3. Книга

В этой книге ровно тысяча страниц. Она была перепечатана на портативной механической пишущей машинке «Элита», сделанной из крупповской стали в 1942 году на народных предприятиях Роберта Лея в Германском III Рейхе, с русским шрифтом для Восточных Территорий.

Толщина пачки была десять с половиной сантиметров, и весила она четыре килограмма восемьсот граммов.

Незаметно переправить такой кирпич через советскую границу было невозможно.

Автор одолжил у приятеля фотоаппарат «Зенит» с объективом «Гелиос-IV», а у знакомого газетного фотографа с уговорами купил пять метров пленки чувствительностью в 1000 единиц, с очень мелким зерном, что допускает сильное увеличение снимков. Такая пленка применялась в аэрофотопулеметах и продавалась летчиками за водку.

Он переснял рукопись, раскладывая по 9 страниц в кадре, и получилось 112 кадров. Проявить пленку пришлось просить того же фотографа: сам, не умея, запорешь, а в ателье такую не возьмут, а и возьмут – переснятый текст вызывает опасные подозрения, типичные шпионские штучки, и потом – за всеми фотоателье приглядывало то же 4-е ГУ КГБ. Фотографа пришлось подпоить, тонко соблюдая меру: перед работой – до потери подозрений при сохранении полной работоспособности, после работы – в хлам до полной потери воспоминаний.

Получился рулончик диаметром в 2,5 сантиметра и весом в 60 граммов.

Окончив книгу, автор испытал простительный и кратковременный прилив любви и жадности к жизни. В грезах явились слава, богатство и счастье свободы в Америке. Но книгу надо переправлять и издавать скорее! А сам выберешься ли еще, и когда?..

Смешно: в розыске КГБ – он боялся публикацией под своей фамилией в США осложнить жизнь себе и родным. А если анонимно – боялся, что кто-нибудь (особенно в случае его смерти) припишет другому (или украдет себе!) авторство его шедевра.

Поэтому на один промежуточный кадр он сфотографировал перекидной табло-календарь над посетителями в Центральном Почтамте: откроющийся в будущем автор должен доказать, что мог быть там в указанный день. А на другой – кусок поверхности зернистого гранитного парапета невской набережной в косом солнечном свете. Такой рельеф в деталях неповторим, как дактилоскопический отпечаток. Только автор сможет указать, где этот участок – таких гранитов в Ленинграде сотни километров.

Таким образом авторство книги было скрыто – но застраховано.

Вскоре оно раскроется.

А рулончик пленки был вложен в ручку дамского зонтика, что на просвет-экране таможенного телевизора выглядело естественным устройством крепления стержня в ручке, и через третьи руки благополучно пересек границу.

Доказательство чему вы сейчас читаете.

4. Название

Красивое имя – высокая честь. Сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками – все они никуда не годились.

Имя – обязывает, многое определяет, и даже властвует. Скажем, есть несчастливые имена кораблей; а переименовывать корабль опасно, это давно известно. Самый большой линкор в мире «Юлий Цезарь» однажды переименовали в «Новороссийск», и в результате он взорвался и утонул прямо в порту, и с ним погибло семьсот моряков. Кесарю не судьба умирать своей смертью.

Сначала эта книга называлась «Соблазнитель». Автор задумал захватывающий роман об искусстве и науке любви: каждый, прочитав его, мог научиться покорять любимого человека.

Потом она стала называться «Заговор Сверхдержав»: как ФБР и КГБ взаимно договорились убрать своих президентов, которые мешали им работать: в результате Кеннеди застрелили, а Хрущева всего лишь свергли и отправили под домашний арест до конца жизни.

От этого любовно-политического триллера отпочковался еще один: «Заговор по-русски». В нем детально исследовалось, как именно будет уничтожена советская власть в России, и приводился всесторонний план переворота. Самое потрясающее, что пятнадцать лет спустя такой переворот был совершен в действительности.

Подобные темы наводят на обобщающие размышления, итогом которых явился заголовок «Все о жизни». А вот так! Ни больше ни меньше. «Все о жизни», ясно? Прочти эту книгу – и другие тебе уже не понадобятся. И так все узнаешь.

Но поскольку это все-таки не философский трактат, а роман, то и название желательно такое… художественное и броское. И оно было придумано: «Русская матрешка». В нем содержится указание на шкатулочный эффект: примитивная на вид кукла, затейливо раскрашена, а внутри раскрывается бесконечное множество подобных, других размеров и расцветок. Плюс колорит а’ля рюсс: навроде «русской рулетки».

Толстая книга с такой надписью на обложке может быть принята за каталог упомянутых матрешек. И в конце концов названием стало служить простое и краткое слово – «Самовар».

Самовар – сам варит, характерный предмет русского быта. Внутри – огонь, окруженный водой. Корпус – зеркало: ясное, но искажающее. Сверху идет дым из трубы. Самодостаточная система. Снизу – крантик.

А кроме того, слово «самовар» имеет еще одно значение, важное в этой книге.

