Глава пятая, в которой герой обнимает Машу, а потом они чуть не гибнут в море

Это был день открытых дверей. Сначала без кода открылась дверь заброшенного подъезда, они поднялись по пролетам. Шли медленно, переступая через доски с гвоздями и останки мешков из-под цемента. Ближе к чердаку стало слышно урчание голубей, пара из них взлетела перед самым лицом. Дмитрий молодцевато забрался по вертикальной лестнице и уткнулся головой в обитый жестью люк. Он не раз в детстве лазил на чердаки и помнил это чувство: одновременно преддверие радости и страх неудачи. Когда упираешься головой в твердь люка и толкаешь его. Иногда люк открывался, иногда был намертво заперт, и наступало отчаяние, череп больно сдавливало холодным металлом. Но вся жизнь, страх и возбуждение проносились за секунду, пока давишь головой в это твердое небо, не зная: тебе просто больно или оно сейчас откроется.

Он получше устроил подошвы дорогих туфель на скользкой ступеньке, закрыл глаза, сделал усилие. Сначала показалось, что «небо» придавило его, но в следующую секунду поддалось, отворилось. Он заулыбался: сначала куда-то вверх, в темноту, где его никто не мог видеть, а потом, обернувшись, Маше. Впервые взял ее за руку и втянул в эту темноту. Она приземлилась рядом. Уже нужно было идти ко второй двери, ведущей на крышу, но они не шли.

– Я в первый раз так по лестнице залезла, – тихо сказала Маша.

– Скорее страшно или интересно? – спросил он.

– Ну… если вы думаете о чем-то высоком… то интересно.

Вышли на крышу. В одну сторону был виден порт и театр, в другую – залатанные крыши на дореволюционных зданиях. Маша прошлась, встала у края.

– Я в первый раз так город вижу.

– Опять в первый?.. Да, все в жизни когда-то бывает в первый раз!

Это была не очень удачная фраза. Маша посмотрела на него. Потом сказала:

– Соглашусь.

И больше ничего не говорили какое-то время, Дмитрий даже испугался, что мог неправильно понять Машин ответ. С чем она согласится? Или на что?

– Грустно, – сказал Маша, – сверху все какое-то полуразрушенное… Ни фига не Вена.

И пошла бродить дальше. Он крикнул:

– Отойдите от кромки. Вы что! Это опасно! – Она обернулась. – Я же за вас отвечаю!

Она не отошла.

– Мне вчера семнадцать исполнилось… Должно было что-то измениться, а все осталось, как было.

Он крикнул:

– А что должно было измениться?

Маша сказала тихо, но он услышал:

– Хорошо, что вы написали.

Промолчал. Потом крикнул:

– Ничего, что мы встретились? Может, родителям сказать?

Она покачала головой.

– У вас шарф есть?

Кивнула. И снова – молча.

– Наденьте, а то простудитесь!

Ничего не произошло, он стал приближаться.

– Наденьте! Серьезно, а то я вас затащил черт знает куда! Я за вас отвечаю!

Она достала из рюкзака и протянула ему шарф. Ничего себе. То есть, она предлагала ему самому это сделать? Значит… Что это значит? Он несколько раз бережно обмотал шарф вокруг ее шеи, поправил. И каждый раз Маша подавалась вперед, слегка касаясь волосами его пиджака. Однако, все в этом мире когда-нибудь заканчивается, закончился и шарф. И получилось, что Дмитрий ненадолго обнял Машу. Он вспомнил слова Семена и почему-то произнес вслух:

– Интересный собеседник…

– Я? – удивилась Маша, – Я вообще не очень люблю разговаривать.

– Да?

– А что разговаривать, если и так все понятно?

Это можно было толковать по-разному. Либо как то, что все в жизни в целом понятно без слов, либо Маше было понятно, что сейчас происходит между ними.

– Все понятно? – Он сделал ставку на первый вариант. – В жизни?

Опять прекратила разговаривать и просто несколько раз кивнула, как кукла фарфоровой головой.

– То есть, слова не нужны?

Покачала головой в стороны.

– Мы в молчанку играем?

Кивнула. Улыбнулась. И он улыбнулся. Принял игру. Она взяла его за руку и повела вниз, в темноту.

