Не прошло и несколько месяцев, как Хейс и Антидиффамационная лига выступили уже в защиту евреев в связи с выходом на Fox «Дома Ротшильдов», продукции Дэррила Занука – кажется, единственного магната-арийца. Впрочем, коллеги искренне считали его «своим», а он устал их разубеждать.

Фильм – в силу своего объективизма – производил двусмысленное впечатление: отрывки из него используют нацисты в антисемитском манифесте «Вечный жид» (1940). Несимпатичные манеры и нечистые стратегии финансистов-евреев детерминировались их борьбой за выживание, никак не становясь от этого симпатичнее и чище.

«Еврейский вопрос» на «фабрике грез» был решен не менее радикально, чем в Германии. Если в 1900–1929 годах Голливуд выпустил 230 фильмов о еврейской жизни, включая легендарного «Певца джаза», то отныне евреи – в порядке борьбы с антисемитизмом – исчезли с экрана. Героя «Успеха любой ценой» (по пьесе Лоусона) перекрасили в янки. Майер отменил съемки «Венецианского купца» и пеплума «Два разбойника». С экрана больше не доносился идиш, не кудахтали еврейские мамаши, не переругивались смачно бруклинские таксисты. Комики больше не травили еврейские анекдоты на эстраде и радио.

Единственное упоминание о евреях в фильмах 1935–1940 годов – недосмотр продюсеров «Жизни Эмиля Золя». В феврале 1937-го на Warner позвонил Гисслинг, встревоженный слухами о подготовке фильма о деле Дрейфуса. Консула заверили: пресловутое дело – ничтожный эпизод фильма байопика о Золя. Он выразил искреннее удовлетворение, и на студии надеялись больше о нем никогда не услышать.

Однако через несколько дней Джек Уорнер распорядился о купюрах.

Сцена 80. Из монолога начальника Генштаба после слов «Он человек!» убрать слова «И еврей!». Сцена 190. Слово «еврей» в монологе коменданта Парижа заменить именем Дрейфуса. Сцена 235. Заменить именем Дрейфуса слова «этот еврей».

Загадочная история. С чего бы Уорнеру, три года как разорвавшему связи с рейхом, чистить сценарий? Но о национальности несчастного капитана все-таки можно догадаться: из фильма не сообразили вырезать план, в котором мелькает бумага с указанием вероисповедания Дрейфуса.

* * *

Я не верю, что мы способны устроить фашизм. – Дороти Томпсон, 1935.

Я написал «У нас это невозможно», но начинаю думать, что это, безусловно, возможно. – Синклер Льюис, 1936.

Фиаско потерпела и попытка экранизации «У нас это невозможно», хотя Майер, уверенный в успехе, купил права на книгу еще до ее выхода в свет (октябрь 1935). Сыграть Доремуса Джессапа, провинциального газетчика-либерала, вождя антифашистского восстания, предстояло Лайонелу Бэрримору. «Американского Гитлера» Базза Уиндрипа – Уоллесу Бири.

Майер не жадничал: подготовительный период обошелся ему в двести тысяч (из них 75 – гонорар живого классика Льюиса). Сидни Ховард был не только экспертом по Льюису (сценарий «Эрроусмита» номинировался на «Оскар», инсценировка «Додсворта» шла по всей Америке), но и одним из самых дорогих сценаристов. Но даже он еще не видел таких гонораров, какой получил за «У нас это невозможно»: 22 500 плюс три тысячи за каждую неделю работы. Но и работа предстояла адова. Умозрительная, механистичная проза не давалась Ховарду, он проклинал Льюиса и себя самого, маялся депрессией, жаловался:

Любой может уложить в постель двух марионеток, но между ними ничего не произойдет, и вам придется самому делать им маленькую марионетку.

Ховард все же победил книгу: его фирменный метод «эквивалентной драматизации» доказал свою эффективность.

Прочитав сценарий, Брин растерялся. Кодекс защищал общественную мораль, но был бессилен против откровенно политического проекта, ощутимо, но неопределенно опасного. Экранная гражданская война в США оскорбить иные государства не могла: бессилен был и Гисслинг. Брин переложил ответственность на Хейса, не менее озадаченного: его молчание тянулось несколько недель, за которые Бэрримор отрастил характерную бороду Джессапа. Ховард, боясь, что Майер превратит фильм в памфлет против ФДР, согласился писать сценарий по «Додсворту» лишь для того, чтобы, оставаясь в Голливуде, держать руку на пульсе событий.

