Мы с Сашкой договорились: когда он мне задаёт вопрос, а я на него отвечаю «Ав!» – это значит «да», а если «У-у!», то «нет». Молодец, Саня! Хотя ему всего тринадцать лет, он очень сообразительный парень. Да, я не оговорился. Ну какой он мальчик? Видели бы вы его. Бабулька ему по плечо. Как-то и неудобно уже мальчиком называть. Настоящий парень. И что мне нравится, такой умный. Правда, слишком шустрый. Работы у меня, по правде говоря, прибавилось.
В этом смысле с Иваном Савельевичем было попроще. Он был тихоходом. Идёт себе, песенку напевает. У него была любимая песня про танкистов. Честное слово, мог весь вечер её петь. Как затянет «Три танкиста, три весёлых друга – экипаж машины боевой». Иногда так надоест, что даже приходилось его останавливать. Слушаю, слушаю, слушаю, потом тихонько говорю: «Ав-ав!» Иван Савельевич, как и я, сразу же реагирует на любой возглас. Ничего удивительного в этом нет. Мы же с ним одно целое. Как у людей говорится? Не разлей вода. Вот так и мы. Скажет что-нибудь Иван Савельевич, я тут же: «Слушаю тебя, мой друг!» Ежели я что авкну, Иван Савельевич тоже спрашивает у меня: «Что случилось, Трисон?»
А ничего. Песня твоя просто надоела. Хоть бы сменил пластинку. Спел бы, к примеру, о берёзе (иногда поёт, но редко) или «Катюшу». На крайний случай мог бы и про белых медведей спеть, которые трутся о земную ось. Старик рассказывал, что эта песня из картины… Кстати, он почему-то кино называл всегда картиной. Не фильмом, не кино, а именно картиной. Так вот, иногда он пел песню из картины «Кавказская пленница». «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз, трутся спиной медведи о земную о-о-ось…» Ну и так далее. Замечательная песня. Но пел он её редко. В основном заливался своими танкистами. Я раньше думал: чего он заладил – танкисты да танкисты. Всё-таки очень сложно нам, собакам, когда не можешь спросить. Иногда так бы взял и спросил прямо. Но он, почуяв моё любопытство, сам рассказал как-то на прогулке.
Оказалось, он в армии служил танкистом. И, между прочим, командиром танка. Вот так-то! После его рассказа об армии я стал терпимее относиться к его любимой песне. Думаю, пусть вспоминает молодость, своих друзей, всё старику будет полегче.
Мне вот интересно: если бы в школе нас учили разговаривать, смог бы я хотя бы с десяток слов выучить? Мне больше и не надо. Я бы и с десятью прекрасно управлялся. А зачем мне больше? Долго думал на эту тему и пришёл к выводу. Было бы просто замечательно, если бы нас в школе научили произносить вот такие слова:
1. Гулять.
2. Стой.
3. Иди.
4. Надоело.
5. Помогите.
6. Еда.
7. Холодно.
8. Жарко.
9. Спать.
10. Простите.
Мне кажется, даже человек может обойтись этими словами. Ну ладно, ручаться за всех не стану, но мне бы, будь я человеком, хватило бы за глаза. Не знаю, почему инструкторы никак не додумаются научить нас. Я же много не прошу. Но никто нас не учит. И даже не пытается. Вы попробуйте, вдруг получится. Я и сам уже пробовал, но увы. И губы сверну в трубочку, язык чуть ли не в узел завяжу, клацаю зубами, но ничего не выходит. Хочу сказать слово, а получается или «Ав», или «У-у». Всё. Чертовщина какая-то. Верите, так обидно.