С насколько сильным волнением он вел ее вверх по улицам, с настолько сильным спокойствием она повела его вниз, к морю. Если бы не игра, он бы мог рассказать разное-интересное про лестницы, по которым они спускались, про архитектора порта, про тайные выходы из катакомб. А без слов получалось очень глупо: просто семенил сзади, ничего не понимая и не контролируя. Она иногда оборачивалась, и сложно было поверить в то, что меньше, чем день назад он разговаривал с ней свысока, поучал, как безусловный, недосягаемый авторитет. Эта пропасть между ними сначала исчезла, а потом перевернулась в обратную сторону. Теперь, как будто, Маша знала гораздо больше и сама могла ему рассказать о том, как среда формирует человека и насколько важно окружение.

Цивилизация вскоре закончилась, они пересекли Тропу Здоровья. Потом через какие-то гаражи продрались к еще зеленому спуску, а там уже находился причал с яхтами. Линия берега загибалась подковой, кроны нависали над ней, отсюда совсем не было видно города.

Большинство яхт носило женские имена. Их называли в честь дочерей: считалось, что это оберегает и приносит удачу. Большие, маленькие, красные, белые, они покачивались, поскрипывали, звучали какой-то одной гулкой нотой. Маша остановилась около небольшого домика со снастями. Домик не предназначался для жизни, но там, похоже, жили, и выглядел он поэтому уныло, как дом в гетто. Из приоткрытого окна пахло жареной рыбой. У входа стоял рассохшийся венский стул. Маша села, откинула ногой сломанную стрелку флюгера. Ветер переменился, и вместо жареной рыбы запахло морем.

Дмитрий не знал, что делать, и просто смотрел на эту картину: черная кухня гетто, Маша сидит на стуле, стрелка из жести бьется на песке под ветром, – наверное, флюгер сломали дети. Справа за домом – та длинная сторона пляжа, где ветер свистит в лодках, и кажется, что свистят пули, а слева за домом – та сторона, где ветер лежит на берегу ровно, почти беззвучно. И вот оба эти ветра добрались до Машиного лица, укутали в волосы, превратив голову в черное перекати-поле. Она осталась так сидеть, ничего не поправляя. Потом встала и пошла к причалу, мимо «Елены», «Вероники» и «Царицы Тамары».

У конца пирса качалась «Мария». Она была самая маленькая, самая красивая, настолько ладная и ухоженная, что казалась не настоящей яхтой, а корабликом из бутылки. Цвет дерева был очень красивый, назывался «коньячный» – Дмитрий вспомнил, что какое-то время назад искал такой паркет, не нашел и довольствовался обычным «дубом». Маша стала отвязывать яхту. «Так не положено, – подумал Дмитрий, – в кино же в таких случаях просят разрешения у каких-то диспетчеров». Но в этот день уже много чего было не положено, к тому же он проиграл бы в молчанку, если бы заговорил. Запрыгнул на палубу, Маша оттолкнула яхту от причала, запустила двигатель.

Когда отошли метров на пятьсот, погода поменялась. В плохую сторону. Небо почернело, море почернело. Маша стояла у штурвала и держала курс в сторону горизонта. Вот уже километр-полтора отделяли их от берега. «Мили», нужно говорить «мили», подумал Дмитрий, потому что собрался прервать молчание и заговорить. Это было уже не просто опасно, это была какая-то смерть – может быть, пока маленькая, но если срочно не повернуть, то вполне настоящая. И боялся он в этот момент не смерти, а того, что их спасут и обнаружат вместе. Бросало яхту страшно, каждые несколько секунд верх и низ менялись местами, стук волн о борт был таким громким, как если бы прямо около уха стреляли из пистолета. Если бы они сейчас были внутри кино, то что-то спасительное давно бы произошло: кульминация была достигнута, стоило поберечь нервы зрителя. Но в жизни в таких ситуациях зрителей не бывает, разве что ты сам. В какой-то момент он увидел себя со стороны: ссутулившегося, вцепившегося в поручень, маленького на большой палубе.

Маша отпустила штурвал, подошла, села рядом. Мотор работал, яхту уносило в море. Маша задумчиво склонила голову, ласково посмотрела на него. Штурвал крутился в разные стороны, и по законам физики это было не очень хорошо.

