Цитаты из книги «Записки Ларионова»

От приказа до рта долгий путь.

жить надо в согласии с собственной совестью, а не с начальством.

Думаю, не вина доктора, что все так произошло, и не знаю, можно ли было спасти ее. Все эти месяцы я даже думать боялся, что с ней может что-то произойти, и я совершенно не был готов к этой смерти. Конец ее был ужасен. Нина так измучилась, что у нее не было сил кричать, она лишь стонала беспрерывно. Я держал ее за руку. Она вцепилась в мои пальцы. Мне казалось, что она уже ничего не понимала. Ей принесли ребенка, но она даже не взглянула на него.

К Симбирску подошли уже вечером следующего дня. Издали я увидел Венец на высоком правом берегу и еле дождался, пока положат сходни.

Да вы не волнуйтесь так, – сказал Маслов. – Вот возьмите лист бумаги, садитесь за стол и все-все напишите. Маслов дал мне несколько листов бумаги, пододвинул чернильницу, подобрал отточенное перо. И я стал писать. Я писал все, что знал и про Степана Ивановича, и про наши с ним разговоры, как мы спорили с ним, как я убеждал его отказаться от пагубных его затей, и про Ивашева, и про ревельские воды. Я старался ничего не опустить, ни малейшей подробности. Я писал сумбурно, без всякого порядка. Я писал всю правду. Да-да, я писал всю правду, но я пытался и спасти его. Я пытался объяснить: все, что делал этот человек, есть не столько преступление даже, сколько заблуждение. Именно заблуждение, ибо помыслы его были благородны. И потом, нужно было понять его состояние. Это было ослепление, надрыв. Все сплелось здесь в один клубок: и досада за неудачную службу, и приступы жестокой лихорадки, привезенной с Дуная. Конечно, писал я, всему причиной была болезнь. К тому же он сам рассказывал мне, что мать его кончила дни свои в доме для умалишенных. Без сомнения, нервная болезнь, помутнения разума передались и ему по наследству. Разве не горячечный бред его безумная идея сражаться бок о бок с поляками против соотечественников? Нет ни малейшего сомнения, писал я, что он сумасшедший. Не преступник, а сумасшедший.

Впервые в жизни меня охватил в ту ночь страх, до холода, до пота, до дрожи. Я вдруг вспомнил письмо соликамского чиновника, неведомыми путями попавшее однажды ко мне на стол. Этот человек писал, что посажен он без вины, что надзиратели натравливают на него других каторжников. Он требовал, просил, умолял спасти его. А я ответил на это письмо с того света казенной отпиской. И вот я видел уже себя за лязгнувшим засовом, окруженным убийцами и насильниками, проигрывающими мои зубы в карты. Я думал о стариках Нольде, уверявших всех, что сын их в действующей армии. Мысли о моей матушке, о том, что она этого не переживет, сводили меня с ума. Я то ворочался на кровати, то бегал по комнате, схватившись за голову. Наверно, я кричал что-то, потому что вдруг послышался скрип на лестнице, приотворилась дверь и в комнату заглянул Нольде.

Мне кажется, вы побледнели? – спросил Маслов. Я вздрогнул. – Впервые вижу подобное. – Забавно, – протянул Маслов, взял у меня письмо, сложил все листки вместе и сунул обратно в свой портфель. Потом вдруг сказал: – Так ведь вы же, Александр Львович, все это и писали!

Очень скоро Солнцев, извинившись срочными делами, вышел, оставив нас вдвоем, я тоже встал, чтобы откланяться, но тут Маслов сказал: – Подождите немного, Александр Львович! Произошла такая удивительная встреча, а вы куда-то убегаете. – Что ж в ней удивительного? – спросил я с каким-то неприятным предчувствием. – Сядьте, прошу вас! Кажется, сама судьба столкнула нас с вами. Я снова сел. Маслов смотрел на меня долго своими бесцветными неживыми глазами и ничего не говорил. От этого взгляда мне стало не по себе. – Что вам от меня нужно? – Я имею кое-что сказать вам и думаю, что это будет для вас небезынтересно. – Ну же. – Меня раздражало, что он мучил меня недомолвками.

Вечером я снова пошел к Ситникову. Я думал, что, может быть, чем-то смогу помочь им. Все двери были открыты. Не было слышно ни звука. Я поднялся по лестнице, прошел в прихожую, оттуда в гостиную, в комнату к литвину – везде было пусто. Я прошел дальше и вдруг увидел Ситникова. Степан Иванович сидел в кресле, подложив под голову руку, и держал в зубах чубук давно погасшей трубки. Он смотрел в одну точку, куда-то за окно, и даже не поднял на меня глаза, когда я подошел. – А где же Екатерина Алексеевна? – спросил я. – Где ж ей быть? Дома. – Как дома? Что произошло? – Ничего особенного. Я отвез ее домой. Я сказал ей, что не хочу губить ее жизнь. Я даже не нашелся сначала, что сказать. – Теперь я вижу, Степан Иванович, – выговорил я, – что вы действительно сумасшедший. Да-да, самый натуральный. Прощайте! – И я выбежал вон из комнаты.

Я все решила, – сказала Екатерина Алексеевна. – Так дальше жить невозможно… – Екатерина Алексеевна, – начал Ситников, но она зажала ему рот ладонью. – Молчите, не перебивайте меня! Я люблю вас! Я ушла из дома, навсегда, насовсем. Отец проклял меня, и я благодарна ему за это. Обратно дороги мне нет. Я люблю вас, и, кроме этой любви, мне ничего не нужно! Я осторожно прикрыл за собой дверь, тихо спустился по лестнице и вышел на улицу.