И если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.
А. Блок(18 октября 1905 года)
Наши «исторические расследования» часто приводят нас в Польшу. Здесь работал историк-русофоб Длугош, здесь столетиями культивировалась ненависть к восточному соседу-«азиату». Польша была сферой пристального внимания профессора Дерптского университета Карла Фридриха Крузе, автора идеи о нашествии монгольских татар на Русь. Поляки помнят Катынь, но предпочитают не вспоминать о том, что из тысяч красноармейцев, попавших в плен в 20-е годы, домой вернулись лишь единицы.
Но Польша бывает разной. И поляки тоже. И в этой земле найдется свой праведник. В 1844 году в Лейпциге вышла «Русская старина» Крузе, в которой он фактически «научно» обосновывал необходимость колонизации России, представляя ее производной от кочевых племен Евразии. Всего два года спустя – в 1846-м – в очень древнем польском городе Гнезно, ровеснике Ладоги, тогда еще мало известный широкой публике археолог-любитель и коллекционер древностей Фаддей (Тадеуш) Воланский издал другую книгу. Книгу, которой была уготована причудливая судьба. Через семь лет она попала в «Индекс запрещенных книг» Ватикана и была приговорена к сожжению. Нет, это не ошибка. На дворе стоял не 1453 год, а «железный» XIX век. Уже полстолетия по Европе катятся паровые фуры Ричарда Тревитика, 77 лет как принята Декларация независимости Североамериканских Соединенных Штатов, которая поставила под сомнение божественность происхождения государственной власти. А инквизиция не дремлет.
Что же такого страшного написал поляк? Он всего-навсего усомнился в концепции тотальной отсталости славян по сравнению с другим народами Европы. В своем труде, составленном в виде писем с приложением большого числа рисунков, гравюр и описаний различных древностей, которые автор нашел в экспедициях по славянским землям, он знакомил читателей с новыми артефактами и давал неожиданные толкования известным фактам. И по всему получалось, что чуть ли не вся европейская культура вышла из Южной Прибалтики, а главными ее носителями были племенные союзы славян и русов. Воланский – один из авторов идеи соотнесения древних проторусов и этрусков. На многих из предметов, представленных Воланским, имеются письменные знаки, которые он определил как славянские. А сами предметы отнес к дохристианскому периоду славянской истории и культуры. Не получались у него славяне «варварами и почти зверьми» до того, как греки «даровали» им письменность. И своя письменность была, причем весьма развитая, и монеты, и прочие следы высочайшей цивилизации, в дальнейшем утраченной. Одна из возможных причин этой утраты – именно последующая христианизация, как западная, так и восточная, которая уничтожила большинство следов материальной культуры, существовавшей ранее. Собственно, этого вывода автор напрямую не делает, но намекает на него довольно прозрачно.
«Дожив до седых волос за изучением славянской истории, я всегда сомневался в утверждениях всех, даже российских знатоков старины о том, что российская нумизматика ведет свое начало от Владимира Великого (равноапостольного князя Владимира Святославовича (Святого). – М. С.), в то время как я находил монеты языческих времен VIII и IX веков у чехов и ляхов. Я считаю невероятным, чтобы одно из могущественнейших и известнейших славянских племен этой культурной ветви отставало бы от других племен и довольствовалось бы натуральным обменом или чужими монетами.
Исходя из этой предпосылки, я неустанно продолжал заниматься исследованиями и счастлив найти наконец подтверждение моим идеям. Я готов представить уважаемой Академии несколько золотых и серебряных монет, восходящих ко временам Рюрика, которые занимают, если не в торговле между различными народами, то в истории нумизматики высокую ступень в качестве памятных монет или медалей»3.
