2. Холод

– Да спи ж ты, горе мое… ночь уже! Уже у бабушки глазки слипаются, скоро бабушка с пуфика этого гепнется. Холодно? Сейчас тепла прибавлю… ох. Разве ж это холодно…

В Москве? Да уж, холодно… не приведи Бог. Нет, не в той, что в Алабаме, а в настоящей, в России… В той, что в Алабаме, негры, а в настоящей – русские. Ну хорошо, не негры – афромириканцы.

Сначала? Сто раз ты уже слышал сначала… и кино показывали! Ну хорошо, хорошо, только ты глазки закрой.

Сначала ничего такого и не было. Ну, снег первого октября прошел. Так это бывало. Красивые такие белые хлопья, кружевные, подсиненные. И все стало красивым – белым и пушистым: и дома, и деревья, и улицы, и ограды. Да – как хлопок, только блестит и хорошо пахнет, как свежее яблоко из холодильника.

Он назавтра растаял, а назавтра снова снег повалил, и лег, не растаял. На улицах грязь черная, их поливали и посыпали, чтоб таяло – а кругом снег.

А по ночам морозы ударили. Чистые пруды замерзли, и Яуза замерзла, и Москва-река замерзла. Ветер дунет – лед белый, ровный. Как замерзла? А как лед в морозильнике. Только шириной с футбольное поле. Точно, как хоккей.

Уборочные машины снег убирали – у них такие ленты с железными лапами: раз-раз – и весь снег уже пересыпали в грузовик, и за город увезли. Люди в шубах ходили, в дубленках, в теплых пальто. В домах – батареи горячие. Встанешь утром – солнце красное, деревья белые, небо синее с зеленым краем: красота! Ядреная русская зима. Что такое «ядреная»? Это то, что дальше будет.

Минус тринадцать ночью было, потом еще – минус семнадцать. Выйдешь – нос пощипывает, глаза слезятся. А к концу месяца раз бац – двадцать два мороза. Уж и руки в перчатках мерзнут. Пассажиры на остановках подпрыгивают. Поднимется термометр на пару дней – а потом еще пуще мороз.

А на Седьмое Ноября грянуло под тридцать. Это уже что-то редкостное. Хотя и ничего такого. Бывало. И в восемьсот двенадцатом морозы были сильные да ранние, и в сорок первом. Но – холод сильный. Ветерок дохнет – и лицо дубеет, даже дыхание перехватывает.

Что хорошо – машин меньше ездить стало. Многие завестись не могли. А троллейбусы ходили, и автобусы: на стеклах лед, ничего не видно, а так ничего. В метро вообще тепло, народ расстегивался, отогревался, пока ехал. Потом выходили потные – простужались, конечно.

Обычно такие морозы ну неделю стояли, ну две, ну три… а тут все не отпускали в том году. В квартирах-то холодно у простых людей! Дом хоть бетонный-панельный, а хоть и кирпичный, стены тонкие промерзли, рамы со щелями, ветер в окно навалится – и все тепло выдувает. У кого шестнадцать градусов, у кого и тринадцать стало. Батареи уже не горячие, тепло дойти по трубам не может под землей, остывают трубы в мерзлоте… Нет, это не тепло – это по Цельсию, а не по Фаренгейту. По-настоящему сколько?… О господи… какая дурацкая система!.. нет дурацкая, не спорь!.. сейчас… тридцать два да четырнадцать – сорок шесть, на два – двадцать три… погоди, там чего – отнимать тридцать два надо? А где у нас градусник, две шкалы там еще? Погоди… не видно потому что! В общем, пятьдесят по твоему Фаренгейту. Это для дома-то не холодно?! Да согреться только на кухне, а там газ еле горит – все жгут по городу, греются.

В городе уже объявляют аврал. Аврал? Это когда все разом суетятся. Точно – от суеты теплее. Типа «Давай-давай»: «Москвичи – согреем город теплом наших сердец!» Ну что ты, не плачь, никто сердец не вынимал! Но вообще мысль интересная… хорошо еще властям в голову не пришла. А так – поезда, цистерны, нефть, газ, мазут, пожертвования олигархов, гуманитарные снегоуборщики – все чин чинарем. Чинарем? Путем, значит. Каким путем? Ну, думали, что светлым… и теплым. А только у небесной канцелярии свои пути.