За две недели до съемок Брин нарушил молчание:

История по своей природе носит столь поджигательский характер и содержит столь опасный материал, что лишь величайшая осторожность может спасти фильм.

Не имея права запретить фильм, Брин потребовал шестьдесят поправок. Ховард в рекордные сроки удовлетворил все его требования, купировав, в частности, упоминания об антисемитизме и евреях: отныне диктатура преследовала абстрактных «иностранцев». 12 февраля 1936-го он записал: «Сдал наконец сценарий и молю бога, чтобы на этом все закончилось!»

Ховард не знал, что пятью днями раньше в игру вступила пресловутая еврейская общественность. Некий агент по недвижимости Альберт Либерман, жертва «синдрома Антидиффамационной лиги», обратился с встревоженным письмом к своему раввину. Им, на беду, оказался Уильям Файншрайбер, Глава кинокомитета Центрального совета американских раввинов, видный борец за нравственность. 7 февраля он обратился к Майеру, Хейсу и Николасу Шенку, варьируя нехитрую мысль:

Я убежден, что в критические – здесь и повсюду – для еврейского народа дни мы не должны выставлять на всеобщее обозрение евреев и их проблемы. ‹…› Единственный мудрый способ выжить в эпоху яростного антисемитизма – не теребить еврейский вопрос. ‹…› Я уверен, что фильм будет замечательным проеврейским и антифашистским высказыванием, но уверен и в том, что сейчас время хранить молчание.

Хотя в сценарии не оставалось и намека на евреев, 13 февраля Майер поставил на фильме крест. Удовлетворительных объяснений он так и не дал, если не считать ими ссылки на дороговизну проекта и трудности с кастингом. Разъяренный Льюис обрушился на Хейса, даже растерявшегося от столь – в кои-то веки – несправедливых обвинений. Нацисты тоже были ни при чем: Германия и Италия лишь задним числом поддержали Майера, осудив «чистокровного коммуниста» Льюиса.

Коммунисты тем временем действительно пытались Льюиса приручить, устроив обед в его честь, но пропитой скандалист был верен себе:

Ребята, я вас всех люблю, все писатели любят, когда хвалят их новые книги. Но позвольте сказать, что это не очень удачная книга – я писал и лучше – и, кроме того, я не верю, что вы ее читали; иначе бы вы заметили, что я послал вас ко всем чертям. А теперь, ребята, возьмемся за руки, встанем и споем гимн во славу Иисуса.

Пара партаппаратчиков сбежала, оставшиеся не стали перечить Льюису.

Ховард выплатил ипотеку за ферму своей мечты, где и погиб 23 августа 1939-го, попав под трактор.

* * *

В 1937-м рейх пришел в гости к Фицджеральду.

MGM взялась за «Трех товарищей» Ремарка – роман о том, как наступающий нацизм растоптал циничный идеализм фронтовиков. Сценарий, вышедший из-под пера Эдварда Парамора-младшего, удовлетворил цензора (она лишь посоветовала героям меньше пить), но продюсера Джозефа Манкевича разочаровал. Он поручил его переработку Фицджеральду, задавшемуся целью воплотить дух, а не букву романа: «ни одну историю не должно вырывать из контекста, словно она случилась или может случиться в Америке вне времени и пространства».

Сценарий зазвучал как антифашистский манифест, но Манкевич по-прежнему был недоволен:

На меня набросились за то, что я переписал диалоги Фицджеральда. Но что мне с ними было делать! Актеры не смогли бы их выговорить. Это были очень литературные диалоги, лишенные всех качеств диалогов экранных.

Новый «доктор» вылечил сценарий от литературных достоинств и психологической тонкости, отчего идеология стала еще более выпуклой. Брина засыпал превентивными предостережениями Гисслинг, окончательно обнаглевший от безнаказанности. Только что он кастрировал другую экранизацию Ремарка – «Возвращение». Лишь одно требование Гисслинга не было тогда выполнено: вычеркнуть из титров само имя Ремарка.

Сценарий «Возвращения», валявшийся на Universal с 1932 года, был обречен на заклание. В 1936-м Леммле во главе студии сменил финансист и спортсмен Джон Чивер Коудин, нацелившийся на германский рынок. В феврале 1937-го он посетил Берлин, где информировал чиновников:

[Студия] ранее находилась под еврейским влиянием, но после реорганизации ее нееврейский характер несомненен. ‹…› Он сумел убедить их, и они рассмотрели план, по которому компания, вероятно, учитывая германские интересы, зайдет на германский рынок. – Cообщение посла Уильяма Додда.