Один из артефактов – монета (медаль? амулет?), на аверсе которой вполне однозначно читается имя нашего героя – и должен нас заинтересовать. «Золотой амулет, каковой до сих пор не получил толкования. Слева изображена голова всадника с широкой шлемообразной диадемой на лбу. Краткая надпись, сделанная привычными нордическими рунами, использовавшимися также литовцами и всеми прибалтийскими славянами (выделено мной; к этому мы вернемся чуть позже. – М. С.), очень четко передает имя РЮРИК.
Изображение всадника у русских, которое перешло также в литовский герб, а после обращения русских в восточное христианство превратилось в изображение Святого Георгия, восходит к изображению всадника со щитом времен византийских императоров Аркадия, Льва, Анастасия, Зенона и других, о чем свидетельствуют золотые монеты последних. Даже на многих старинных русских серебряных копеечных монетах уже долгое время спустя после крещения Руси мы видим привычного всадника с поднятым мечом без змея, который появился лишь позднее рядом с изображениями Святого Георгия»4.
Нам повезло, что рукописи не горят, иначе одним следом великого прошлого в нашем сознании было бы меньше. В том, что это прошлое велико, как и в том, что оно олицетворяется Рюриком и его ближайшими сподвижниками, сомневаться не приходится.
Итак, у нас имеется три символа: всадник, оружие (меч/копье) и олицетворение Зла (змей/змий). Могут встречаться два из трех (всадник + меч) или все три (всадник + копье + змий), как на гербе Москвы. Логично предположить, что возможен и вариант «всадник + змий». Действительно, такое сочетание есть. Смерть Вещего Олега (непосредственного наследника Рюрика, регента при его сыне Игоре), описанная во многих летописных хрониках, которые вдохновили Пушкина на «Песнь о Вещем Олеге», дает нам эту пару. Герой вроде как и не совсем всадник, однако конь – едва ли не центральный персонаж («но примешь ты смерть от коня своего») – и змий (змея), укусивший князя (победивший), ставят этот сюжет в один ряд с важнейшими символами российской государственности.
Всплывает в данной истории и «оружие». Так, «Повесть временных лет» (далее – ПВЛ) сообщает, что смерти Олега предшествовало небесное знамение: «В лето 6419 (то есть в 911 году. – М. С.). Явися звезда велика на западе, копейным образом»5. Татищев приводит этот фрагмент в несколько иной редакции: «В лето 6419 <911>. Явися звезда велика на западе, яко куст». Эксперты полагают, что Татищев ошибся, но такая ошибка дорогого стоит. Как раз на подобные ошибки стоит обращать особое внимание, когда перешагиваешь границы видимого в истории и вторгаешься в пределы умозрительного. В рукописи Татищева читаем: «Явися звезда велика на западе купинным образом», а «купина» по-старославянски означает «куст». В оригинале, очевидно, было неразборчиво написано слово «копийный» (то есть копьевой), которое переписчик Радзивилловского списка переделал в «купинный», что и воспроизвел Татищев. А в хронике Георгия Амартола мы читаем по-гречески, что в 912 году: «…появилась звезда-комета на западе, которую, говорят, назвали копьем (kopic), и она провозвещает кровопролитие в городе»6.