Аккурат первого декабря грянуло сорок. О! Это уже было серьезно. Раз в тридцать лет так жмет. Запахло трудностями. Как запахло? Нехорошо запахло.

Дома сидишь в трех кофтах. На ночь все теплые вещи на одеяло наваливаешь. По улице передвигаешься – от магазина до магазина: шасть в дверь – и отогреваешься. Продавщицы в шапках. На ярмарках валенки продают и калоши откуда-то появились: чтоб не промокали.

По полу мороз. По стенам иней. На стеклах ледяные узоры. По мостовым машины скользят по черному льду и друг в друга с хрустом тычутся: не тянут дорожные антиобледенители таких морозов.

Изматывает такой холод. Не согреться, из горячих кранов водичка еле теплая. Душ принять – воспаление легких. Водку все глушат – изнутри греются.

Бомжей перемерзло – немерено. Ну – бродяги бездомные. Одеколона выпил для сугрева, закемарил – и готов, окоченел. Одеколон? А он дешевый был. Да, и пахнет хорошо. Точно, они пахли нехорошо.

Утром новости смотришь по телевизору – семьдесят замерзло, сто замерзло. Ужас!

А пятого декабря, на день старой Конституции… нет, это был день Советской… чего?… ну русской, короче, конституции, – под утро дало сорок три. Рекорд столетия. Глупыш ты со своим Гинесом!.. Стали в домах кое-где трубы замерзать и батареи лопаться. В Марьиной Роще три квартиры утром не проснулись – ледышки. Ночью за город шофера не ездили: заглохнет машина – и конец. А уж в аэропорты какие цены заламывали!

Министерство Чрезвычайных Ситуаций надрывается. В школах занятия для всех классов отменили. Некоторые больницы перестали принимать, а наоборот – стали больных из промерзших палат эвакуировать: кого домой, кого в другие… кого и в морг. Операционные нагревают электрорадиаторами.

Сорок четыре! Катастрофа! Сенсация! Дума заседает… а? ну – Сенат заседает, Конгресс заседает, мэр экстренные заседания круглые сутки… какой тебе Шварценеггер! Лужков, мэр Москвы! Какая тебе Алабама, минус сорок четыре – это тебе не Алабама, мой мальчик! Это Луна!

Шойгу по сугробам бегает… Шойгу – это не медведь, это был министр! Зачем бегает? А черт его знает!.. Руководит спасением замерзающих, в общем.

Спальные районы вымерзают повально. Туда гонят армейские полевые кухни – кормить людей горячей пищей. Банки и фирмы уплотняют в их офисах – делают общаги, отселяют в них народ из вымерзающих кварталов.

… Ночью луна огромная, и звезды в черном космосе. Снег под ногами не скрипит уже, а жестко так повизгивает. Дышишь сквозь шарф, а он сырой и колючий от ледяной крошки – дыхание в нем замерзает.

Сорок пять! Троллейбус еще движется – стонет, жестяной ледник на колесах, изо ртов пар, ноги дубеют. Хлоп – встали. Что? – провода обледенели, двигатель сдох. Простоял троллейбус ночь в парке на морозе – конец ему. А стали разогревать горящими тряпками в ведре с бензином – вспыхнет белым факелом троллейбус, на морозе все здорово горит.

Котельные летят одна за другой. Топки прогорают, форсунки летят – не тянут они нужной температуры. Откуда так знаю? Так писали про это…

Днем потеплеет чуть – а ночью жмет. Днем теплеет – ночью жмет. Ух жмет! Ну вконец. До сорока шести дожало…

На улицах белых – сугробы и пусто, и машины под сугробами. У кого машины в теплых гаражах ночуют – у богатых – еще ездили. Общественный транспорт редко-редко проковыляет, набитый. Предприятия встают, людей в неоплачиваемый отпуск гонят. Все тепло стараются на жилье давать…

По тротуарам тропки прорыты, и редкий народ – шасть-шасть, укутаны-замотаны до глаз, только ресницы в инее хлопают. Магазинов все меньше открытых – подвоза нет, тепло выстужено.

