День 2 мая не связан с днем смерти ни одного из братьев; он установлен в столетнюю годовщину их смерти… День перенесения мощей – 2 мая, ставший первым собственно русским церковным праздником, не мог быть случайным, так как вся церемония его установления была обдуманным актом нескольких соперничающих князей (Владимир Мономах, Олег и Давыд Святославичи). В дальнейшем с именами Бориса и Глеба соединилось много поговорок, связывающих этот день с разными аграрными приметами (…).

В том, что праздник 2 мая (близкий к общеевропейскому празднику весны) есть праздник всходов, молодых ростков, убеждает еще одна деталь: на древних изображениях Бориса и Глеба ХII – ХIII вв. (на золотых колтах, на серебряных монистах) рядом с погрудным рисунком князя обязательно присутствует схематичный рисунок «крина», идеограмма молодого ростка.

Думаю, что Владимир Мономах, учреждая наперекор греческой церкви первый русский национальный праздник, сознательно отошел от всех реальных дат и выбрал один из тех дней, на которые приходился какой-то древний народный праздник, праздник только что пробившихся на свет ростков яровых посевов» (Рыбаков Б.А. Язычество древней Руси, М., 1988, с. 186–187). Необходимо также вспомнить, что рассказ о канонизации Бориса и Глеба непосредственно граничит в Ипатьевской летописи с пересказом мифа о Феосте-Свароге (последний помещен в ней автором под 1114 г., а канонизация состоялась в 1115 г.). То, что в русском народном православном календаре дни Бориса и Глеба (2 мая) и Кузьмы-Демьяна (1 ноября) делят год почти на две равные половины, является прямой аналогией с кельтским календарем, в котором год делился на две части, начало которых знаменовали два главных праздника – Самайн (1 ноября) и Бельтан (1 мая). Предшествующие этим двум дням ночи считались кельтами временем, когда различные магические силы наиболее активны, когда открывалась дверь между земным и потусторонним миром и происходила встреча людей как с душами умерших (в Уэльсе в эту ночь специально оставляли пищу для покойных родственников), так и с другими сверхъестественными персонажами. Как отмечает Н.С. Широкова, все значительные и эпические события в кельтских преданиях происходят как раз во время дня начала зимы: «Это случалось в ночь Самайна (с 31 октября на 1 ноября), так как эта ночь, находясь на стыке старого и нового года кельтов, выполняла посредническую функцию между человеческим миром и божественным космосом» (Широкова Н.С. Культура кельтов и нордическая традиция античности, СПб., 2000, с. 189).

Интересно отметить, что на Руси связанный с именем бога корень в более поздний период прилагался солеварами к определению значимого для них промежутка времени. Летние месяцы с момента начала до окончания годичных работ по выварке соли назывались ими варничным годом, варей или заваром. Стоит вспомнить и то, что у балканских славян 1 мая считалось самым магическим днем в году. Связь этих двух дат мы видим и в русской легенде «О Ное праведном». Сделав ковчег за два года, Ной говорит интересующейся, чем же он занимался все это время, жене: «Вот осталось полгода до первого мая; в мае месяце, в первом числе, будет потоп» (Афанасьев А.Н. Народные русские легенды, М., 1998, с. 20). Поскольку строительство ковчега было завершено за полгода до потопа, он должен был быть построен Ноем 1 ноября.

Учитывая устойчивую связь обоих дат в кельтском и славянском календарях, можно предположить, что это деление года восточнославянской традицией также связывалось со Сварогом. Однако в былине именно полгода Касьян проводит закопанным в землю. Последняя деталь также могла быть навеяна представлениями о подземном нахождении бога-кузнеца. Хоть Касьян и не был в Иерусалиме, он уже изначально обладает и святым духом, и святой рукой, благодаря чему он и может исцелить Апраксевну. В свете этого мы можем предположить, что и мотив введения запрета на ложь, воровство и прелюбодейство в этой былине также может восходить к языческому периоду. В пользу этого говорит и то, что в белорусской сказке «Искорка Парубок» мотив испытания переходом через огненную яму используется не только в связи с определением, имели ли место половые отношения, но и для установления того, пользовался ли царь чужим имуществом, в данном случае конем. В свете того, что именно с деятельностью кузнеца народное сознание связывало возникновение самого понятия богатства, нет ничего невозможного в том, что с богом-кузнецом был связан исторически третий запрет – имущественный, призванный охранять возникающую в обществе частную собственность.

