Глава 2. Гераклит

– Кто этот безумец в красном плаще?

– Как дети малые, как скоты неразумные! Куда уйти мне от вас, не понимающих простых истин?..

Нет сильного и нет слабого, нет плохого и нет хорошего, нет чистого и нет грязного, но всегда есть два в одном. И только потому есть единое, что в нем есть два, и эти два не могут разъединиться. И пока два внутри единого есть и сражаются друг с другом – существует и единое. Изменяется единое и в своем развитии стремится к совершенству, пока внутри него два начала, которые несоединимы, но и нерасторжимы, и вечно им суждено бороться друг с другом. Бороться – и никогда не побеждать одно другое. Ибо победа одного – есть гибель не только другого, но и победителя, но и единого целого, которое вмещало их обоих.

И если бы понимали вы меня, не было бы у вас сейчас сражений, лишенных смысла, где одна часть пытается победить другую часть, воображая, что победа сделает часть целым. И не в силах постичь, что победа одной противоположности над другой противоположностью есть гибель целого в гибели обоих этих противоположностей. Глупее ослов вы и бесполезнее грязи под ногами.

– Почему так темны его речи?

– Что он несет? Как понимать?

– Что означает эта бессмыслица?

– О, жалкое племя торговцев и ремесленников. Боги покарали вас лишением разума, и вы стремитесь к гибели, не понимая, что творите! Речи ваши – речи сумасшедших. Мысли ваши – как щепки в водовороте.

Я опущусь на четвереньки, чтобы встать вровень с вами. Я заговорю языком птиц, который излюблен вами. Я покажу вам зеркало вашего ума, но вы не поверите своему отражению.

Нет свободы и нет рабства.

Нет труда и нет безделья.

Нет свободного рынка и нет плановой экономики.

Нет капитализма и нет социализма.

Нет диктатуры и нет анархии.

Но всегда есть одно и другое вместе. И разница только в пропорции. В соотношении частей первого и второго.

И когда люди сражаются за победу одного над другим – по глупости своей они думают так. Потому что сражаются они только за изменение пропорции. Чтоб одного стало больше, а другого меньше. Но сохранятся обязательно оба.

Ни один деспот с абсолютной властью над жизнью и смертью подданных не может определять, сколько минут мужу овладевать женой, сколько минут матери баюкать младенца, как часто улыбаться юноше. Как врачу лечить больного, как кормчему держать курс в море, сколько минут варить похлебку. С какими соседями захочет дружить человек, как долго вести речи, смотреть на облака и беседовать с детьми. А главное – о чем думать человеку, и как думать, и долго ли. Даже в самой жестокой деспотии есть свобода, хотя пространство ее невелико. Что-то человек всегда решает сам, по своей воле.

Но даже в самом свободном обществе, где нет власти одних над другими и каждый волен делать что хочет – он не волен делать все. И его свобода ограничена не только свободой соседа. Он не свободен есть и не работать – паразита не станут кормить, вора убьют или изгонят. Он не свободен красть, убивать, прелюбодействовать, клеветать, богохульствовать, предавать родину, уклоняться от защиты родины при нападении врагов. Свобода всегда ограничена Законом. Без Закона жизнь людей невозможна.

Все дело в пропорции Свободы и Закона. Скажу иначе: Свободы и Несвободы. Несвобода необходима для жизни людей. Свобода тоже необходима: люди разные от рождения, и если превратить их в одинаковые машины, они погибнут – или свергнут такую власть.

То же с вашим «свободным рынком». Он «свободный», пока общественное соглашение, или закон, государство, сила – охраняют эту свободу. Свободный рынок может быть только охраняемым и с установленными правилами – то есть его свобода ограничена. Совершенно свободный рынок – будет захвачен любой шайкой разбойников, которые под угрозой оружия установят свои правила и будут грабить торговцев, отбирая у них товар – весь или часть.

Свобода рынка есть только тогда, когда есть Закон, карающий за нарушение этой свободы – то есть правил, которые торговцы и покупатели выработали себе.

Свобода рынка охраняется Законом. Ее пределы утверждаются Законом. Отчасти – Свобода рынка ПОДЧИНЕНА Закону.

И плановое хозяйство подчинено Закону. Почти полностью. Но никакой план не может учесть все. План пытается учитывать спрос и ориентироваться на него. План стремится стать УПРАВЛЯЕМЫМ рынком. Не поспевает поворачиваться за модой, за прогрессом, за зигзагами спроса. И в нем – всегда и неизбежно! – существует рыночный сектор. Это частные портные, парикмахеры, массажисты. Обмен услугами – потому что при плановом хозяйстве неизбежен дефицит многих товаров и услуг, план не поспевает, не может учесть все. Мелкая неофициальная торговля – одеждой, бытовой техникой, парфюмерией.