«Возвращение» Коудин реанимировал лишь для того, чтобы продемонстрировать немецким партнерам, как сделать из антифашистского сценария аполитичную штучку. Гисслинг, не зная об этом, приписал победу над Ремарком своей не только непристойной (он проводил воспитательные беседы с режиссером Джеймсом Уэйлом), но де-юре криминальной настойчивости. В апреле 1937-го он разослал шестидесяти участникам съемочной группы – вплоть до костюмеров – предупреждение о том, что отказ выполнить его претензии приведет к запрету в рейхе всех фильмов с их участием. Использование федеральной почты для угроз и запугивания – это уже федеральное преступление.

Студия велела адресатам писем помалкивать, но несколько актеров пожаловались в Госдеп, даже в офисе Хейса кое-кто вслух надеялся, что Гисслингу наконец дадут по рукам. Представитель Госдепа, попросив ни в коем случае не считать его обращение официальным протестом, поинтересовался у советника немецкого посольства, выполнял ли Гисслинг инструкции руководства. Советник подтвердил это, а МИД прислал письмо, нет, не с извинениями, а с сухой информацией: Гисслингу велено впредь не угрожать гражданам США. Сам консул без затей назвал слухи об угрозах враньем (Los Angeles Times, 16 июня 1937-го).

Несмотря на расторопность Universal, нацисты, поразмыслив, решили не баловать ее преференциями.

И вот пришел черед «Трех товарищей».

Совместными усилиями Гисслинг, Брин и Майер составили список претензий к сценарию, буквально повторявший претензии к «Возвращению».

Так, время действия следовало опрокинуть из конца 1920-х в первые послевоенные годы, что позволяло вычеркнуть нацистскую тему, убрать с экрана свастики и костры из книг. Мелодраматическая линия от этого не страдала: вот и славно.

Гисслинг счел неприемлемыми слова одного из товарищей о необходимости бороться за «демократическую, свободную, новую Германию»:

Удалить упоминания о демократии в сценах 3, 31 и 75.

Умри, Гисслинг, лучше не скажешь. И ведь удалили.

Камнем преткновения стал эпизод, в котором несчастный вид пожилой пары настолько удручил героев, обзаведшихся автомастерской, что они уступили ей автомобиль за гроши, а один не сдержал эмоций: «Германия – гниющее, истлевающее тело». Клиент дал ему отповедь:

Ой, не говорите так. Я люблю свою страну. Мамочка и я, мы отдали Германии двух сыновей. Одного убили в Польше, другого на море. Все хорошо. Я не жалуюсь. Теперь Германия слишком бедная, чтобы прокормить меня и мамочку после войны, – но все хорошо… И вы знаете, почему? Потому, что Германия остается моим фатерландом. Она по-прежнему защищает меня и мой народ. Я, знаете ли, еврей.

Местечковое юродство взбесило Манкевича: сын немецких евреев, бывший берлинский корреспондент Chicago Tribune, осведомленный о степени эмансипации евреев в Германии, он втолковал Фицджеральду: «Забудь, что он еврей. Он не называет жену мамочкой. Он не носит бороду и так не изъясняется. Он не преисполнен жалости к себе».

Переписанный Манкевичем монолог звучал так:

Прошу вас, не говорите так. Конечно, нам было очень горько потерять сыновей, но ведь это ради фатерланда – ради нашей страны… И знаете, почему? Потому, что Германия дала нам нечто большее, чем все, что мы можем отдать ей взамен. Дом. Мир и безопасность. Видите ли, мы – евреи.

Но Брин транслировал волю Гисслинга: никаких евреев! Монолог должен после слов «отдать ей взамен» закончиться так: «Дом и безопасность. Страну, которой всегда можно гордиться».

Сценарий без нацистов и евреев не мог уязвить рейх. Но аппетит приходит во время еды. Гисслингу захотелось, чтобы фильм еще и осрамил коммунистов. Тут Манкевич наконец швырнул сценарий на стол и пулей вылетел из кабинета, прорычав, что расторгнет контракт, если фильм поправят в нацистском духе.

На следующий день я встретил в столовой Скотта. Он вскочил, обнял меня и поцеловал. – Манкевич.

Последнее пожелание Гисслинга было только пожеланием. Но не взорвись Манкевич, Майер исправил бы сценарий по стандартам Геббельса.

