется инвалид, у которого по самый корень нет рук и ног. Это, наверное, потому, что получается такая чурка с краном внизу.

Мы здесь уже много лет. Наши родные думают, что мы давно умерли.

Это секретный госпиталь для таких калек. Мы не знаем, где мы находимся. Их довольно много по стране. Они расположены вдали от жилья и дорог, укрыты от людских глаз и совершенно изолированы от внешнего мира. Они не фигурируют ни в каких сводках и отчетах и не упоминаются ни в каких докладах. Люди делают вид, что нас нет. Хотя любому понятно, что мы есть.

Когда-то нас здесь было много. С годами делалось все меньше. Теперь осталась одна наша палата. Иногда мы строим предположения, куда девают остальных. Но говорим об этом редко, вполголоса и с опаской. Трудно сказать, откуда появилось чувство, что разговоры на эту тему запретны и опасны, но мы знаем это совершенно твердо.

Через неделю нас всех ликвидируют.