5. Эпиграф

Вообще-то по-гречески «эпиграф» – это любая надпись на любом предмете. Поскольку придумывался он в период названия «Все о жизни», то хотелось засадить что-нибудь такое всеобъемлющее… Если заборы и стены тоже счесть предметами, то самый распространенный эпиграф нашей действительности вам хорошо известен. Первая из трех букв короткого слова косым андреевским крестом перечеркнула грудь императорского орла. Символика, конечно, богатая, фаллическая символика, корень жизни. Но от грубоватого эпатажа было решено отказаться.

Эпиграфом часто как бы воздается честь автору, из которого он взят. Но на хрена Боливару нести двоих, честь не резиновая, и так все потеряно, кроме нее, так береги смолоду.

Конечно, на разные случаи жизни хороша Библия. Но у читателя могут быть собственные отношения с религией, да и религий на свете много. Грех всуе раздергивать Священное Писание на цитаты к украшению собственных выкладок.

Итого остаются из сокровищницы мировой литературы более или менее крылатые и бородатые фразы да всеобще-ничейный фольклор.

Теперь оцените стойкость затравленного пацана, который скрывается на свалке среди трущоб и, присмолив окурок, сидя на пустом водочном ящике в позе роденовского мыслителя в тени развесистого куста клюквы, хрипло произносит миру:

– Я Мишка – вашему терему крышка.

6. Посвящение

Сервантес посвятил «Дон-Кихота» герцогу Броглио.

– Кто такой? Почему не знаю?! В академию бы мне после войны, подучиться малость…

Посвящение Хине Члек после деликатной борьбы в редакции выкинули. Хотя есть, всегда есть искушение посвятить что-нибудь эдакое некиим таким образом, чтоб много опосля кружок некогда прекрасных дам целил плюнуть друг другу в глаз.

Начищенные плевательницы сияли девственной медью, но при взгляде на чудный изразцовый пол становилось ясно, почему южане проиграли битву при Нэшвиле.

Посвящать книгу кому-нибудь из родных – бестактно по отношению к остальным не менее родным. Посвящать по такой книге каждому невозможно, потому что такая книга и всего-то одна. А если посвящать ее всем сразу, такие случаи в истории бывали, то это уже какое-то семейное письмо, которое неловко и незачем читать посторонним.

Да и как посвящать другим то, во что посвятил тебя Господь?.. Представьте себе посвящение на Библии: «Нашему Богу». Или того лучше: «Римскому Папе». Святотатственный бред какой-то.

………………………………………

Да провалитесь вы все пропадом!

7. Предупреждение

Не влезай – убьет.

Это очень неприличная книга. В ней много неприличных слов, неприличных сцен, а главное – неприличных мыслей. Поэтому ее нельзя давать читать детям, и лучше бы не читать людям с неустойчивой психикой. Также ее не должны читать люди, не любящие всякие неприличности.

Честно говоря, возможно лучше и вам ее не читать. Возможно, ее вообще писать-то не следовало.

8. Интродукция

Она же преамбула, введение, предуведомление, пролог, зачин и предисловие.

Окончены.

Тихо-тихо совлекайте с древних идолов одежды.

А молитву сотворя, третий нож – на царя…

Господи, помоги мне удачно отбомбиться!

9. Портрет и пейзаж

Береза вписывалась в небосвод так, что утреннее солнце, поднимаясь над кроной, просекало светом листву. За лугом курчавился дымчатый подлесок, перераставший в крепкую чащу, а ближняя кромка травостоя обрезалась желтым обрывом. Под обрывом шуршала волна, шлифуя тонким накатом песчаный пляж.

Сдвигающее прозрачную перспективу марево, слоеный клеверный пар, было проткано четким стрекотом кузнечиков и виолончельной вибрацией пчел.

Из-под корней березы выбрался шмель-трубач и, упершись мохнатыми лапками, зажужжал, вентилируя струей ветерка свою норку. Проветрив жилище, он оторвался от земли и басовой струной ввинтился в пространство. Без внимания к крапящим зелень ромашкам и василькам заложил вираж и с упругой тягой провесил курс на мощный запах пищи.

– Да будет свет! – возвестил владетельный сочный голос. И его обладательница распахнула окно. – Красота какая!

Окно служило, похоже, и дверью: двустворчатая большая рама размыкалась ключом, упираясь в низкий широкий подоконник, истертый наподобие порога; с наружи стены к нему были приставлены деревянные ступени.

Дом мягко врисовывался в пейзаж: желтый двухэтажный коробок под белым шифером. По сторонам подъездного крыльца выступали ложные дорические колонны, уподобляя сходство с дворянской усадьбой, где отставной офицер со вкусом проживает на лоне природы наследство жениных предков.

– Гулять! гулять! – запела женщина на разные голоса, как хор барышень-помещиц. Из глубины помещения ей вторила оживленная мужская переговорка.

– А что у нас, ребята, в рюкзаках… – мурлыкала женщина, совершая невидимые сборы. – Кто сегодня мой первый кавалер? Мм?

Из окна до березы блестела стальная проволока, натянутая на высоте человеческого роста.