У Савельевича одно время жил попугай. Он его приобрёл ещё до меня. Когда я перебрался жить к старику в квартиру, перво-наперво меня поразило то, что этот убогий микроорёл знал, наверное, сотню человеческих слов. Он мог безостановочно болтать полчаса подряд. Я серьёзно вам говорю. И такие знал слова, что я их отродясь даже в своём питомнике не слыхал. Помню, в первый же день этот проходимец (имя у него препротивное было – Керя) сразил меня наповал. Приходим с Иваном Савельевичем с прогулки, а этот карлик заявляет: «Керя кушать хочет!» Ничего себе, думаю, ну и дела. Каков наглец! Если ему в клетку горсть зерна не забросишь, так и будет трещать, пока со своего насеста не свалится: «Керя кушать хочет! Керя кушать хочет! Керя кушать хочет!» Право слово, попугай.
Однажды вечером мы смотрели телевизор, вернее я смотрел, а Савельевич слушал. Но он всегда говорил мне: «Пошли, Трисон, телевизор посмотрим», – во множественном числе. Сидим спокойно, слушаем-смотрим, эта придурковатая птица как раскудахталась, как начала нам свои трели выводить, мы со стариком чуть с ума не сошли. Тут самое интересное началось, а этот соловей-разбойник кудахчет и кудахчет. Иван Савельевич не выдержал, взял и укрыл клетку полотенцем. Подействовало. Видимо, испугался Керюха. Подумал, наверное, что тёмную устроили, а дальше может быть и хуже. Перестал, гад, кукарекать.
Но я всё равно его не любил. Потому что, даже когда он молчал, проблем от него не убавлялось. Это не птица, а какая-то свинья. Всё вокруг в шелухе, в перьях. Как затрепещет своими крыльями, квартира в один миг превращалась в курятник. К Ивану Савельевичу два-три раза в неделю приходила старушка, Марья Петровна: готовила поесть, стирала, убиралась по дому. Так вот она тоже его ругала. Говорила: «Керя, как тебе не стыдно. Ну что же ты снова наделал?» А ему хоть бы хны. Он своё: «Попка дурак, попка дурак!» Я так понимаю, это он про себя так говорил. Кстати, денег Марья Петровна за свою работу никогда не брала. Иван Савельевич даже обижался. Говорил ей как-то:
– Марья Петровна, дорогая, ну ради Христа, прошу тебя, не ставь меня в неловкое положение, хоть немного возьми денег. Купи себе подарок, что ли. Ну что ж ты работаешь, работаешь, и всё бесплатно.
А старушка смеялась и отвечала:
– На том свете, Ваня, сочтёмся.
– Да стыдно же, Мариша, – говорил старик. – Пойми меня правильно.
– А ты не стыдись, – продолжала Марья Петровна, – я это не для тебя делаю, а для себя.
Неловко мне сознаваться, но я, грешным делом, после таких слов стал к ней внимательнее приглядываться. Как это «для себя»? Думаю, может, стащить чего хочет? Ходит, принюхивается. Нам ещё в школе объясняли, что слепых часто обворовывают. То бишь делают вид, что помогают, а сами то награды украдут, то пенсию подчистят, то картину со стены снимут, то книгу редкую упрут. Наверное, думают: зачем слепому картины или книги? Так что мы за подозрительными людьми тоже должны следить.
Но со временем я понял, что Марья Петровна не из тех людей, кто может обидеть несчастного человека. По телевизору шла передача, и я узнал, что на свете есть такие люди, которые помогают инвалидам совершенно бескорыстно. Они это делают не ради денег, не для больного и даже не для себя вовсе. Они, оказывается, богу помогают. Да-да, так и говорят: хочешь помочь богу, помоги несчастному, больному или обездоленному. Вот какие люди есть! Если бы меня научили в школе, сказал бы я Марье Петровне слово номер десять – «Прости». Прости меня, милая старушка, что мне в мою собачью голову пришла такая дурацкая мысль.
