4.

Часы "Монтана” показывали шестнадцать тридцать три. День был длинным, как жевательная резинка. Я истоптал весь магазин вдоль и поперек. Пытаясь посчитать плитку на полу, то и дело сбивался, не пройдя и третьей части площади. В супермаркете стояла суета. Алкаши, бомжи и прочая нечисть в едином рвении с офисными клерками пытались урвать что-нибудь съедобное и покинуть наше захолустье. В обеденное время покупателей бывало так много, что после нескольких часов работы магазин походил на разрушенный склад просроченных продуктов, в котором побывала стая обезьян.

Через двадцать семь минут меня ждал законный перекур, и я точно знал, чем заняться. В подсобке, между половых тряпок и пустых ведер, имелось укромное местечко. Там обычно я дремал. Я относился к сторонникам дневного сна, а вот Елизавета Михайловна – нет. Поэтому в подсобке я спал незаконно. Включив таймер на десять минут, садился на картонку от коробки "ФрутоНяня” и, закрывая глаза, возвращался на остров к мотоциклу, Кате и беззаботной жизни.

В тайном месте я старался как можно быстрее настроиться на нужный лад. В этом деле нужно уметь расслабиться за короткое время, хорошо представить, где я хочу оказаться, а после целиком и полностью отдаться сну. Ни в коем случае нельзя думать ни о чем другом, кроме того, что хочу видеть. А увидеть я хотел лишь свою возлюбленную.

Усевшись на картонку, я сложил руки на груди и, прижав подбородок к шее, закрыл глаза.

Раздался бешеный рев моего мотоцикла. Я крутил ручку газа, заливая движок топливом. По ночным улицам города "Триумф” вез меня к Кате. На дорогах не было людей, только я. Не сомневаясь, что Катя ждет меня и выглядывает в окно, я разрезал потоки встречного воздуха. Проезжая перекрестки на бешенной скорости, я представлял Катю в моей любимой косухе, с дерзкими стрелками на глазах и волосами, собранными в хвост. От нее исходил приятный лавандовый аромат с нотками цитруса. Нас ждал приятный вечер у маяка. Там, в небольшом тайнике, я уже спрятал шампанское и теплые пледы.

Когда я выруливал, в глаза мне бросился припаркованный желтый "Шевроле”, точь-в-точь как в "Трансформерах”. Эта тачка была очень уж подозрительной. Мое сердце затрепетало, как канарейка в клетке. Я остановился у Катиного дома и заглушил двигатель. В воздухе чувствовалось напряжение. Свет в ее комнате был выключен, горели свечи. Сквозь окно доносилась романтическая музыка. Я слез с байка. Следуя к входной двери, прочитал надпись на номере спорткара – "Большой Член”. Нажал на звонок, но вместо "дин-дон” стояла предательская тишина. Музыка в доме вдруг стихла, и в окнах погасли свечи. Я прислонил ухо к двери – из-за нее слышалось едва различимое мычание. Мои челюсти сжалась, а скулы заиграли от злости. Я несколько раз кулаком ударил в дверь, но никто не спешил открывать, лишь усилились глухие звуки. Я понял: что-то происходит неладное. Хрустнув шеей и убрав длинные волосы назад, разбежался и протаранил дверь. Она слетела с петель. Включился свет, и завернутая в одеяло Катя выбежала из комнаты, смотря на меня взглядом испуганного ребенка. Она, едва сдерживая слезы, спряталась за моей спиной, а вслед за ней, застегивая джинсы, нарисовался Молодой, сраный напарник Мордоворота. Охранник оголил зубы в ухмылке и громко засмеялся:

– Откуда ты тут взялся?

Мои инстинкты обострились, мышцы напряглись так сильно, что под кожанкой порвалась черная обтягивающая футболка. Я посмотрел на заплаканную Катю и, издав львиный рык, набросился на довольную гниду. Сжав огромный кулак размером с кувалду, я врезал дятлу в табло, так смачно, что он пролетел через весь дом и вылетел в окно напротив. На всю округу раздался звук битого стекла и тупой грохот.

Где-то вдалеке послышалась воздушная тревога. Катины глаза засияли. Она смотрела на меня как на Геракла, совершившего двенадцатый подвиг.

– Он домогался меня, – заплакала Катя, – всю облапал и стянул одежду. – Она обняла меня. – Хотел надругаться надо мной. Лишить невинности.

– Все хорошо, я рядом! – прижимая ее к груди, сказал я. – Все кончено, я тут.

– Он пробрался через черный ход! – хныкала Катя. – Связал меня, включил музыку и зажег свечи. Я кричала изо всех сил, но меня никто не услышал, а когда я выдохлась, запустил свои лапы мне между ног и уже хотел взять меня, но тут появился ты.