А дома стены в измороси, газ еле тлеет, электричество тусклое, а телик все: не жгите газ! Одни отравились, другие взорвались, третьи сгорели… А как не жечь, если суп в кастрюле замерзает без всякого холодильника?

Мы в спальне окно законопатили, стены всеми коврами завесили, кровати вместе сдвинули – там и жили. Все так делали.

Купили на рынке буржуйку. Железные печки везде делать стали, в газетах объявления: «Печи временные дровяные», «Печи мазутные», и угольные, и бензиновые, и с трубами, и с вытяжками, и всякие, хоть с доставкой, хоть с установкой, хоть как. Поставил такую вроде бочечки в спальне, трубу жестяную в окно вывели, вместо стекла – фанерку, дыру гипсом замазали. Пилу тоже купили, кусты заготовляли в нашем сквере. Милиция не трогала, все пилили… ой, дрались из-за дров как! И деревья везде пилили, и заборы, в парках пни из снега торчат. Купить? Можно, у метро продавали, но деньжища драли немереные. А ментам они платили и прямо в парках лес и валили, заготовляли. А уж доски на стройках все покрали – это сразу.

И еду уже варили в спальне, на буржуйке.

А на Новый год шарахнуло пятьдесят два. И поняли мы, что раньше были цветочки. Куст пилишь – он звенит. Зазевался – и пила пополам, хрупкий металл делается. Принесешь пучок – а лицо в белых пятнах. А потом они коричневые становятся.

Обмороженных много стало. Носы черные, скулы черные, пальцы черные… Пневмония косить пошла, как чума – хватанул воздуха поглубже, и обморозил легкие. Телевизор все учит: дышите через шерстяные вещи, через меховые, сдвигайте их после выдохов в сторону, чтоб новый вдох через сухой мех шел. А откуда у всех мех?…

А горе стало, когда водопровод замерз. Ой-ё-ёй… Если река или пруд близко – там проруби. А большинство снег растапливали. А промерзло все до дна – лед колотый носили.

Туалеты тоже замерзли. В ведерки ходили. Утром несешь на помойку – там гора бурая. И драки: один парашу вылил – а другой хотел снег для питья набрать! На всех и снега не хватало… Как он повалит – так все с ведерками, трамбуют…

Богатые еще неплохо жили. В этих комплексах элитных котельные свои были. И рестораны у них еще работали, и машины бегали.

Мы потому и живы остались, что папа твой устроился охранником в такой комплекс. Прежнего-то убили, когда народ пытался ворваться в такой дом, в тепло. А? Ну… работа у него такая…

А? Ну, революция не революция, а без бунтов как же. Обязательно. Задавят толпой охранников, перебьют богатых, а сами семьями в теплые хоромы вселяются. Но там тоже стали быстро отключать отопление. Все вымерзли. У бедных на топливо где деньги, где знакомства? Конечно зверство. А что делать. У одних дети замерзают, а другие в бассейнах плавают. В тех бассейнах и топили. А охрана прикинет – и разбегаться стала. На всех пуль не хватит, а тем так и так помирать.

Грабить стали вообще страшно. Одежду снимали, еду отбирали. Буксует через снег джип, догонит – наставят бандюки стволы и раздевают. А это при пятидесяти пяти – смерть очень быстрая. Нижнее оставят бедолаге, он добежит по ближайшего подъезда – а там тоже все ледяное, все закрыто… За шубу, дубленку, валенки – сразу, почитай, убивали. Полиция? Милиция. Тоже убивала. Там самые бандюки и работали.

И вот выждали мы полудня, чтоб чуть теплей стало, и поехали. Надели все на себя, еду забрали, чайник. И как до метро дошли – сами удивлялись. Жить хотелось.