Так Марья Петровна до самой смерти Ивана Савельевича к нам и приходила. А на праздники или дни рождения они пропускали по стопочке, а то и по две. Потом сядут, обнимутся и поют весь вечер. Марья Петровна такие песни задушевные пела, любо-дорого было послушать, не то что эти танкисты. Особенно мне нравилась «Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет!». Попоют-попоют, потом сидят вместе плачут. Наверное, чувствовал Иван Савельевич, что скоро умрёт. Он мне так и говорил: «Скоро, Трисон, отдохнёшь от меня, мой час приближается». Чудак-человек, да я и не уставал никогда. Знал бы ты, Савельевич, как я первое время тосковал по тебе, не говорил бы таких глупостей…
Иван Савельевич частенько любил повторять одну неперевариваемую моими собачьими мозгами поговорку:
– От сумы и тюрьмы, Трисон, никогда не зарекайся.
Нет, с тюрьмой более-менее ясно. Чем мой вольер от камеры отличался? А вот что за сума, я никак не мог сообразить. Но пришлось. В конце концов познакомился я и с ней.
Беда случилась – украли меня. Но давайте по порядку. Собрались мы в пятницу сходить в супермаркет. Пошли втроём – я, Сашка и Елизавета Максимовна. Не знаю, что это Шурику в голову взбрело: идти в этот проклятый магазин. Но упёрся с утра, хоть тресни. Прямо умоляет:
– Бабушка, миленькая, пожалуйста, возьми нас с Тришкой в супермаркет. Я просто похожу по залу, вспомню, как мы там с ребятами гуляли. Игрушки потрогаю, баночки всякие, возьми, бабуль…
Нашёл, где гулять. Иван Савельевич эти супермаркеты стороной обходил. Да и что хорошего там? Одни полки, прилавки, витрины, народу как селёдки в бочке. Правда, есть один приятный уголок (мы всё-таки пару раз заходили), там всякие собачьи лакомства лежат. И большие пакеты, и маленькие, и в банках, и в кульках. Витамины всякие. Ошейники висят, цепочки, но это для лентяев, конечно, типа того неуклюжего бульдожика, что со мной и Марго хотел познакомиться. Нам такие цепи и даром не нужны. У нас своя амуниция, специальная – мощная и добротная.
В общем, как я понял, Сашка решил свою зрячую жизнь вспомнить. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. А тут ещё вдобавок и слепое. Как откажешь? На входе в магазин перед нами вырос красномордый охранник, чем-то похожий на аптекаршу, которая махала (помните?) несуществующей инструкцией. Охранник такой же твердолобый оказался.
– Извините, – сказал, – с собакой нельзя!
– Это поводырь, – пояснила Елизавета Максимовна. – С этой собакой можно.
– Ничего не знаю, – набычился охранник, – поводырь, не поводырь, с собакой нельзя.
– Да что ж это такое! – возмутилась наша бабулька. – Закон, что ли, для вас не писан?
– Мне ваши законы не нужны, – ответил охранник, – у меня есть инструкция от руководства. Всё.
Я вот не пойму. Люди, вы без инструкций вообще жить не можете?
– Миленький. – Елизавета Максимовна, видимо, пыталась разжалобить этого тяжелоатлета. – Да пойми же ты. Мальчик ничего не видит. Собака – это его глаза. Понимаешь?
Эх, Елизавета Максимовна, внимательно посмотри на эту рожу. Разве он что-то может понять?
– Мать, – сказал охранник, – ты хочешь, чтобы меня с работы уволили?
– Не хочу, милый, но…
– Всё, – охранник выставил вперёд ладонь, – не уговаривайте. Вон столбик, привяжите свои глаза к нему, а я присмотрю.
Сам-то хоть понял, что сказал, дубина? Свои глаза привяжи. Это ж надо такое ляпнуть. «Привяжите свои глаза». Ни сесть ни встать.
– Как вам не стыдно! – вспылила Елизавета Максимовна.
– А вы кем мальчику доводитесь? – пропустив мимо ушей возглас отчаяния, спросил охранник.
– Это мой внук, – гордо ответила старушка.