– Антон, еперный театр, Антон! – К воздушной тревоге добавились женские крики и какой-то шум. – Антон, открывай дверь!

– Я сразу узнала звук твоего мотора, я поняла, что ты рядом, и стала снова кричать, а он засунул мне вонючий носок в глотку.

– Выходи давай! – не успокаивался голос.

– Когда ты выбил дверь, он замешкался, и я смогла выбежать к тебе! – Она смотрела влюбленным взглядом. – Я так тебя люблю! Не уходи больше.

Я вздрогнул и резко открыл глаза. Меня пробирал озноб, голова гудела, и я никак не мог сообразить, где нахожусь. По двери часто барабанили, будто случился пожар. У моего лица стояла швабра с длинным ворсом, вокруг были ведра и какой-то хлам. Телефон истерически пищал. Я взял его в руки и понял, что проспал на восемь минут больше положенного и пропустил шесть сообщений от матушки. Мне нужно было вставать и идти в магазин, но не было сил. Хотелось остаться тут, среди тряпок, свернуться калачиком и плакать. Эта проклятая кладовка была единственным местом, где я мог уединиться, но даже здесь мне не давали покоя. Все, кого я знал, от меня чего-то хотели: мать – внимания, Елизавета Михайловна – безупречной работы, а Арбоб и Афшона – выставить шутом, чтобы их жизнь не казалась такой говенной. Меня дергали и требовали каждый свое, но никто не знал, чего хочу я сам. Меня никто не спросил о том, что надо мне! От этого становилось грустно и предательски больно. Острое сверло втыкалось в мои легкие и прокручивалось на высоких оборотах, разрывая плоть. Было сложно дышать, но Елизавета Михайловна плевать хотела на мои чувства, поэтому, когда я открыл дверь кладовой, кричала на меня, используя жуткие слова, о существовании которых я даже не подозревал.

Мне пришлось взять себя в руки. Я ничего не ответил управляющей, лишь кивнул ей и пошел дальше стоять в драном "Дикси”, отпугивая нечисть, желающую свистнуть чекушку.

5.

Последние часы работы я отстоял героически. Наблюдая за секундными точками на часах, уже полагал, что минуты застыли на месте и не планировали идти вперед. Когда я вышел на улицу, горели ночные фонари. Во влажной дымке по сумеречным тротуарам ходили безликие силуэты. Мое тело жалил холодный дождь, поэтому я рысью добежал до метро и через мгновение стоял на эскалаторе. Натянув раритетные наушники, включил самое жесткое дерьмо, что было закачено в моем телефоне – рок-группу "Гробовая доска” – и вместе с солистом начал кричать слова песни "Нож”, пытаясь изгнать своих демонов. Люди не обращали на меня внимания, поэтому я не стеснялся отбивать барабанные партии и демонстрировать гитарный рифф. На перроне я последний раз протянул: "Далеко не уползешь, если под лопаткой нож”, и у меня сел телефон.

Пауэрбанк, о котором я мечтал последнее время, стоил не так дорого, но если старуха найдет еще один гаджет в моей комнате, то учинит неприятный разговор. Она за милое дело рылась в моих вещах и вела учет того, что находится у меня в шкафу, под кроватью и в деревянном комоде, на который я даже пытался повесить замок. Старая Карга легко могла сказать, сколько снеговиков на моих любимых новогодних семейниках и денег в заначке с точностью до копейки. Если чуяла неладное, тут же проводила "воспитательную беседу”.

Мать редко кричала, предпочитая давить. Ее слова не били, они душили, как петля на шее. Ее спокойствие – хуже крика, потому что ее доводам сопротивляться было так же бессмысленно, как учить козу алфавиту. Она без труда выворачивала все таким образом, чтобы я чувствовал себя полным ничтожеством, потом извинялся и в соплях валялся у нее в ногах. Дома я старался не разговаривать много, чтобы ей не за что было зацепиться. Отвечал односложно: "да” и "нет”. Если из моих уст выскакивало чуть больше информации, пиши пропало.

В вагоне метро стояла давка. Я не смог дотянуться до поручней, поэтому попытался повиснуть на людях, чтобы расслабиться после трудового дня, но пассажиры отталкивали меня и воротили нос, как от прокисшей капусты.

Смотреть людям в глаза у меня выходило неважно. Я старался отвести взгляд, предпочитая пялиться на что-то неодушевленное. Если меня кто-то пристально разглядывал, я ощущал себя голым, будто дрянные зеваки видели мои складки на животе и обвисшую грудь с жировыми прослойками.

