Анатолий Сергеевич Лажечников, или просто – Толя Ляжечка, начинал свою трудовую карьеру, работая фарцовщиком. Он, коренной москвич и потомственный интеллигент (папа – историк, профессор Московского университета, мама – довольно известная в то время балерина), еще со школы усвоил твердую истину – честным трудом добыть себе средства на сносное существование невозможно. Папа Ляжечки, например, подрабатывал тем, что за большие деньги писал кандидатские и докторские диссертации партийным деятелям, не особенно при этом напрягаясь, – какой же выживший из ума ученый пенек будет валить на защите секретаря комсомольской организации или университетского партийного организатора? А мама, будучи в силу особенностей своей профессии красивой и стройной до сорока восьми лет, когда она попала в больницу с почками и с тех пор стала с катастрофической быстротой толстеть, днем и ночью пропадала на репетициях и дома появлялась чаще всего в первой половине дня с огромными букетами цветов и картонными ящиками шампанского. Папа-профессор на это закрывал глаза, считая, видимо, поведение жены исторической необходимостью, обусловленной влиянием среды, – потому что среди поклонников маминого творчества встречались и партийные функционеры, люди в те годы довольно влиятельные и папой чрезвычайно уважаемые.

К тому же, кроме цветов и шампанского, маме дарили и шубы, и заграничную бытовую технику, и мебель, и предметы старины, не говоря уже о дефицитных продуктах, которые ни в одном общедоступном магазине купить было нельзя. Поэтому-то никто особенно не удивился, когда юного Лажечникова в один прекрасный день прямо из школы увезли в милицейском воронке. Как выяснилось позже, Толя вместе с двумя-тремя приятелями ошивался возле гостиниц, где жили интуристы, и, дождавшись на улице какого-нибудь представителя загнивающей капиталистической страны, предлагал ему в обмен на заграничные шмотки и безделушки традиционные русские сувениры или просто деньги. Со временем бизнес Толика начал процветать, потому что наладились постоянные торговые связи, и товаров, среди которых преобладали пластинки с записями иностранных групп и глянцевые мужские журналы с неприличным содержанием, стало столько, что переполненные ящики не умещались в Толиной комнате.

Но, как это часто бывает, став вполне обеспеченным молодым человеком, Толик не уберегся от неизбежного «стука» со стороны одноклассников и загремел в колонию с целым букетом статей, среди которых была и статья за хранение и распространение порнографии.

Так что школу Толик оканчивал за колючей проволокой, а родители его пытались оправиться от полной конфискации, опустошившей их благоустроенную квартиру.

Отсидев положенный срок, Толик вышел на свободу, явился с покаянной головой к папе, и тот, поломавшись немного, устроил сына, только что отмотавшего три с половиной года за спекуляцию, на торговый факультет экономического института – Толик Лажечников решил связать свою жизнь с коммерцией.

И связал. С той поры и до нынешних дней он с переменным успехом занимался разного рода бизнесом, время от времени получая небольшие сроки за экономические преступления и тому подобную ерунду. В конце концов он как-то раз крупно погорел (впарил одной североафриканской республике партию черной икры, оказавшейся обыкновенным гуталином, а удивительно настырный представитель руководства страны дозвонился-таки до Российского правительства и потребовал разобраться, в противном случае пригрозив отнести аферу к разряду агрессивных акций, направленных на геноцид чернокожего населения, и стукнуть в ООН). Российское правительство дало указание ФСБ, и те в два счета нашли Ляжечку. Вот тут-то и начинался тот самый период биографии Ляжечки, прекрасно зная о котором Щукин не пожелал Ляжечку узнавать.

Дело в том, что за проданный под видом черной икры гуталин срок полагался не особенно большой, но в ходе расследования вскрылось такое количество темных делишек Ляжечки, что последнему реально грозила опасность провести за решеткой всю оставшуюся жизнь.

Но, порядком помариновавшись на предварительном следствии, Ляжечка получил всего-навсего три года, год из которых он отсидел в СИЗО, и со спокойной душой поехал в лагерь под Самару.

Почему срок он получил ничтожно малый и почему в кабинет к следователю именно в те часы, когда допрашивали Ляжечку, то и дело шныряли представители Федеральной службы безопасности, понять было несложно, и на зоне, где ни от кого никаких секретов быть не может, Ляжечку сразу отнесли в разряд «сук» – воров, продавшихся властям и работавших на лагерную администрацию.