– Ну так сами и проводите пацана. Чего вы меня тут стыдите?
Бабушка, поняв, что говорить дальше бесполезно, подвела нас с Сашкой к этому треклятому столбику и стала привязывать меня.
– Прости, Триша, прости нас, родненький. Ну ты видишь, что творится…
Да я и не обижаюсь, бабуля, всё понимаю. Идите вы уже в свой магазин да возвращайтесь поскорее, а то я тут на солнце в курочку гриль превращусь.
Смотритель нашёлся. Как только Елизавета Максимовна с Шуриком исчезли в пасти этого супермаркета, охранник тут же куда-то пропал. Сижу, жмурюсь на солнышке. Припекает. И тут, взвизгнув тормозами, напротив меня останавливается синяя «пятёрка». Из неё выходят два бугая и приближаются ко мне. Один, озираясь по сторонам, говорит другому:
– Братан, ты знаешь, сколько такая собака стоит?
Негодяй, думаю я, такие собаки не продаются.
– А что это у неё за красный крест? – спрашивает второй и показывает пальцем на мою эмблему.
– Так это же поводырь, для слепых, учёная собака, – отвечает первый. – Прикинь, скока на ней бабла можно рубануть? Ну-ка, открывай багажник.
Второй рванул к машине, а первый вынул нож, перерезал мой поводок и схватил меня в охапку. Я и охнуть не успел, как над моей головой захлопнулась крышка багажника. Сволочи! Что же вы делаете? Там же Сашка мой остался. Люди вы или крысы помойные? «Пятёрка» рыкнула и рванула с места. Не знаю, куда меня везут, только чувствую, что не по асфальту едем. Эх, ну почему меня не учили в школе защищаться? Схватить бы тебя, ворюга несчастный, за горло, был бы тебе и багажник, и бабло. Только нам запрещено людей кусать. Понимаете? Гавкнуть можно, а укусить нельзя. Лежу, вою от досады. Пару раз гавкнул, а что толку-то. Под ухом колонка: бум-бум-бум! Даже музыка у них какая-то идиотская.
Через полчаса остановились. Я прислушался. Слышу обрывки фраз: ДПС, сержант, удостоверение… Ага, думаю, попались голубчики! Я давай во всё горло гавкать. Слышу, говорит этот сержант:
– У вас там что, собака в багажнике? А ну-ка откройте.
Спасение, думаю. Наконец-то!
– Командир, да я её в ветеринарку возил, приболела что-то.
Во врёт, сволочь.
– Ну её к бесам, ещё выскочит, будем потом ловить.
– Приоткрой, я взгляну, – требует милиционер[2].
Вор приоткрыл, инспектор смотрит на меня через щёлочку, я скулю, гавкаю, брыкаюсь, пытаюсь привстать, головой в крышку упёрся. Присмотрись, товарищ милиционер, у меня поводок обрезан, присмотрись: шлейка есть, эмблема. Ну, посмотри внимательно! Это же ворюги! Воры! Эх, как бы я сейчас крикнул слово номер пять – «Помогите»!!! Но тут мой «гроб» снова захлопнулся.
– А зачем вы её в багажник засунули? – спрашивает сержант.
– Ну а куда её? – смеётся ворюга. – Нагадит ещё, весь салон провоняет.
Скотина ты безмозглая, да я полсуток выдерживаю без выгула. Нас и этому в школе учат.
– А-а-а, – отвечает инспектор. – Ну ладно, счастливого пути.
Вот она – собачья жизнь. Небось человека в багажнике увидел бы, поднял бы на ноги всю милицию. А тут, дескать, какая-то собака лежит. Эх, люди-люди… Одни в магазин не пустили, другие похитили, третьи проворонили. Вторые, чего доброго, и пришибить могут. Нет, думаю, раз о деньгах заговорили, не прикончат. Уже хорошо. Куда же они меня везут?
О проекте
О подписке