Как много совпадений! Рассматриваемый сюжет находит параллели и в исландской саге о викинге Орваре Одде, который также был смертельно ужален на могиле любимого коня. Ученые спорят, стала ли сага поводом для создания русской легенды об Олеге или, напротив, обстоятельства гибели Олега послужили материалом для саги. Однако, если Олег является исторической личностью, то Орвар Одд – фольклорный персонаж, созданный на основе устных преданий не ранее XIII века. Какова же мощь русской традиции, если спустя три сотни лет она послужила основой для исландского фольклора! В тексте саги имеется множество перекличек с русскими хрониками: колдунья предсказала 12-летнему Одду смерть от коня; узнав о пророчестве, он избавляется от коня. Далее читаем: «Бродя и вспоминая, оказался он на том месте, где был похоронен конь его. Протекавший ручей подмыл берег, и кости коня оказались видны. Увидав череп, Одд сказал: «Не моего ли коня Факси (дословно «Грива». – М. С.) этот череп?» – и с силой ударил по черепу копьем (здесь и ниже выделено мной. – М. С.). Череп отлетел прочь, а из-под него метнулась потревоженная змея и укусила Одда чуть выше щиколотки…»7
Вариант саги: «И когда они быстро шли, ударился Одд ногой и нагнулся. «Что это было, обо что я ударился ногой?» Он дотронулся острием копья, и увидели все, что это был череп коня, и тотчас из него взвилась змея, бросилась на Одда и ужалила его в ногу повыше лодыжки. Яд сразу подействовал, распухла вся нога и бедро. От этого укуса так ослабел Одд, что им пришлось помогать ему идти к берегу, и когда он пришел туда, сказал он: «Вам следует теперь поехать и вырубить мне каменный гроб, а кто-то пусть останется здесь сидеть подле меня и запишет тот рассказ, который я сложу о деяниях своих и жизни»8.
Любопытно, что сюжет со змием упоминается и в жизнеописании Святого Георгия, но он явно поздний и относится к так называемым посмертным чудесам, то есть к деяниям, в принципе недоказуемым. Как гласит предание, Георгию удалось спасти дочь одного языческого царя в Бейруте. Змий терроризировал окрестности и брал дань девушками. Когда выпал жребий отдать на растерзание чудовищу царскую дочь, явился Георгий на коне и пронзил змея копьем, избавив царевну от смерти. Явление святого способствовало обращению местных жителей в христианство.
Да, история определенно авторская и довольно поздняя. Но база для переосмысления сюжета очень показательная. Эту легенду часто толковали иносказательно: царевна – церковь, змей – язычество. Также ее рассматривают как повествование о победе над дьяволом – «древним змием» (Откр. 12:3; 20:2).
Существует иной вариант истории. В ней святой покоряет змея молитвой, после чего предназначенная в жертву девушка ведет Георгия в город, где жители, видя это чудо, принимают христианство, а герой убивает змея мечом. (Явное наложение сюжетов, ведь если воспринять легенду as is, как она есть, Георгий выглядит не очень-то благовидно. Сначала «смирил молитвой», а затем «убил мечом» – не по-рыцарски. Убийство врага в бою – доблесть, тогда как убийство «плененного» и «смирённого» вряд ли можно назвать таковой.) Но есть серьезные сомнения в реальности самого Георгия. Единственный относительно достоверный источник, в котором упоминается «человек, похожий на Георгия», – «Церковная история» Евсевия Кесарийского (VIII.5): «Когда впервые был оглашен указ о церквах [Диоклетиана], некий человек самого высокого, по мирским представлениям, звания, движимый ревностью по Боге и побуждаемый горячей верой, схватил указ, прибитый в Никомидии в общественном месте, и разорвал его на куски как богохульный и нечестивейший. Это произошло, когда в городе находилось два властителя: один – самый старший – и другой, занимавший после него четвертую ступень в управлении. Этот человек, прославившийся таким образом, выдержал все, что полагалось за такой поступок, сохраняя до последнего вздоха ясный ум и спокойствие»9. Предполагают, что этим мучеником, имени которого Евсевий не называет, мог быть святой Георгий. Стоит отметить, что имя Георгий (от др. – греч. Γεώργιος – «Георгиос») означает– «земледелец», что было одним из эпитетов Зевса.
Культ Святого Георгия достаточно древний (сохранились свидетельства о строительстве храмов в его честь, датируемых трехсотыми годами нашей эры). Но также нужно признать, что культ этот, очевидно, южный. Вряд ли во времена Рюрика до берегов Балтики дошел палестинский миф о военачальнике императора Диоклетиана, а если и был он известен отдельным интеллектуалам, то вряд ли стал бы основой мифологии сразу нескольких племенных союзов, а в дальнейшем – государственной символики сразу нескольких государств. Георгия-Победоносца почитают в Грузии, Осетии, Болгарии, Македонии – сфере влияния Византии. И его сильные позиции в России объясняются как раз византийским влиянием.