Но! И свободный рынок подвергается регулированию. Через субсидии и налоги государство воздействует на него, стимулируя одни отрасли и тормозя другие – дабы избежать как отставания в одном, так и перепроизводства в другом.

Все дело в оптимальном соотношении свободы – и центрального планирования. Регулирование, чтоб избежать кризисов, неизбежных при анархическом рынке.

Смешнее всего ваш капитализм и социализм. Если дать волю капиталисту – он превратит рабочих в рабов, а всю прибыль возьмет себе. Если дать волю социалисту – всю прибыль он разделит между рабочими, а капиталиста выгонит вообще и заставит его стать рабочим.

В первом случае рабы наработают капиталисту такого, что у него все рухнет. Да и продавать будет некому – только другим капиталистам, а их мало.

Во втором случае работяги без организатора, координатора, инвестора и специалиста по снабжению производства и сбыту продукции, каковым является капиталист, – работяги мгновенно развалят все. Что и происходило при всех социалистических революциях.

Итого:

В любом капитализме есть элементы социализма. Работяги должны обеспечивать какой-то спрос на производимые товары. Работяги необходимы. Они объединяются в профсоюзы и борются за свои права. Отвоевали минимальную зарплату, максимальный рабочий день, пенсии, пособия, гарантии в трудовых договорах. Появились идеологи, философы, теоретики, юристы, политики, которые на государственном уровне защищают интересы рабочих. А также стариков, больных, детей – всех, кто по состоянию здоровья работать не может. Плюс пособия по безработице для тех, кто не может найти работу, хотя хочет и старается. Да: медицинские страховки, бесплатная медицина для бедных, всеобщее школьное образование, государственное – бесплатно; и так далее.

Но и в любом реально существовавшем социализме есть элементы капитализма. Это обязательные следствия неизбежной социальной иерархии: начальники получают больше денег и имеют больше благ – специальные для функционеров режима больницы, санатории, автомобили, магазины с товарами, недоступными массам. При капитализме доступ к благам и уровень жизни определяется деньгами – при социализме статусом в иерархии и объемом власти.

При капитализме деньги конвертируются во власть и все блага. При социализме власть конвертируется во все блага, в том числе деньги.

Капитализм со временем порождает изобилие. Изобилие порождает иллюзию того, что возможно желательное благоденствие для всех – благородную тягу к социализму как равенству.

Социализм быстро порождает диктат государства, бедность и крушение экономики. Бедность рождает апатию у слабых и жажду свободы у сильных – свободу работать как сам хочешь, можешь и понимаешь, рассчитывая подняться вместе со страной. Жажда свободы порождает тягу к капитализму.

А сейчас, глупые люди, пиздец вам с вашей цивилизацией. Как пришел конец моему Эфесу, потом всей Элладе, всей Великой Греции. Не было мне понимания среди глупцов и не будет – так судили боги. Участь Трои и судьба Кассандры – это культурно-исторический архетип, как сказали бы многоученые ослы в ваших академиях.

Наследники персов, варвары, оккупировали мою родину; я удаляюсь в дальние горы, у людей с Востока они называются Тибет. То высочайшие вершины мира. И там в размышлениях и беседах с богами окончу я свои дни. Быть может, мне суждено обрести там, среди вечных снегов над облаками, утраченное здоровье души и тела.

Глава 3. Демиург и его план

Когда дни и годы текут безостановочно, как река, к которой ты спускаешься из леса, ты не можешь уже определить, когда ты ушел от людей рухнувшего мира – и когда твой собственный мир сформировался и стал твоим единственным пристанищем, в котором ты центр и властелин. Ты существуешь – следовательно ты мыслишь. А следовательно – ты знаешь и помнишь, ты чувствуешь. И значит – ты создал свой мир, и ты познаешь его.

Много времени спустя Мелвин Баррет задумался: как же оно так все вышло? Он понимал, что об этом каждый задумывался много раз, но от этого не легче. И ему открылись следующие выводы:

Во-первых, мир погубило устройство вещей. Законы Природы. Эволюция Вселенной. Гибель Цивилизации предопределена всем движением Истории. Вот это и необходимо постичь.

И уже во-вторых, как проявления Первопричины, нас погубили вещи (процессы? явления? группы людей?) вполне конкретные. А именно:

Социалисты. Евреи. Негры. И гомосексуалисты.

Выводы привели Мелвина Баррета в оторопь. Он понял, что пришел к фашизму. А фашизм он не любил, и быть фашистом никак не собирался.

Он попробовал опровергнуть себя по пунктам.