Но трогать Ляжечку побаивались – все-таки он, скорее всего, ходил под «крышей» федералов.

«И чего ему от меня надо? – мрачно подумал Щукин, поедая сосиски и боковым зрением рассматривая радостно треплющегося о чем-то незначительном Ляжечку. – В лагере в друзья набивался и теперь вот… Двинуть, что ли, ему по жирному рылу и… Да нет, крик подымется, а я еще не доел. И кофе не допил…»

– А я тебя сразу узнал, – радостно болтал Ляжечка, – нисколько не изменился. Ха-ха… А помнишь, как в нашем отряде стукача Сапронова наказали? Приколотили его мошонку гвоздем к нарам. Он бы и рад побежать накапать на всех, а не может – муде-то болит! Так и сидел, пока вертухаи с вечерней поверкой не пришли! Помнишь?

– Помню, – кивнул Щукин, – помню, конечно. И тебя точно так же хотели наказать, но как-то… не пришлось.

Ляжечка сразу осекся, но через мгновение уже снова овладел собой.

– Да… – жиденько посмеялся он, – было дело… А что это ты жрешь? Фуфло какое-то… Сейчас я шашлычка закажу, бутылочку…

– Я не пью, – неприязненно поморщился Щукин.

– Ну да! – хохотнул Ляжечка. – От тебя за версту перегаром разит! Не пьет он… Вот что я тебе скажу, Колян… – Ляжечка вдруг понизил голос до шепота и оглянулся вокруг, хотя кафе было почти пустым. – Ты, конечно, догадывался, что я на зоне того… под мусорами ходил. Да. Теперь честно хочу сказать – ходил. Был вынужден. Меня сломали на предвариловке. А знаешь, как меня ломали, а? Знаешь, как чекисты ломать умеют, а? Они, падлы, отца моего старенького притащили к следаку – типа на очную ставку. Он жалкий такой сидит, седой весь, руки трясутся. Пять минут посидел, ни слова не сказал, а потом его вывели. И мне говорят – видел? Хочешь, чтобы завтра же он соучастником по твоему делу пошел? Ведь на его квартире два ящика гуталина нашли – я ему тогда притаранил, потому что у себя хранить уже негде было… Что мне было делать, а? Вот скажи, что бы ты сделал в таком случае, а?

Щукин пожал плечами.

– То-то, – цокнул языком Ляжечка. – А я пошел на договоры с легавыми только потому, что выжить хотел. Знаешь, сколько мне светило? Ну и план у меня был… Хочешь узнать какой?

– Нет, – ответил Щукин и отправил в рот очередную сосиску.

– А я тебе все равно скажу…

– Слушай, Толик, – сказал Щукин, в упор посмотрев на Ляжечку, – шел бы ты своей дорогой, а? А я своей. Не по пути нам с тобой, Ляжечка, понял?

Ляжечка сглотнул, несколько минут сидел молча, наблюдая за тем, как Щукин поглощает сосиски.

– Знаешь, почему я не в Москве? – спросил он вдруг у Щукина.

Тот промолчал, увлеченный очередным ломтиком колбасного изделия.

– Ну, спроси меня, почему я не в Москве?

– Пошел ты…

– А потому, – низко наклонившись к Щукину, проговорил Ляжечка, – что свалил я оттуда, понял? Сбросил мусоров с «хвоста» и удрал. Сюда, подальше от центра. Они ведь, гады, мне что предложили… Предложили под прикрытием работать. Ну, это знаешь – внедряешься по старому знакомству в какую-нибудь ОПГ, разнюхиваешь там все, цепляешь все связи, все нужные документы, накручиваешь братву на дело и бежишь к своему связному… Тот звонит куда надо и – чик. Всю ОПГ в полном составе берут мусора и крутят на полную катушку, имея на руках все собранные мною сведения. Круто? Только я подумал, подумал и решил унести ноги подобру-поздорову. Человек я немолодой уже и такой нервной работой заниматься не могу. К тому же, скажу тебе честно, претит мне на мусоров работать… – Ляжечка постучал себя ребром ладони по горлу. – Во как претит, – сказал он, – сил нет никаких. Короче говоря, в розыск меня объявили, – печально закончил он. – Не веришь, можешь в ментовку зайти, справиться.

«Ага, – подумал Щукин, – туда мне только и дорога. Зайду, спрошу у мусоров: простите, вы не подскажете, такой-то не находится ли в федеральном розыске? А они мне – что-то и ваша рожа, гражданин, нам кого-то напоминает. А посидите-ка пока в камере, а мы вспомним… Да и вообще, какое мне дело до этого Ляжечки? Чего он ко мне привязался?»