Обычно я смотрел на пол, изучая обувь людей вокруг. Мне нравились те, кто носил кроссовки "Найк Эйр Макс” или хорошо начищенные ботинки с острыми носами. Я даже вывел кое-какие закономерности: девушки, например, в лодочках или в невысоких сапожках были куда приветливее стерв в казаках. Больше всего меня пугали мужики в говнодавах или хозяева мокасин с голой щиколоткой – эти были самыми задиристыми. Они могли толкнуть плечом или специально дернуть за волосы. В таких случаях я ничего не отвечал, лишь вжимал еще глубже голову в плечи и старался уйти в другой конец вагона. Мать говорила, что я слабенький, в породу отца. По его линии все имели щупленькое телосложении ростом "два вершка от горшка”. А вот ее казачий род – другое дело, сильные и храбрые братцы, но от казаков мне достался кукиш с маслом и редкий клок волос между лопаток.

Старая Карга все время говорила, что без нее я бы пропал. Себя она тоже не сильно жаловала. Вертела головой, как старая курица, и стонала, что была полной дурой, раз вышла замуж за такого хлыща, как отец.

"Горе мне, горе, муж никудышный и его сын такой же”, – все время причитала она.

Говорила, что терпит меня от безысходности. Занимается мной только для того, чтобы совесть не мучила. Повторяла, что давно бы следовало оставить меня одного в квартире, а самой уехать в дом престарелых. Охала на всю хату: "Вот что соседи скажут? Оставила сына-дурака на произвол судьбы. Вырастила кабана, а воспитать нормально забыла, да тут еще бросила его на старости лет. Горе мне, горе. Что же делать – ума не приложу. Живу в заточении, никакой свободы. Все о сыне думаю, а он – дурак неблагодарный, даже воды матери не поднесет, только о себе думает”.

От таких речей становилось муторно, внутри все сжималось, словно кто-то выкручивал меня, как половую тряпку, не оставляя и капли сил.

Ноги отказывались нести меня домой. Как будто чужие, не слушались и стояли на месте, точно приросшие. Даже противному дождю я радовался больше, чем встрече с матерью. Не хотел слушать ее нотации и присказки про отца да про недуг свой. Бывало, у меня получалось тихо пробраться в дом. Разуться, забежать в ванную, передернуть и быстренько улечься в кровать, пока она "Пусть говорят” смотрит. А если зайдет ко мне, я уже сплю. Пыхтит тогда, но не будит. И на том спасибо. Только пронюхала гадюка мой замысел и стала ждать меня с выключенным телевизором ко времени, а если я опаздывал, то названивала упорно, пока телефон не сядет. А если она, не дай бог, дозвониться долго не могла, то разговор будет – мама не горюй. Все мозги съест чайной ложечкой. Спать не даст, нотаций три тома прочтет, но не успокоится.

6.

Я аккуратно вставил ключи в замочную скважину и открыл входную дверь. В доме было столько же звуков, сколько и на кладбище ночью. В воздухе чувствовалось такое напряжение, что, если зажечь спичку, квартиру разнесло бы в щепки. Это не к добру.

"Может, умерла?” – подумал я и тут же отругал себя за такие мысли.

– Пришел, – металлическим голосом сказала мать.

"Жива”, – подумал я и расстроился.

– Телефон отключен, еще и опаздывает.

Я разулся и зашел в комнату. Старая Карга стояла у окна спиной ко мне. Что-то высматривая, она подозрительно молчала. Я хотел было быстренько уединиться в ванной, как услышал ее хлесткое:

– Антон!

Если мать называла меня Антоном, дела плохи. Меня затрясло, и тут же вспыхнул единственный рефлекс – убежать, но я знал, что, если я поддамся ему, будет только хуже. Тишина, которую она сохраняла после каждого слова, била сильней мокрого полотенца, связанного в узел.

– Звонила Елизавета Михайловна, – не поворачиваясь, сообщила мать.

Я стоял как вкопанный. Боясь пошевелиться и издать хоть какой-то звук.

– И знаешь, что она поведала?

Я молчал и переминался на месте. Мне захотелось поднять руку ко рту, чтобы укусить ноготь, но Карга развернулась и впилась в меня таким взглядом, что я задержал дыхание. От кончиков пальцев ног до макушки пробежал холодок. Я почувствовал, как мой правый глаз заморгал, а шея стала бетонной, я не мог даже кивнуть в ответ.

– Она сказала, что ты спал на работе. – Хрычовка села на диван и закрыла лицо руками. – И что не собирается воспитывать взрослого мужика. Говорит, чтобы ты больше не приходил в магазин. Все выплаты придут на карту, а заявление оформят задним числом.