Во-первых, фашизм – это разновидность социализма, сказал он себе. Это корпоративный социализм, где все люди всех классов вносят свою лепту в общее дело и честно делят получившийся продукт. Национализм тут не обязателен. А вот тоталитарная идеология и нетерпимость к инакомыслию – это как раз черта социализма. Так что красные фашисты во всем и виноваты. А это звучит совсем иначе. Разве не красные фашисты поставили целью разрушить наш мир, все наши представления о жизни, разве не они с поразительным цинизмом и беспощадностью призывали к исчезновению белой расы? Это их слова и дела!

Во-вторых, евреи массу всего хорошего наоткрывали и наизобретали, и вообще люди очень добрые и справедливые. И вот с этим своим умом и добротой они изобрели такую модель справедливого общества, построение которого и привело к Катастрофе. Они хотели как лучше. И уперлись в этом своем хотении к вымышленному лучшему так, что повредили мозги всем остальным. Все и рухнуло. М-да. А судим ведь мы не по хотению, а по результату.

В-третьих, Мелвин Баррет совершенно ничего не имел против чернокожих. Напротив, он испытывал некоторый комплекс вины за рабство их предков. И ему было неловко, что они в общем хулиганистее и бестолковее белых, драться и бездельничать любят больше, а думать у них получается меньше. И очень это несладко и унизительно – жить среди тех, кто умнее тебя и у кого лучше получается делать все работы. Трудно им. Помогать надо. Но звереть, кусать кормящую руку, рушить цивилизацию, которая их приютила и сделала вчерашних дикарей людьми – вот этого нельзя. И не фиг оправдывать этих штурмовиков, чьими руками производились погромы и кто много о себе возомнил. Всем хуже стало.

И в-четвертых. Трахайся как хочешь и с кем хочешь, если вы взрослые и делаете это по обоюдному согласию за закрытыми дверьми. Ваше личное дело. Но вот пропагандировать это жопосуйство, кричать об этом на всех углах, объявлять это нормой, требовать признания законным браком, разрушать нормальные семьи, загаживать людям мозги и вопить еще, что гомосеки везде должны представительствовать, а нормальные люди ущемляют их права и пользуются привилегиями – что ж: это и разрушило семьи, и способствовало вымиранию, потому что рожали все меньше (мужчины через жопу не рожают, лесбиянки от лизания пизды не беременеют), и разрушало все представления людей о том, как жить.

Вот таков был Божий план. Который Он привел в действие. Я могу лишь констатировать это.

Так, сказал себе Мелвин Баррет. Раз уж делать мне все равно нечего. А в мозгу моем гениальном продолжает жить необъятный мир. Я могу только вспомнить все то, что произошло. Вернуть к жизни всё и всех, кого я видел и слышал, о ком читал и что-то знаю, кто существует сейчас только в газетных обрывках, моем штабеле старых книг, где-то в сожженных библиотеках, раздавленных флешках и затерянных жестких дисках компьютеров.

Конечно, им несколько овладела мания величия. Это неудивительно в его положении и с его нереализованными амбициями. И еще, видимо, у него было уже спутанное сознание, что случается с возбудимыми людьми в немолодом возрасте.

Глава 4. Память

К числу книг, которые Мелвин Баррет помнил хорошо, относились и «Три мушкетера». В последнее время он все чаще стал повторять:

– А Портос говорил: – Поедемте лучше со мной, Д’Артаньян. Мы состаримся вместе, вспоминая наших друзей.

Мелвин Баррет вспоминал. Он вспоминал бо́льшую часть дня. И часть ночи, иногда тоже бо́льшую, когда не спалось. Он вспоминал все время, когда не занимался ловлей рыбы и приготовлением пищи, и не читал старые газеты или книги из своего запаса, и не писал. Хотя, когда писал, он тоже часто уплывал в воспоминания, варьируя былое так и эдак.

Он обнаружил, что прожил огромную жизнь. Память оказалась неисчерпаема, как Вселенная. В ней были женщины и школьные друзья, родители и брат с сестрой, гамбургеры и виски, колледж и редакции, океан и пляж, автомобили и самолеты, горе и радости. Он думал, что если человек сидит в одиночной камере, но сыт и здоров, не мерзнет и не измучен – он может быть совершенно счастлив. Огромные прожитые годы всегда с ним, и каждый миг можно повторять и длить бесконечно. Или посреди счастья вдруг станешь несчастным – если в воспоминании вдруг откроется новая, неосознанная ранее сторона событий – и ты поймешь, какое счастье по глупости упустил или какую скверную гадость сделал, не сознавая; или защемит старая боль непоправимой потери.

В своей памяти – ты властелин своей судьбы и всех событий, с которыми соприкасался. Каждый сам себе демиург. А воображение в одиночестве разрастается беспредельно, и бесконечен перечень вариантов судьбы в мельчайших ее подробностях.