Проволока напряглась, поскрипывая, и по ней выехал из окна весомый застиранный рюкзак. Лямкой он висел на крючке, вдетом в раздвоенный ролик, проворачивающийся с веселым писком.

Белая фигура возникла в темном прямоугольном проеме. Женщина спустилась по ступеням на траву и повезла рюкзак через луг. Медицинская шапочка была пришпилена к вороной гриве. Обтянутый халат круглился на откровенных формах. В плавном движении тело под халатом дышало.

Довезя рюкзак на певучем ролике до березы, она потянулась и пошла обратно, запустив:

– Следущи-ий! кричит заведущий!..

Синяя лаковая стрекоза прервала свой полет, спланировала на предмет и уселась, двигая прозрачными крылышками.

Из рюкзака торчала стриженая мужская голова.

– С благополучным приземлением, – пожелала голова, скосив глаза вверх. Выпятила нижнюю губу, дернулась и фукнула: – Пшла на хуй, сука.

Стрекоза переступила по волоскам, оскорбленно снялась и исчезла.

Визжа и раскачиваясь, как выползающая на-гора вагонетка с рудой, близился второй рюкзак. Медсестра остановила его метрах в двух, оценила интервал и двинулась за очередным.

– Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь? – приветствовала первая голова, церемонно кивая. – Как вы перенесли путешествие?

– От этого скрипа уши закладывает, – пожаловалась вторая голова. – Телега-то опять немазаная.

– Это входит в программу. Звуковой фон – разнообразие: дополнительные раздражители.

– Вот именно, что раздражители. Колесо – оно требует смазки. Каши маслом не испортишь.

– Это ничего… главное – чтоб обувь была разношена и гвоздь в пятку не лез!

И оба подсмеялись привычной шутке.

Третья голова выглядела вовсе древней, ископаемой. Лысо-седая, водянистые глазки запрятаны среди коричневых пигментных островков, и ее единственный зуб, длинный и желтый, торчал из-под верхней губы, как щуп. Рюкзак ей достался плохой, последнего срока, слинявший и застиранный до белесости, и с грубой заплатой на месте кармана. Она смачно харкнула, едва не пришибив божью коровку, хлопотливо сновавшую вверх-вниз по травинке в охоте на тлей, и прохрипела:

– Курить-то когда?

– Некомпанейский вы народ, гринго! Обождите, пока замыкающие подтянутся. Эй, в хвосте, шире шаг!

– Висельники…

– Великолепная семерка!

– Семеро смелых.

И туловища, оснащенные головами, разместились на дистанции променада. Не то десант пришельцев на воздушной подушке, не то кладовая сорокопута. Покойно улыбались, жмурясь солнышку.

Медсестра обошла гирлянду с пачкой «Беломора», вставляя каждому в рот папиросу и поднося спичку. Семь струистых дымков пихнулись в воздух, как пробный выдох отдыхающей гидры.

Назрел момент приязненной, необременительной беседы, которая выразила бы все очарование бытия в простых и небанальных словах.

– Не тот стал беломор, – сказал один, закусив мундштук в углу рта.

– Дрянноват, – согласился другой.

– Да, был когда-то знаменит ленинградский, первой фабрики имени Урицкого, – вздохнул под березой крайний.

– Ага, Моисей Соломоныча, начальника питерской чеки.

– Да при чем тут Соломоныч!..

– А все испаскудили.

– Кубинским табаком набивать стали, – донесли с другого конца проволочного телеграфа.

– Фиделю его в зад набить, пусть сам курит.

– Что б ты понимал, гаванские сигары самые дорогие в мире. Их там девушки на ляжках катают.

– И высоко катают? А если волосок попадет? Им что, больше нечего на ляжках катать?

– Да погодите вы! При чем здесь какой табак, если там веревочки и щепки попадаются.

– Вот и я думаю, откуда бы у кубинских девушек между ляжек щепочки с веревочками?

– Слушьте сюда, вы. Просто стали табак кидать в мельницу прямо с упаковкой, если только веревочки и бумажки, так это хоть тюки из ящиков вынимают, а если щепочки – так прямо вместе с фанерными ящиками. Смелет – и ладно. Точно!

– Естественно. Экономия труда и сырьевые резервы.

– А навар – в карман.

– Не нравится – не кури. А другим удовольствие не порть.

– А ты что – цензура? Или да – у тебя ж это единственное удовольствие.

– А нечего на все критику наводить, – назидательно отвечала старая голова. – Болтается тут на всем готовом – и туда же.

– Теперь еще про партбилет скажи, – подначила соседняя голова № 4.

– Пацан ты еще. Жизни не видел.

– Вот из-за таких, как ты, и не видел.

– Из-за таких, как я, ты устроен тут, как рождественский гусь на откорме. А то б уж давно подох.

– Да уж, таким как ты я своим счастьем и обязан.

– Ну и виси тихо, обрубок.

– От старый обосрух!

– Э, э, мужики, вы чо? кончай лаяться!

– Щенок лается, – спокойно цыкнул старик.

Ответно стараясь не унижаться раздражением, № 4 повернул лицо и с видом равнодушия сплюнул окурок, не попав в его рюкзак.