Бог неба вполне мог рассматриваться людьми как архетип супруга, и доказательство этого для эпохи, когда он приобрел уже черты бога-кузнеца, приводит на славянском материале уже А.А. Потебня: «Но как бог, кующий плуг – символ брака, так и кующий плуг первоначально сам тождествен с женихом. На это указывают следующие стихи серб. песни:

 
Злату те се куюнджия нати,
И мени те мой суденик доти,
 

где кузнец – символ суженого». (Потебня А.А. О мифическом значении некоторых обрядов и поверий. 1. Рождественские обряды // ЧОИДР, 1865, кн. 2, апрель – июнь, с. 15) Стоит отметить, что с браком Сварог был связан в своих ипостасях не только бога неба или бога-кузнеца, но и бога-горшечника. Об этом свидетельствует записанное в с. Вышевичи Житомирской области поверье, согласно которому встреча с горшечником сулит девушке скорое замужество: «Як диучына зостренэ горшчана, – це добрэ, потому што ей трэба збирацця на свое хозяйство – купить горшки». Впрочем, это было уже достаточно поздним осмыслением. Более раннюю форму этих представлений, непосредственно связанную с магическим ритуалом, приводит А.Л. Топорсков: «По нашим наблюдениям, в д. Рудне (Гомельск. обл., Чечерский район) девушки крали у горшечника посуду и били ее: «Погоршник еде, деука украде горшок. Украдут тады деуки, горшки бьют. А для чяго вже? Наверно, штоб замуж вышла в этом году» (…). «Як у каляды (святки) погоршчик еде, деуки стерегуть. Яны должны горшок украсть, побить. А то замуж никто не будет брать. Шоб не сидели деуки как горшки. Бегають тадысь табуном деуки, шоб горшок украсть» (Топорков А.Л. Гончарство: мифология и ремесло // Фолькор и этнография. У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов, Л., 1984, с. 45–46). Весьма примечательно, что данная обрядовая кража горшков происходила на фоне поверий, категорически запрещавших красть у горшечника под угрозой возмездия в загробной жизни, приведенных выше. Напомним некоторые из них: «Ну, красты у горшчана горшка нэ можно, бо як умрэш, да на тым свети трэба кроз тэй горшчок пролэзты»; «Горшка красть – великий грех. Встретишь на том свете горшечника, протянешь ему горшок и будешь просить: «Возьми горшок!». А горшчай кажэ: «Грызи сама его замес хлеба!» Причины пренебрежения столь грозным запретом следует видеть в том, что в русской традиции гончарная посуда в первую очередь ассоциировалась именно с женщиной (вспомним в связи с этим и греческий миф о сотворении Гефестом из глины именно женщины), в результате чего магические манипуляции с горшками напрямую влияли на девичью судьбу: «В пословицах горшки и прочая полая утварь – «бабьи» метафоры: «Баба что горшок: что ни влей – все кипит». Карельская загадка: «Бока черны, / В середине красно, / Само вкусно» (горшок и масло в нем) – указывает на эту символику вполне недвусмысленно. Она же в обычае бить на свадьбе горшки и миски, желая молодой родить столько же детей, сколько черепков. Не желая рожать, жена прятала пустой горшок в чулан, где бы никто его не тронул. Говорили, что плевать в сосуд с водою – «все равно что матери в глаза». Посуду обязательно полагалось покрывать – «хоть лучинкою», – иначе, по поверьям, туда вселится нечистая сила. Ср.: обычай жене всегда покрывать голову – «хоть ремох какой наложи», – иначе увяжется леший или другая нежить» (Щепанская Т.Б. Сила: коммуникативные и репродуктивные аспекты мужской магии // Мужской сборник, вып. 1, М., 2001, с. 83). Об этом же свидетельствует и поговорка «Девка не без жениха, горшок не без покрышки», недвусмысленно указывающая на ассоциацию потенциальной невесты с горшком в сексуально-семейной сфере. Символизм продукции гончарного ремесла применительно к брачному обряду наиболее явственно прослеживается в одном украинском ритуале: «В некоторых местах Малороссии хранился еще обычай, что молодой после первой брачной ночи разбивал палкой на дворе горшок каши, а дружко добивал его. Это означало торжество супруга над невинностию молодой» (Терещенко А.В. Быт русского народа, ч. 2, СПб., 1848, с. 32). Замужняя женщина все равно продолжала ассоциироваться с этой утварью, как можно увидеть из народных поговорок: «Жена не горшок, не расшибешь» или «Не столько муж мешком, сколько жена горшком» в смысле сбережения, обеспечения достатка в доме. Происхождение этой мифо-магической аналогии становится понятно из мифа о браке Неба и Земли: из земли брали глину для изготовления горшков, которые к тому же были пустые внутри, и в силу этого они неизбежно ассоциировались с женским началом.