Интересный факт – внутри ладожской крепости имеется православный храм именно Святого Георгия (1165–1166). И в нем произошло нечто достойное внимания: по преданию, здесь освятил свой меч Александр Невский в 1240 году. Нас не должно путать столь «древнее» происхождение храма: он почти на 300 лет моложе описываемых событий. Как сильно могло измениться лицо страны за 300 лет? Ну, представьте себе, что сейчас за окном разворачивается последний этап Северной войны; нет таких городов, как Одесса, Севастополь и Новороссийск; Петербург представляет собой военное поселение, которое трудно назвать городом; в России не знают о технологии производства фарфора, не говоря уже о самодвижущихся колясках Готлиба Даймлера. Так что 300 лет – это срок. Срок, достаточный для переосмысления традиции.
Осмелюсь предположить, что в VIII–X веках Русь была полем столкновения интересов как минимум двух сил: варяжского Севера и византийского Юга. Собственно, словосочетание «путь из варяг в греки» как нельзя лучше иллюстрирует данную систему координат (Север – Юг). И столкновение этих интересов нашло отражение в символике. Нет ничего удивительного в том, что, как только византийцы добрались до Ладоги, они первым делом решили переосмыслить символику. Именно так поступили представители другой аврамической религии – ислама, когда захватили Константинополь. Святую Софию не разрушили. Ее «переформатировали». Подобным образом поступали и христиане-католики в Прибалтике, строя храмы на месте языческих капищ.
Почему Александр предпочел освятить меч именно в Ладоге? Неужели не нашлось подходящего храма в Новгороде? До времени русская государственность вбирала в себя обе традиции. Известная печать Ивана III, к которой возводится история герба Российского, содержит два равноценных символа. Один из них «ездец» – всадник, пронзающий змия копьем (этот образ уже настолько прочно отождествлялся с государственной властью, что слово «ездец» в древнерусском обозначало государственную печать вообще), а второй – двуглавый византийский орел. К концу XV века относятся первые известные нам свидетельства того, что они соединились.
Соединились, но не смешались…
Витязь-воин и змей, витязь-мученик и змей. Любопытно, что данный сюжет не умер вплоть до наших дней. Казалось бы, где в относительно недавней истории можно встретить пару «князь/царь + змей»? А она есть. И не где-нибудь, а в знаменитом «Медном всаднике» работы Фальконе. Так что идея памятника «Первому – от Второй» куда глубже, чем объясняли в дореволюционных гимназиях. Змей – это никакие не «завистники и интриганы», не «противники прогрессивных реформ», это враг «древний», перешедший «по наследству» от далеких предков, прямая связь с образом «отца-основателя». Впрочем, вряд ли от российской гимназии, находящейся под значительным влиянием византийской церкви, стоило ждать серьезного анализа. Люди церкви никогда не считали Петра «своим». Может, так и не простили переплавленных на пушки колоколов. Но скорее всего, видели в нем такого же «варяга», как и Рюрик, – человека вне византийской традиции государственности. И свою деятельность Петр вел, как мы бы сейчас сказали, в парадигмах, заданных Рюриком. Дорого бы дал внук Гостомысла за возможность устроить морской порт в устье Невы, возвести крепости, замыкающие на замок знаменитый торговый путь и исключающие какую бы то ни было конкуренцию на нем, создать флот, способный активно действовать в любой точке Балтики и достигать Царьграда. Осознавал ли Этьен Морис Фальконе, что за символ он создает? Почему бы и нет? Этого скульптора посоветовал Екатерине лично Дени Дидро, человек широкого образования и тонкого вкуса. Он, несомненно, разбирался в символах и знал европейскую историю.