Метро до последнего держалось. Свет тусклый, лампочки не все горят… но теплей, чем наверху. Эскалаторы остановлены для экономии энергии, так все идут. А в вагонах вообще терпимо – народ дышит, элетродвигатели еще греют.

Поднялись наверх – а троллейбусы уже не ходят. Солнце, лед, космос, одним словом. И удалось нам маршрутку одну уговорить. Минивэн. Там кавказцы заправляли. Отдали им мамин золотой браслет и мое колечко с рубином, и нас один черный такой довез. Дай ему Бог здоровья, ведь мог и выкинуть по дороге, а хоть и раздеть. Честно довез… хороший человек.

И стали мы жить в комплексе «Золотые Ключи». Комната маленькая, одиннадцать метров. Зато тепло! Ну, градусов двенадцать. Вода идет, туалет работает, пальто снять можно. Ожили мы там. А ели папин паек, ему от комплекса давали. Немного, но ничего, чайник кипятили. Деньги уже стали без надобности. Все закрыто, покупать нечего. Какие медведи?… в зоопарке всех зверей давно поели…

И вот ведь: вымирает народ, а преступности и хулиганства много. Стекла бьют – а ведь это смерть. Памятник Пушкину разбили. Как? А просто, говорят, камнем ударили – он и рассыпался. Ниже шестидесяти металл совсем хрупкий становится.

Ночи все чернее, мертвее. Где провода хрупнули, где просто район победнее отрубили. Вывески и витрины из экономии давно отключили, магазины закрыты, погасли. Нет света – нет телевизора. Пара газет выходит, экономить призывает. А что уже экономить? Вечерами при свете печек сидят, кто не померз…

А днем – белое безмолвие. Деревья, кусты – вырублены, пожгли. Техника переломалась, бензин густеет при таком морозе…

Хоронили? Кому там хоронить. Земля тверже камня. Дом ломается. Ледышками в домах и лежали… окна темные и сугробы до второго этажа. Редко-редко кто проковыляет, укутанный, как мешок тряпья.

И богатых машин все меньше. В стеганых кожухах, стекла двойные, салоны утепленные, дополнительные печки. А тряхнет на ухабе – и полетела подвеска, как стеклянная, и шины лопаются, хрупкие от мороза.

Виски? Коньяк? Ага. Давно выпили все, что горит.

Людоеды? А вот и были. Денег нет, еды нет, ничего нет. Соседа и съедят. А что делать. Не от хорошей жизни. Еще бы не страшно!

Как. Так. Стоит автобус в сугробе, а в нем – ледяные мумии, вот как.

И если бы твой папа не угнал ночью из гаража джип-«мерседес» одного банкира, и не успели бы мы к утру в Шереметьево – тоже бы замерзли. А там еще была гуманитарная миссия, но она увозила только женщин и детей. Вот ты, мама и я и улетели, а папа твой там остался. Уж так он радовался, что мы уезжаем… Не плачу я, не плачу, тебе показалось. Закрой глазки, спи.

Весна? Весна так и не наступила. Вот, понимаешь, какая штука. Да: наступала весна каждый год, наступала, а потом однажды взяла и не наступила. Не бывает? Все когда-нибудь бывает…

Дальше? Потом? Не было дальше. Не было потом.

Вместо весны было минус семьдесят. Тут уже отопление замерзло в самых лучших домах. Ох, да лучше бы ты уже спал!

В Кремле поставили индивидуальное отопление. Одежду стали носить полярную, как в Антарктиде; лучшую – на гагачьем пуху. На полярных снегоходах ездить стали. При восьмидесяти градусах человек уже никак жить не может. Так… высунуться в скафандре ненадолго. Какой это мороз? А такой, что ледышка с крыши упадет за километр – звук ясный, четкий, звонкий.

… Что там сейчас? А ничего. Вот такой полюс холода. Метеорологический феномен. В «Вечернем Нью-Йорке» недавно был репортаж с орбиты: «Феномен космической истории» назывался. Отчего? Вот ученые и выясняют. А старые люди говорят – судьба, значит, такая выпала.