Однако наивысший расцвет представлений о Свароге как покровителе свадьбы приходится на период, когда с изобретением кузнечного дела он превращается в бога – покровителя этого ремесла. Уже сам кузнечный молот у многих народов недвусмысленно ассоциируется с мужским половым органом и в качестве такового становится символом плодородия. Подобное отождествление является всемирным явлением, не ограничиваясь рамками одного индоевропейского ареала: «Кузнец из почитаемого клана у центральноафриканского племени чагга считал, что от молота может зачать женщина. Передавая его своей жене, он восклицал: «Бери молот и подними его! А когда я вернусь из кузницы, ты зачнешь от него… Роди сына, который кует молотом, как твой муж и господин!» Поклонялись и наковальне, на которой приносили самые ответственные и страшные клятвы». (Черных Е.Н. Металл-человек-время, М., 1972, c. 196) Это же обстоятельство объясняет обязательное присутствие молота, который клали на колени невесте, во время скандинавского свадебного ритуала, описанного в «Старшей Эдде». Если обратиться к одному из древнерусских названий молота, «кый» или «куй», то одно изменение первой буквы превращало это слово в нецензурное название фаллоса. В свете кузнечной символики следует вспомнить, что одним из значений слова «ковать» было «самец разных животных», а «котлом» называлась залежка кабанов, а это животное, как мы увидим в последней главе, было одним из сексуальных символов еще с индоевропейских времен.

В этом качестве кузнец, в ряде случаев безымянный, становится одним из центральных образов любовных заговоров: «На море на океане, на острове на Буяне стоят три кузницы, куют кузнецы там на трех станах. Не куйте вы, кузнецы, железа белого, а прикуйте ко мне молодца (или: красну девицу); не жгите вы, кузнецы, дров ореховых, а сожгите его ретивое сердце…» (Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу, т.1, М., 1865, с. 464).

Поскольку древний языческий бог в той части, в которой его черты не перешли на христианских святых, с принятием новой религии считался бесом, становится понятным тот вариант этого же заговора, где безымянных кузнецов заменяет бес Салчак: «На море на Окияне, на острове на Буяне стоят три кузницы. Куют кузнецы на четырех станах. Бес Салчак, не куй белаго железа, а прикуй доброго молодца, кожей, телом, сердцем. Не сожги орехового дерева, а сожги ретиво сердце в добром молодце…» (Майков Л. Великорусские заклинания, СПб, 1869, с. 16). Именно в этом же заговоре, как было подчеркнуто во второй главе, фигурирует и эротическая символика ключа и замка, соотносимых с Небом и Землей, которая могла появиться лишь после изобретения кузнечного дела. Стоит отметить, что даже когда в заговорах фигурируют безымянные кузнецы, там иногда все равно встречаются специфичные атрибуты бога Сварога, в частности столб: «Стану я, раб Божий (имярек), пойду из дверей во двери, из дверей в ворота, в востошную сторону, на Окиан море; на том море стоит остров, на том острове стоит столб, на этом столбу сидят семьдесят семь братьев; они куют стрелы булатные день и ночь; скажу я им тихонько: «Дайте мне, семьдесят семь братьев, стрелу, которая всех пыльчее и легчее». Стрелю этою стрелою в рабу Божью, девицу (имя рек), в левую титьку, легкие и печень, чтоб она горевала и тосковала денно и нощно…» (там же, с. 18–19). Образ мирового центра, где находятся кузнецы, – не единственная архаичная деталь в данном заговоре: в своей статье В. Гиппиус отметила разительную аналогию булатной стрелы, выковываемой кузнецами, с вызывающими любовь стрелами Эроса в греческой мифологии. О достаточно древних истоках связи кузнеца с любовью и браком говорит и тот факт, что хромой Гефест, самый некрасивый из богов, является, несмотря на это, супругом богини любви Афродиты. Как бы напоминая нам об эпохе возникновения кузнечного дела, в одном любовном заговоре нам встречается упоминание меди – первого металла, освоенного человечеством. Главная роль в нем отведена трем ветрам, которых просят: «Распалите и присушите медным припоем рабу (имярек) ко мне, рабу Божию. Сведите ее со мною – душа с душею, тело с телом, плоть с плотию…» (там же, с. 7). Хотя бог-кузнец там не фигурирует, следы исходного образа проглядывают в «медном припое», который указывает на весьма раннюю эпоху сложения основы данного заговора. В этой связи стоит вспомнить исследование Б.Н. Миронова, изучавшего статистическими методами тексты заговоров и пришедшего к выводу, что наибольшее количество элементов язычества сохранилось в текстах о любви (75,8 % языческой атрибутики против 18,2 % христианской и 6 % смешанной атрибутики) и браке (соответственно 56,2 % языческой, 31,3 % христианской и 12,5 % смешанной атрибутики). Анализируя на материалах заговоров религиозные воззрения русских крестьян ХIХ в., он сделал однозначный вывод: «Наличие христианской атрибутики в заговорах может свидетельствовать о чисто внешнем, поверхностном освоении крестьянами христианства, о сохранении ими в основном языческого мировоззрения» (Миронов Б.Н. История в цифрах, Л., 1991, с. 20).