Сколько в Санкт-Петербурге и окрестностях памятников Петру Великому? Несколько десятков. Часть из них современные, как шемякинский Петр в Петропавловке, «Царь-плотник» Л. А. Бернштама. Но большинство – лишь немногим младше, а то и старше творения Фальконе. Да и конный памятник не единственный. Здесь можно вспомнить работу Растрелли «Прадеду – правнук» у Михайловского замка. А, например, кронштадтский памятник Жака ничуть не уступает в изяществе любому памятнику, возведенному в честь европейских монархов. Однако почему-то лишь «Медному всаднику» дано было стать не просто самым известным памятником Петру, но визитной карточкой «Града Петрова» и отчасти символом российской государственности – символом столицы. Почему-то именно к нему на площадь вывели войска мятежные декабристы.
На неоднозначное происхождение всадника постоянно намекает Пушкин в одноименной поэме, называя его то «кумиром на бронзовом коне», то «медным истуканом»: слова «кумир» и «истукан», определенно, обозначают дохристианских богов. Случайно? Там же Александр Сергеевич пытается вывести параллель с языческими жертвоприношениями (город-жертва). На чьей стороне «наше все»? Да ни на чьей. Он – поэт, он над схваткой. Если надо, то у него без труда можно найти поровну языческих и христианских мотивов. Взять хоть ту же «Песнь о Вещем Олеге». Может, потому он и есть «наше все»? Византия ведь тоже «наша», хочется нам того или нет. И на Руси всегда находилось место обеим традициям.
Опасно другое. Опасно, когда одна из традиций начинает доминировать, считать себя единственной. Это и есть разрыв культурных кодов, приводящий к аннигиляции национального сознания. На стыке двух традиций и рождается русское. Отними «Византию» – получится «немец», отними «немца» – получится человек XVI века, ориентированный на «восток». Подвижки этих тектонических плит не раз приводили к запоминающимся коллизиям русской истории. Немец? А почему, собственно, немец, почему не турок, не поляк, не венгр, не румын, что было бы логичнее? Почему люди XIX века (тот же И. А. Гончаров в романе «Обломов») так настойчиво стараются понять, где кончается одно и начинается другое? Попытаемся ответить и на этот вопрос, но в свое время.
В XX веке к суровой языческой символике обратились вновь. Причем обратились в весьма непростые времена для российской государственности. Стихотворение Александра Блока «Вися над городом всемирным…» написано на следующий день после знаменитого Манифеста, который Николай II издал 17 октября. И конечно же, оно выходит за рамки пейзажной лирики. Это политическое стихотворение. Манифест ограничивал самодержавие, восходящее к византийским традициям, и фактически закладывал основы для конституции, устанавливал свободу совести, слова, собраний, союзов. Европейская парадигматика. Упоминание «предка царственно-чугунного» – отсылка не только к Петру, но и к символике, на которую, возможно, равнялся Фальконе.
В наше время, к которому вполне можно применить сентенцию одного из персонажей Надежды Хвощинской: «Были времена хуже – подлее не бывало!», – священная триада «витязь, копье и змей» предстала в комическом, буффонном варианте, будучи исполненной «придворным» скульптором лужковского двора Церетели (на Поклонной горе в Москве). Дистрофичный рыцарь, вооруженный копьем, каким-то образом сумел нарезать змия, как докторскую колбасу советских времен – ту, что за 2 руб. 20 коп. Все это читается как явная насмешка. А отождествление змея с «силами объединенной Европы» (как любят у нас повторять «евразийцы»), от которой Рюрик и Петр себя не отделяли, превращает композицию в откровенное глумление над 1150-летней российской государственностью. Вкупе с уродом Петром (экс-Колумбом) это такой «удар по штабам». Если традицию нельзя уничтожить – ее можно осмеять. Впрочем, кого это теперь интересует. Нашей новой России 20 лет, ну, в крайнем случае – 305.
О проекте
О подписке