Но вдруг стало спокойно. Жизнь, смерть и то, что подумают другие, перестало иметь значение. Однажды он чуть не утонул в Каме, доплыв до середины. Он почувствовал тогда страшную глубину реки, представил, сколько маленьких Дим может уместиться внутри нее. Море же изначально – настолько бездна, настолько несоотносимо с размерами человека, что не наводит на размышление о глубине. А река – соотносима, большой реки страшно, поэтому в каком-то смысле река глубже моря.

И вот они сидели рядом, вцепившись в скамью, автопилот уносил их от берега. Маша приблизилась к его щеке и прошептала на ухо слово. Он помолчал, а потом тоже наклонился и сказал в ответ свое. Но какие это были слова, никто не узнает до конца истории.

Глава шестая, в которой начинается гроза

– Пообедали? – спросил Как Добрались. – Все хорошо?

– Хорошо.

– Пардон за форс-мажор. Мы купили переходник!

Он сиял и ждал одобрения.

– Переходник! – добавил для верности Как Вам У Нас.

В хорошем настроении вернулся с производства месье Дона. Графики и презентации оказались на экране; Дмитрий вдохновенно, чтобы его уж совсем не приняли за зануду, рассказал о перспективах сотрудничества. «Коллеги», возненавидевшие его после утреннего расстрела, сейчас даже прониклись уважением, покивали. Потом все закончилось, они ушли. Месье предложил немного подождать и пойти с ним в бар «взять стакан»: «Здьесь хорошее местное вино».

Дмитрий сидел на том же месте, где сидел утром в 10:00. Если не считать женщины из другого отдела, все было точно таким же: два угла, стулья, те же стаканчики с карандашами. Невозможно было представить, что какой-то час назад он находился с Машей на грани жизни и смерти, между черным небом и черным морем, под ногами у них были километры воды, а еще до этого они смотрели сверху на крыши.

Он сидел в наскоро почищенном в туалете костюме, ничего не изменилось, только солнце било теперь в другое окно. Силуэт Дмитрия лег на стену, он покрутил головой, пытаясь увидеть свой профиль, но из этого ничего не вышло. Не прошло и суток, как появилась Маша, а казалось, что он не мог не знать ее раньше, знал всю жизнь. И даже не всю ее семнадцатилетнюю жизнь, а всю свою, уже достаточно долгую. Как будто она всегда была рядом, по частицам разбросанная между другими девушками: где-то смехом, где-то жестом, где-то – просто ожиданием себя. Но еще вернее было сказать, что не столько между девушками, сколько вообще – по окружающему материальному миру. Мы же живем в материальном мире, и даже самые тонкие наши чувства подчиняются законам физики.

Маша жила до этого в небе, в пыли переулков, в запахе крови, когда тебя бьют в нос или когда ты захлебываешься посередине Камы. В тающем снеге, в проступающей из-под него черной земле, в буквах, числах, бумаге. В азарте, в скуке, в отчаянии, в пекущих июльским полднем джинсах, в музыке с кассет в общежитии в девяностом году, в меняющей цвет листве, в улыбке матери, в улыбке отца, в каждой туче каждой грозы.

Но Маша была разложена на атомы не только того мира, в котором жил он, но и того, где его не никогда было. В шуме марсельского порта, в запахе машинного масла автомастерской на дороге из Сантьяго в Эль Монте, в лапше китайского крестьянина У Фу, которую он приготовил после напряженного рабочего дня 22 сентября 1808 года; в первом, почти случившемся поцелуе Магды Ковальчик и Анджея Маевского 30 августа 1947 года в окрестностях Вроцлава – как раз там, где стояли еще неубранные стога около поворота на Собачье Поле; в глубине океана, когда не было еще людей а только плавали киты, а до них – огромные рыбы. Маша была каждой секундой времени, начиная с того момента, когда стало возможно считать время. Только она не знала об этом, ей просто было шестнадцать, а со вчерашнего дня – семнадцать лет. Она улыбалась, а иногда не улыбалась, меняя круг лица на овал, фарфор на лист бумаги. Ходила вприпрыжку, вглядывалась в глаза, капризничала. А еще она была дочерью Семена. Вот, примерно, такая сложилась ситуация.