Исследователи восточнославянского фольклора уже неоднократно обращали внимание на русскую святочную подблюдную песню о кузнеце, встреча с которым предвещала богатство и свадьбу:

 
Идет кузнец из кузницы, слава!
Несет кузнец три молота.
«Кузнец, кузнец! Ты скуй мне венец,
Ты скуй мне венец и золот и нов,
Из остаточков золот перстень,
Из обрезочков булавочку,
Мне в том венце венчатися,
Мне тем перстнем обручатися,
Мне тою булавкою притыкать.
 

(Потебня А.А. О мифическом значении некоторых обрядов и поверий.

1. Рождественские обряды // ЧОИДР,

1865, кн. 2, апрель – июнь, с. 13)

В украинском фольклоре мы встречаем весьма распространенную девичью колядку о том, как девушка собирает с дерева золотую ряску (вариант: росу или кору) и относит ее к мастеру-золотарю, чтобы он сделал из этой ряски предметы к свадьбе:

 
…Ти, злотничку-ремiсничку,
Iскуй менi злотий пояс,
Iз окраечок – перстеньочок,
А iз вiтейка – то вiночок.
В пояси красоваться,
В перстеньку залицяться,
А в вiночку iзвiнчаться.
 

(Соколова В.К. Весенне-летние обряды русских, украинцев и белорусов ХIХ – начала ХХ века, М., 1979, с. 48)

Генетически родственный сюжет о «вепре, который вырыл золотое зерно», из которого девушка просит кузнеца сковать ей кубок на свадьбу, мы видим среди польских свадебных песен. На основе народных колядок Т. Ленартович написал стихотворение «Золотой кубок», в котором сиротка собирает золотые яблоки и просит мастера сделать из них золотой кубок с изображением ее умершей матери, причем особо отмечается, что из этого кубка будут пить «сам пан Езус и ангелы». Образ кубка иногда встречается в украинских колядках, где девушка просит мастера сделать ей «три угодья» (венок, кубок и перстень), а в моравском фольклоре этот кубок делается из золотых рогов лани. Подобная распространенность сюжета свидетельствует о его праславянском происхождении и полностью согласуется с обрисованным в предыдущей главе вселенским пиром, на котором вместе с людьми пьют ритуальный напиток боги и умершие предки. Следы этого пира, приуроченного к свадьбе, мы и видим в польском фольклоре, где на священном кубке изображена умершая мать невесты, а пьет из него бог, замененный под влиянием новой религии Иисусом Христом. Если в том, что первоначально вместо золотого кубка использовался ритуальный рог, с которым и изображались славянские языческие божества, нас убеждают моравские колядки, то в том, что первоначально вместо главного персонажа христианской религии в этих обрядовых текстах фигурировал именно бог-кузнец, свидетельствует песня из Бельского района Смоленщины:

 
Ты, святый Боже Кузьма-Демьян,
Приходи на свадьбу к нам
Со твоими апостолами.
 

(Гиппиус В. Коваль Кузьма-Демьян в фольклоре // Етнографiчний вiсник, кн. 8, К., 1929, с.10).

Пережитки язычества в этом свадебном тексте были настолько сильны, что единственным достижением новой религии стала замена имени языческого бога Сварога на христианского святого, который, несмотря ни на что, здесь прямо именуется богом – вещь явно кощунственная с точки зрения официального православия. Более того: в качестве главы апостолов Кузьма-Демьян здесь явно занимает место Иисуса Христа, что являлось еще большим святотатством. Весьма похожа на нее в этом отношении и аналогичная песня из Великолукского уезда Псковской губернии: