Оля поставила на плиту кастрюльку с постными щами, достала хлеб и вытащила из холодильника банку с компотом. Она все делала молча, но отец Василий видел, что жена встревожена, хотя и пытается это скрыть. Конечно же, она поняла, что ему приснилось; она читала в его глазах так легко, как иные и в книгах не читают. Но она всегда считала, что причитать неумно и муж со всем справится сам. Она знала, за кого вышла замуж.

* * *

Когда она встретила его, ей уже было двадцать шесть – по всем меркам старая дева, причем в классическом смысле этого слова. А на знаменитую на весь Загорск аллею ее притащила Светка, подружка, вместе с которой Ольга и совершала эту краткую автобусную «экскурсию выходного дня».

Поповские дочки со всей, наверное, России сидели на лавочках и чинно и неторопливо прохаживались по тенистой аллее, посматривая на симпатичных бородатеньких выпускников семинарии. Собственно, это было единственное место в Загорске, а то и по всей России, где будущий священник мог выбрать себе невесту, отвечающую нормальным церковным требованиям: хорошая семья, полноценное православное воспитание и, конечно, глубокое понимание, с кем и как ей предстоит прожить всю свою жизнь.

Подружка охала, хихикала, что-то жарко шептала ей на ухо, но Ольга ничего, кроме неловкости, не чувствовала, словно без спросу вошла в чужую квартиру.

Он появился внезапно и шел навстречу – большой, заросший, с глубокими взрослыми глазами. И он выделялся на фоне молоденьких жизнерадостных попиков, как сильный, опытный волкодав среди ухоженных домашних болонок. Именно таким она его увидела, даже не понимая, насколько окажется права.

«Если бы он…» – неожиданно для себя подумала Ольга.

«Если бы она…» – как позже признался он ей, подумал Миша и подошел.

– Здравствуйте, – без обиняков сказал он и сразу представился: – Михаил Иванович Шатунов.

– Здравст-вуй-те, – растерянно сглотнула комок в горле Ольга, не замечая, как вцепилась ей ногтями в руку подруга. – Ольга… Федотова…

Они стояли и молчали неприлично долго, пока Светка не потянула Ольгу за руку.

– Нам пора, – извиняющимся тоном сказала она. – Мы проездом.

– Жаль, – сдвинул брови Михаил Иванович и вдруг с надеждой заглянул в Ольгины глаза. – А может быть, не стоит так торопиться?

– Я не тороплюсь, – неожиданно для себя пожала плечами Ольга.

Светка бурно выпадала в осадок, такой она свою подругу еще не видела. А вечером они с Мишей посадили ее в экскурсионный автобус, помахали Светке рукой и пошли в гостиницу – устраивать Ольгу. Так что к ее родителям в Зеленоград они поехали уже вдвоем.

Как довольно быстро поняла Ольга, никто от этого их решения в особый восторг не пришел, ни ее родители, кажется, уже привыкшие к ее хронически незамужнему состоянию, ни духовные наставники ее жениха, желавшие видеть на ее месте какую-нибудь поповну. Но с волей Михаила Ивановича посчитались и те и другие – сказывалась его внутренняя мощь.

* * *

Отец Василий поел щей, выпил кружку компота, оделся и, нежно поцеловав Ольгины ладошки, вышел за дверь. Солнышко уже встало, и облюбовавшие придорожные березки птицы пели и щебетали на все лады, славя сотворенный господом мир. А у самой линии горизонта, там, где синее небо становится белым, блестела далекая Волга. И был во всем этом такой покой, такое неброское, но истинное величие, что у отца Василия нет-нет да и наворачивалась слеза. Ему было искренне жаль, что люди на рассвете большей частью спят, неразумно пропуская возможность увидеть, почувствовать, ощутить всей кожей, каждой клеточкой своих тел эту одухотворенную красоту Божьего Творения.

Отец Василий вышел на дорогу и ровным, размеренным шагом тронулся в путь. Он никогда не приезжал домой на своих «Жигулях», так и оставляя их под опекой храмового сторожа, поскольку терять это ежеутреннее наслаждение Божественной красотой мироздания не хотелось.

* * *

Путь в приход был долгим – шесть лет. Шесть лет труда, размышлений и покаяния. Он вернулся к матери в Усть-Кудеяр, устроился грузчиком на товарный двор и каждый день, придя домой и дав матери в очередной раз убедиться, что он не пьян, не обкурен и не обколот, закрывался в своей комнате.

Она не понимала, что с ним происходит, как, впрочем, и все остальные. В течение недели он отшил всех своих бывших друзей и подруг и поставил на работе жесткую границу между собой и людьми. Иначе бы он с этим не справился – или убил бы кого, или покалечил.

– Мишаня точно «подвинулся»! – говорили за его спиной друзья.

– Войну мальчик прошел, – понимающе вздыхали подруги матери.

– Да что вы такое говорите! – возражали те, что помоложе. – Он с Афгана какой приехал – загорелый, бравый… а теперь? Не-е, это все Москва проклятущая парня искалечила!

– А может, у него там любовь осталась? Ань, у него с этим как – все нормально?

Мать возмущалась, и после этого разговор переключался на Москву, москвичей и москвичек.

А вечерами в своей комнате Миша ходил из угла в угол, и даже ему самому это все более напоминало сумасшествие. Но и поделать с собой он уже ничего не мог. Темных углов оказалось больше, чем он думал. На том пацаненке все только началось.

Он вспомнил двух старых душманов, которых лично приговорил и лично привел приговор в исполнение. Он вспомнил ту смуглую девчонку, совсем еще соплюху, которую оставил Кабану, хотя прекрасно знал, чем это закончится. Он вспомнил, как еще в карантине бросил-таки товарища разбираться со своими проблемами самого, и вот это воспоминание далось ему куда тяжелее остальных.

«Да нет же, – убеждал он себя. – Колесов сам виноват. Чего я об этом думаю?!» – но тут же вспоминал: «Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету…»

Большинство его поступков было формально безупречным. Но он вспоминал их подоплеку, и почти всегда оказывалось, что за внешней благообразностью скрывается совсем иное: или спесь, или жестокость.

За примерную работу его поставили бригадиром над грузчиками, а вскоре и начальником смены, и жизнь потекла монотонно и однообразно. Он приходил домой, отсыпался, а потом натягивал кроссовки и бежал через рощу за поселком, а оттуда все дальше и дальше, мимо совхозных полей, мимо дубового лесочка у речки Студенки, мимо всего…

Он гнал себя еще жестче, еще беспощаднее, чем это делали с ним в учебке, но, как ни странно, дышать становилось легче.

В одну из таких пробежек, недалеко от Самсоновки, он и наткнулся на полуразваленную часовню. Михаил, сам не понимая, зачем это делает, резко свернул с трассы и, постепенно сбавляя скорость, вошел под своды. Прямо у порога сидел на табуретке дедок в рясе.

– Т-сс! – поднял палец дедок. – Осторожнее…

– А что случилось? – таким же шепотом спросил Михаил.

– Не наступите на обломки, это четырнадцатый век, – сказал дедок.

Михаил огляделся. Весь пол был усыпан серыми замшелыми кусками штукатурки.

– Это фрески, – объяснил дед. – Великого мастера работа. Вот уж действительно ангелы его рукой водили…

Дед оказался монахом из расположенного километрах в шестистах от Усть-Кудеяра монастыря, а сюда приехал в командировку, или, как он сказал, «на послушание», восстанавливать эту самую часовню, только что возвращенную православной церкви. Одно время здесь был склад, затем клуб, а теперь государство решило проявить добрую волю и вернуть хозяину пришедшую в почти полное запустение украденную в тридцатых годах собственность.

Работа предстояла серьезная, но хуже всего было то, что финансирование реставрационных работ должны были открыть только в следующем году, а спасать бесценное наследие наших православных предков надо было уже сейчас. Ведь сырость не щадила ничего.

Они просидели за беседой четыре часа, и давно уже Михаилу не было так хорошо. Дед не влезал в его жизнь, не доставал нравоучениями, но на вопросы отвечал, словно понимая каждое движение его души. Такое Михаилу было в диковинку. Он задал парочку провокационных вопросов, но дед ответил столь просто и с таким пониманием сути, что Михаил устыдился своего «наскока».

Некоторое время он еще забегал к деду – один-два раза в неделю, делая в день по шестьдесят четыре километра в оба конца, а однажды взял билет на автобус – жаль стало времени.

Он помог деду обкопать фундамент часовенки до предусмотренного шестьсот лет назад уровня, так, чтобы влага не подтягивалась к штукатурке, и бережно собрал и сложил во фруктовые ящики каждый кусок отвалившихся фресок, чтобы с ними могли работать реставраторы. Впервые за много лет он ощутил что-то большее, чем вечный надрыв и желание доказать всем вокруг бог весть что. Словно вернулся к себе.

Однажды он навязал деду Григорию острый спор о вере, но дед оказался не прост.

– Чтобы верить, нужно мужество, – неожиданно тихо произнес монах.

Михаил удивился. С его точки зрения, завсегдатаи храмов, неважно каких, напротив, перекладывают свою ответственность на других. На Бога, например. И это вместо того, чтобы самому справиться с проблемой, как и полагается сильному человеку.

– Чтобы верить, нужно иметь немалое мужество, – повторил священник. – Тебе не кажется, что люди отказываются поверить только потому, что боятся?

– Чего?

– А ты представь себе, Миша, каково человеку злому принять, что все, что он натворил, будет жить с ним вечно…

Михаил поежился.

– Многих вполне устраивает, чтобы потом ничего не было. Они, аки дети малые, укрываются одеялом с головой и кричат: «Меня нет! Меня не видно!» – и боятся даже голову из-под одеяла высунуть. Ведь, если они это признают, прежнюю слабую, трусливую и бессмысленную жизнь будет продолжать невозможно.

Михаил хмыкнул – дед попал в самую точку.

– А иногда люди прячутся за свою гордыню, как черепаха в панцирь, – продолжил дед, – и делают вид, что способны со всем справиться сами.

– Я способен, – не согласился с ним Михаил.

– Причиняем зло другим, а прощаем его себе сами?! – наклонил голову дед. – А тебе не кажется, что это уже осознанное зло? И прощению оно не подлежит, просто потому что в нем не нуждается…

Крыть было нечем.

– Ты, Миша, вот что, – умиротворяюще закончил дед. – Поспешных выводов не делай, а Слово Божие почитай, да еще раз все хорошенько обдумай. Может, что и надумаешь…

Так Михаил взял в руки Новый Завет во второй раз.

Книжка читалась на удивление легко. Ее умершие две тысячи лет назад авторы говорили с ним не так, как говорили бы Бош или Мулла, но все было понятно. Со многим он не соглашался, но главное ухватил.

«Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить», – читал он и понимал, что так оно и есть. Те, что убивают душу, страшнее. Видел он одного капитана…

«Они – слепые вожди слепых. Если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму», – написал ему кто-то две тысячи лет назад, и Михаил от души смеялся, вспомнив, как облажался их ротный на показушных учениях.

«И познаете истину, и истина сделает вас свободными», – тут он хмыкал, сегодня полная истина казалась ему такой же недоступной, как приличный банковский счет.

«Все, что ни попросите в молитве с верою, получите», – обещал ему Иисус, и Михаил недоверчиво ухмылялся. Если бы все желания исполнялись так легко…

* * *

Новый, 1995 год он встречал практически один. Старых друзей он без сожаления оставил, а новых так и не приобрел. Да и водка в последнее время как-то не шла, вместо беззаботного веселья он каждый раз почему-то сразу погружался в тяжелые и в конечном счете бесполезные думы.

Михаил посидел немного с матерью и ее лучшей подругой за бутылочкой сухого винца и вышел погулять на улицу. Вокруг рвались петарды, заливисто хохотали усть-кудеярские девчонки. Они все были моложе его лет на шесть-семь, и порой Михаил даже не мог сообразить, как кого зовут. Но они почему-то помнили его и более чем приветливо здоровались, вызывая законную ревность у своих зеленых ухажеров. Но это ничем не кончалось, на Шатуна здесь никто бы прыгнуть не рискнул.

Он спокойно прошел через поселок, спустился к Студенке и присел на берегу. По льду, балуясь, скользила парочка, тоже совсем молоденькие, наверное, еще школьники.

Тут явно была большая любовь, и Михаил, понимающе крякнув, уже поднялся и направился в сторону, чтобы найти себе другое место, как услышал короткий вскрик.

Он обернулся. На льду осталась только одна фигура.

«Блин! – ругнулся он. – Что за дела?!»

Течение у Студенки в этом месте довольно сильное, но незамерзающая часть по-любому должна быть метров на тридцать ниже. Он побежал вперед, на ходу срывая куртку и шапку, но не понимал, куда делась девчонка. Он видел, как парень наклонился и, взмахнув руками, с тем же криком осел вниз и исчез. Михаил сорвал с себя и сапоги и подбежал ближе. Так и есть! Лед был проломлен.

Какое-то смутное воспоминание вспыхнуло в голове. Вроде бы лет восемь назад где-то здесь утонул командировочный из Калуги… Михаил упал на лед, стремительно скользнул к самому краю и пошарил в проломе рукой – пусто.

Он набрал в грудь воздуха, ухватился за край льда пальцами, перегнулся через него и нырнул. Голову словно сжало щипцами. Михаил открыл глаза, но темнота была абсолютной. Он знал, что искать нужно быстро, пока тело не утащило течением.

Михаил поплыл вниз по течению и сразу же наткнулся рукой на мех. Схватил. Подтянул к себе. Это был парень, и он отчаянно барахтался. Михаил рванул назад,