У месье Дона оказался дорогой спортивный автомобиль, смысла в котором при качестве местных дорог не было, разве что – ради статуса. За рулем Дона смотрелся моложаво, глаза блестели. Ускоряясь там, где возможно, он демонстрировал возможности автомобиля, строил глазки девушкам. Потом оказались в центре, на самой ресторанной улице. Здесь таких машин было много, и конкурентное преимущество француза пропадало. Они сели среди людей примерно их возраста, стали пить вино. Тут Дона снова брал верх. Местные не могли перещеголять его: он по-другому сидел, по-другому держал бокал.

– Даже жалко, что завтра ульетаете… Можете оставаться?

– Нет, мне завтра обязательно нужно быть в Москве.

Конечно, он врал. Важно было как можно скорее убежать из этого города.

– Как вам местные девушки? – спросил Дона. Разговор становился неформальным.

– Вы знаете, я здесь один день и по работе.

– Именно поэтому! Мне кажьется, дух приключений вам не противорьечит!

– А вам?.. Вы говорили, что Вы из Нанта? – спросил Дмитрий.

– Да.

– Тогда про приключения все понятно. Вы просто ужалены Жюль Верном.

Дона засмеялся.

– А я-то думал: почьему мне не сидится на месте!

Мысли о родине отвлекли его от проходящих девушек, он больше не крутил головой. Стал вспоминать улицы, трамваи, вокзал, реку с зелеными берегами и красными лодками. Потом заговорил об океане, о широких пустынных берегах. О детских мечтах и играх.

– Когда мне было семь лет, я хотель походить на гарпунщика Лэнда из «20 000 лье». И знаете, до чего дошло? Нашел на свалке какой-то железный крюк, похожий на гарпун, довольно большой, и носил его в школьном рюкзаке… Год, не меньше.

– И никто не нашел?

– Ньет, а то мне бы доставалось!

– Интересная игра…

Дона захотел ответить, но он уже устал сегодня говорить по-русски, ему не хватало слов. Улыбнулся и перешел на родной язык:

– Vous savez, ce n’était pas vraiment un jeu… Je savais que j’étais Land, c’est tout. C’était ma réalité… Quand tu joues, tu joues. Moi, j’étais simplement lui… Il n’y avait aucune dose de jeu ou de mensonge là-dedans. C’était la vérité⁶.

Они выпили за капитана Немо.

Вечер тянулся долго. Стоило сразу лечь, но он так не умел. Даже был пунктик: пока светло, нужно гулять, нельзя сидеть в комнате. Сегодня попробовал нарушить это правило, но ничего не получилось: посидел у окна, посмотрел, как ходят люди, и вышел снова. Можно было еще раз прокатиться на канатке, но он вспомнил вчерашнюю прогулку: как запрыгнул в кабинку, как она под его весом нырнула вниз, поплыла в сумерки. Он так хорошо все помнил, что не было смысла совершать само действие. Зачем делать то, что можешь представить?

Вышел из отеля и замер у перекрестка. Обычно он быстро принимал решение: куда идти, направо или налево. Но теперь замер и не мог решить. Справа под колесами поздних маршруток шумела мостовая, слева, гораздо тише, погружалась в вечер асфальтированная улица. В сторону отеля в идеально отглаженном, будто цирковом, форменном костюме прошел парень, который нажимал постояльцам кнопку лифта и поднимал чемоданы в номер. В руках у него был совсем не подходящий к костюму полиэтиленовый пакет с продуктами.

Дмитрий пошел к морю. Внизу, в конце улицы виднелся огромный портовый кран. Захотелось вдохнуть атмосферу порта, отвлечься, он брел, предвкушая запах вечерних волн. Но вдруг оказалось, что это не кран вдалеке и огромный, а кран – гораздо ближе и маленький. Оказалось, что это не порт, а стройка.

Он дошел до кафе, где сидели днем, посмотрел на балкон, но их с Машей там уже не было. Поднялся, заказал кофе и посмотрел вниз. Теперь его уже не было внизу, на брусчатке. В целом, получилось увлекательно, удалось убить десять минут. Кофе остался нетронутым, и он ушел на холм, к крыше.