– Не веришь… – вздохнул Ляжечка и понурил голову. – А я думал, вот хоть знакомого встречу, поговорю, душу отведу… Скрываюсь тут второй месяц, как пес… И ни одного знакомого лица. Только от ментовских околышей прыгаю по кустам…

– Ляжечка, – прожевав, проговорил Щукин, строго и холодно глядя поверх лысой головы собеседника.

– А?

– Хочу тебе тоже кое-что сказать.

– Да? – обрадовался Ляжечка. – Что?

– Я с детства страдаю плохим пищеварением, – сообщил Николай, вертя в руках металлическую вилку, – и есть у моего организма одна особенность, не изученная еще докторами…

– Какая это? – заинтересовался Ляжечка.

– Принимать пищу я должен в тишине и спокойствии, – ровно продолжал Щукин, – а если какая падла мне помешает, то у меня в мозгу затемнение выходит и я могу эту падлу запороть. Понял? И ничего мне за это не будет, потому что у меня справка есть.

Ляжечка открыл рот, испуганно посмотрел на Николая и, дернув губой, неуверенно захихикал.

– Шутишь? – вопросительно проговорил он.

Щукин с самым серьезным видом прикинул у себя на руке вилку.

– Ладно, – поднялся Ляжечка, – доедай, я сейчас. Распоряжусь насчет шашлычка и бутылочки… Колбаска, сырок, пиво… Сухарики, хуе-мое… К тому же, Колян, у меня к тебе есть дельце… Хе-хе… Дельце очень прибыльное и почти безопасное. Только вот один я, боюсь, не справлюсь. Подмогнешь?

– Не собираюсь, – ответил Щукин, тем не менее оставаясь сидеть на своем месте.

– Да это просто удача, что я тебя здесь встретил! – всплеснул руками Ляжечка, словно от самого неподдельного счастья. – Ты себе представить не можешь, как мне херово здесь! Ни одного знакомого лица, постоянно прятаться приходится… Вылезаю только в этот кабак, и все. А тут тихо, хорошо на Северной Пустоши. Мусора не гуляют, патрули не чаще чем раз в месяц – по большим праздникам, кирнутых собирают. Ну а я в таких случаях из своей норы не вылезаю – дураков нет. На нарах париться я больше не собираюсь.

– Слушай, – спросил вдруг Николай, – а откуда бабки у тебя? Ведь ты, как я понимаю, сейчас на дно ушел? В одиночку ты не работаешь, я знаю… Тебе, для того чтобы хоть какое-то бабло поднять, надо замутить подлянку типа липового акционерного общества или на худой конец фирмы по реализации смазки для гондонов.

– Обижаешь! – развел руками Ляжечка. – А старые накопления? Я ведь тертая росомаха – у меня, кроме подкожного жирка, еще кое-какая бациллешка имеется. Первое правило честного человека – натырить побольше, чтобы побольше себе на черный день отложить.

– Понятно, – усмехнулся Щукин и профессиональным взглядом ощупал карманы Ляжечки.

Николай и сам не понял, почему он не ушел тогда – когда Ляжечка суетился насчет водки, шашлыка и прочего. Наверное, потому, что трепотня Толика про его отрыв от федералов казалась вполне вероятной, да и грязное кафе было вроде бы местом вполне безопасным, куда редко заглядывает милиция. А может быть, Николаю хотелось еще немного отдохнуть перед долгой и, судя по всему, трудной дорогой, а скорее всего, им снова овладел бес, сидящий в нем с рождения и требующий все новых острых ощущений.

Да и деньги Щукину нужны были, а Ляжечка вроде был при деньгах. Кто знает, как повернется дело дальше, – может быть, представится возможность маленько облегчить кошелек Толика.

В общем, Щукин остался в кафе.

Нет, это не означало, что он так легко согласился выслушать предложение Ляжечки… Просто… Сосиски были еще не доедены, да и не хватило бы их для окончательного насыщения, а сниматься с места только из-за того, что в кафе присутствует человек, который тебе неприятен, Щукин не собирался. Он за последние сутки и так порядочно побегал, то от милиции, то от неведомого кого-то, который явно наступал ему на пятки, а снова убегать – да еще от такого ничтожного существа, как Лажечников… Нет, Щукин себя уважал.