Мне стало сложно дышать.

– Я еле-еле тебя пристроила по знакомству, через Лизочку, а ты чудишь. Спишь на работе. Плевать ты хотел на все, что я для тебя делаю. Я к людям на коленях ползу, прошу за Антошу, а он вот что делает. Спит! – Она залилась слезами.

Меня точно засунули в огромной улей, где пчелы принялись жалить меня в грудь. Да так мерзко, что тело покрылось невидимыми волдырями, которые невыносимо зудели. Мать рыдала и, видя, что я стою как вкопанный, стала выть еще громче.

– Ну что ты стоишь? Неси скорей валерьянку матери и столовую ложку сразу давай.

Я засуетился. На полусогнутых побежал на кухню. Я открыл холодильник. Валерьянка стояла на двери среди других лекарств Старой Карги. Пила она, в основном, таблетки для сердца, говоря при этом, что сердце у нее больное из-за меня.

– Горе мне, горе. Вырастила бездельника на свою голову, – рыдая, приговаривала мать.

Я поднес столовую ложку к ее лицу и накапал успокоительного до самых краев.

– Ну ничего, Антоша, ничего, – проглотив одним махом валерьянку, сказала Карга. – Я договорилась с Валеркой, его сын тебя пристроит. Будешь курьером работать. Ничего. Справишься. Там тебе не дадут поспать. Будешь портфель на плечах таскать, заработаешь матери на лекарства.

– Да, мама, да! – то ли от радости, то ли от горести сказал я.

Мать глубоко дышала и держалась за грудь.

– Может, оно все и к лучшему? – качая головой, заметила старуха. – Валеркин сын говорит, что работа несложная, а зарабатывать будешь аж сорок тысяч. Говорит, нужно будет хорошо стараться, а то выкинет за шкирку. Ты же будешь стараться? – Она грозно посмотрела на меня. – Не оставишь мать на погибель?

– Не оставлю, матушка… – ответил я и полез к ней в объятия.

Старуха сперва не хотела меня принимать, но потом растаяла от моей нежности и прижала к сердцу, даже погладила по голове.

– Мать тебя не бросит, и ты мать никогда не забывай. Вот когда помру, похорони как следует, со всеми почестями, и чтоб венок был красивый, понял меня?

Я закивал и почему-то тоже расплакался.

– Ну все, Антош, все. Мамка рядом, а если мамка рядом – все будет хорошо, потому что кровь казачья течет в жилах, а казаки народ крепкий. – Она еще раз погладила меня по голове и оттолкнула. – Ну ладно, иди раздевайся, ужинать будем. Я котлеток твоих любимых нажарила. Завтра тебе на работу, нужно быть в форме, чтобы все как у казаков было. Понял, сынок?

Я снова энергично закивал.

– Давай купайся, только хорошенько, а то Лизочка сказала, что ты пахнешь, как старые носки. – Она засмеялась. – Ну ничего, я там мыло новое купила. Ты им сам искупайся и джинсы со свитером им же добренько потри, а то на новой работе что плохое про тебя подумают. Антоша, сорок тысяч на дороге не валяются, ты меня понял? Иди занимайся делами, а я пока котлетки твои любимые разогрею.

Сняв с себя одежду, я последовал в ванную. Пока текла вода, смотрел на себя в зеркало. Внутри меня бушевали смешанные чувства, от сильной любви к старухе до бесконечной ненависти. И это меня убивало.

В грязном зеркале отражались мои уставшие глаза. Лицо было морщинистым, кожа дряблой. Верхняя губа торчала как козырек, а второй подбородок висел почти до середины шеи. Давненько я себя не разглядывал, и то, что я видел в отражении, меня совсем не порадовало.

Был ли я живым и вообще, жил ли я? Может, это все сон? Вдруг на райском острове я не сплю, а засыпая там, оказываюсь здесь, со Старой Каргой и вонючей валерьянкой?

Я не хотел купаться, я не хотел жрать сраные котлеты, мне хотелось одного – уснуть, чтобы очутиться на острове и найти утешение в объятиях любимой девушки. Подумав о Кате, я захотел передернуть. У ржавой раковины с желтыми потеками закрыл глаза и вспомнил ее образ сегодня в магазине. Я так жадно старался удержать в памяти изгибы ее тела, что картинка тут же отчетливо предстала передо мной, будто все происходило наяву. Трогая себя внизу, я представлял, как с Кати слетает пальто, обтягивающая блузка, брюки и трусики. Я ярко видел, как она, абсолютно голая, смотрит на меня.