* * *

Только очень независимые – ничтожные, бедные, случайные – студии могли позволить себе антифашистскую роскошь и позволили ее целых два раза. Оба антифашистских фильма 1930-х годов сочетали в себе безосновательную надежду заработать на актуальной и табуированной теме, искреннее желание частных лиц, столкнувшихся с практикой рейха, «разбудить» общественность, и профессиональную беспомощность.

В основу 55-минутного «Гитлеровского царства террора» (1934) легли любительские 16-миллиметровые съемки Корнеулиса Вандербильта IV. Прапраправнук короля железных дорог и пароходств сбежал из общества «скучных, безнадежно посредственных» миллионеров на Первую мировую. Оказавшись на фронте единственным, кто умел водить «роллс-ройс», воевал он генеральским шофером.

Семья лишила его наследства за желание заниматься журналистикой, все его проекты терпели крах, но от идеи фикс он не отступался, замыслив серию интервью с европейскими диктаторами. Средства позволяли ему арендовать камеру и ангажировать двух французских операторов, а семейные связи открыли двери Гогенцоллернов и Дольфуса. Только встрече с Гитлером его связи никак способствовать не могли.

Вандербильт снял австрийских наци, праздновавших победу фюрера, его отчий дом, могилы его родителей. Но приблизиться к фюреру удалось только 5 марта 1933-го на митинге в берлинском Дворце спорта.

Услышав, что перед ним янки, Гитлер выпалил:

– Передайте американцам, что жизнь движется вперед, всегда вперед, необратимо вперед. Передайте им, что час Адольфа Гитлера пробил не потому, что Гинденбург назначил его канцлером, а потому, что больше некого было назначать. Передайте им, что Всевышний послал его нации, которой на протяжении пятнадцати долгих лет угрожали распад и бесчестие.

– А как насчет евреев, ваша честь?

Тут Гитлер вспомнил, что «его народ его ждет», и переадресовал репортера к Ханфштанглю, который, убедившись, что с Вандербильта нечего взять, утратил к нему интерес.

Motion Picture Daily предрекла, что фильм Вандербильта о преследованиях евреев приведет Гитлера в бешенство. Странная уверенность, принимая во внимание, что собрать из отснятого материала что-то вменяемое предстояло Майклу Миндлину, известному фильмом о колонии нудистов «Этот голый век» (1932). Материала – даже вкупе с профессиональной хроникой – катастрофически не хватало, и Миндлин снял постановочные эпизоды, где актеры изображали Гитлера и Гогенцоллернов. Вандербильт сыграл самого себя – бесстрашного репортера, у которого немецкие пограничники конфискуют аппаратуру. Еще Миндлин снял интервью со слепоглухой писательницей-радикалкой – она состояла еще в ИРМ – Хелен Келлер, чьи книги штурмовики бросали в костер, и антинацистское обращение к зрителям конгрессмена Дикстайна.

Премьера фильма 30 апреля 1934-го стала громким светским событием – но и только. Лучшая рецензия на него – циркуляр нацистского Министерства пропаганды посольству в Италии 9 июня 1934-го:

Плох с технической точки зрения. Фильм состоит из быстро сменяющихся и, как правило, невнятных сцен. ‹…› Даже наши враги, рассчитывавшие увидеть череду сцен жестокости, будут разочарованы.

В Нью-Йорке фильм, однако, запретили после двух недель проката, а в Чикаго по просьбе немецкого консула переименовали в «Царство Гитлера».

Американская критика гордится первородством США в антинацистской теме. Увы, чтобы быть самым первым, фильму не хватило одного дня: 29 апреля 1934 года в СССР вышел действительно первый антинацистский фильм «Карьера Рудди».

Премьера докудрамы «Я была пленницей нацистской Германии» 4 августа 1936-го была приурочена к открытию берлинской Олимпиады: тоже в надежде на гнев фюрера. Но Гитлер остался в счастливом неведении, что ему испортили праздник.

Режиссер Альфред Мэннон и актеры в титрах даже не были указаны. Вся слава досталась сценаристке и исполнительнице главной роли – самой себя, – 23-летней Изабель Стил. Она училась в Берлине музыке и шлялась по вечеринкам, пока в апреле 1934-го ее не арестовали, обвинив в шпионаже. Через четыре месяца знакомый сенатор выручил ее, и девушка решила поведать миру о своих злоключениях.

Единодушная реакция критики сводилась к: «Не подумайте, что мы за Гитлера, но – о боже – только не это».