В военное училище Найденов шел по трезвому расчету. С детства на него давил полуголодный, неустроенный быт в мерзкой коммуналке, где соседи каждый вечер объединялись на кухне для совместной попойки. Его отец иногда и спал там, уронив голову на чужой. стол. Мать в это время крутила роман с соседом дядей Гришей, и будущий майор, сжавшись под тяжелым ватным одеялом, боясь темноты комнаты, прислушивался к резкому отрывистому маминому смеху, раздававшемуся за стенкой. Он любил мать днем и ненавидел ночью. Потом, когда вырос и в его жизни стали возникать женщины, Найденов так и не смог побороть в себе отвращение к ночи. Она ассоциировалась с грязью, страхом, ложью и бесстыдством. Майор ощущал неловкость, отчужденность, раздражение, возникающие и мешающие близости с женщинами ночью.

Тамара, появившись в их компании, сразу уставилась на майора властным оценивающим взглядом. Ему было неловко. Тем более, что ее к ним в общежитие привел какой-то уже пьяный полковник. В конце пирушки Найденов и Тамара оказались на одной кровати. Где-то неподалеку в темноте храпел полковник. Тамара была крепко выпившей. Найденов почувствовал накатывающуюся на него слабость и вздрогнул от прикосновения женской руки, шарившей по его животу. Но вдруг рука прекратила поиски, и он услышал легкое посапывание.

Тамара уснула, и Найденов был ей благодарен за это.

Утром, уютно потягиваясь, Тамара промурлыкала: «Мне нравится с тобой просыпаться». И вопрос был решен. Плохо соображавшего с похмелья полковника тотчас отправили за шампанским. С удивлением наблюдая за разгулом праздника, возникшего в его серой жизни, Найденов на разные лады повторял бабкину поговорку: «Жениться не напасть – как бы женатым не пропасть». Тогда не пропал. В приличной семье оказался..А теперь?

Устав от мыслей, сверлящих череп бормашиной, Найденов не спеша отправился к открытой площадке, с которой на все стороны света в золотистой дымке был виден океан. Полный штиль делал его ласковым и безмятежным. Майор невольно позавидовал этому разнеженному спокойствию. Всматриваясь в океан, Найденов как бы стремился впитать его мудрость, величие и свободу. Океан лежал, раскинувшись, подобно Гулливеру, безучастному к пискливым, едва различимым лилипутам, одному из которых сейчас казалось, что рушится его большая лилипутская жизнь. Но что такое жизнь лилипута в сравнении с одним легким вздохом океана – Гулливера? Стоит майор и завидует океану. Потому что жизнь – всего лишь цепь случайностей, а стихия – цепь неизбежностей. И в том, что произошло с Аной, тоже виновата стихия.

Безмятежность в любви оказалась по-океански обманчивой. Стоило поменяться ветрам, и пучина готова поглотить одинокого пловца. Раньше любовь для майора была понятием книжным, лишь сейчас, глядя на золотистый океан, он по-новому воспринял то чувство, которое возникло в нем при встрече с Аной.

Ана привела Найденова к себе домой. Он и не предполагал, что в Уамбо существует подобный оазис. Квартира состояла из одной комнаты и кухни, между которыми была раздвижная перегородка, напоминающая бамбуковую изгородь.

Ана, бросив сумку на широкую мраморную скамью, где и так валялось огромное количество сумок самых разных размеров, по-свойски обратилась к Найденову:

«Включи музыку, я быстро переоденусь». И скрылась в ванной.

Оставшись один, майор с удивлением и осторожностью принялся рассматривать комнату. Ее пространство, благодаря белым стенам и низкой мебели, казалось необъятным. По сути, из мебели была лишь круглая тахта в центре и несколько столиков с большими лампами в виде восточных ваз под белыми шелковыми абажурами У стен. В одном из углов стоял большой барабан, сделанный из разных пород деревьев и украшенный кисточками от бычьих хвостов. Вдоль стен шли низкие белые стеллажи, книги на которых перемежались с различными диковинными вещами из быта неизвестных Найденову африканских племен. На одной из верхних полок, гордо расправив паруса, возвышался макет португальской каравеллы. На фоне белых стен пронзительной зеленью и свежестью восторгали глаз цветы, переплетения лиан, кроны низкорослых, но пышных пальм. Под жужжание кондиционера комната одаривала той желанной прохладой, о которой мечтает каждый житель пыльного, испепеленного солнцем Уамбо. Пол, выложенный плиткой с полустертым, очевидно когда-то красным, орнаментом, не оставлял сомнений, что ступаешь не по подделке, а по самой настоящей старине. Но на чем бы ни задерживался взгляд вошедшего, он неизбежно устремлялся к большому гобелену, выцветшему от времени.

Среди его серовато-желтых затертостей отчетливо различима была лишь фигура рыцаря, показывавшего рукой с мечом на нечто бурое, по очертаниям напоминающее крепость. В другой, чуть отведенной в сторону руке рыцарь держал розу, единственно не потерявшую свой белый матовый цвет и томную прелесть чуть распустившихся лепестков. Увлеченный созерцанием гобелена, Найденов не услышал, как, мягко ступая босиком по прохладному полу, к нему подошла Ана.

– Это старый гобелен семнадцатого века. Здесь невозможно отреставрировать. Нужно вести в Европу. В Лиссабоне есть хорошие мастера. Уже несколько лет собираюсь, да никак не получается.

– А кто этот рыцарь? – из вежливости поинтересовался Найденов.

– Как? Вы не узнали? Это же принц Генри, Дон Энрике Навигатор.

– А... – протянул майор, совершенно не представляя, как ему реагировать на коронованную особу. – И куда он показывает?

– Матерь Божья! Это понятно любому школьнику. Принц Генри совсем еще молодым человеком отличился геройством и храбростью при штурме Сеуты.

Господь даровал ему эту победу, чтобы принц служил святому кресту и обращал в христианство дикие африканские народы.

– Так он завоеватель? – наконец понял Найденов. Ана вспыхнула.

– Благодаря ему началось то, что теперь называют эпохой великих географических открытий.

– А я думал, все началось с Колумба, – засмеялся Найденов, давая понять, что его мало интересуют исторические подробности.

Он повернулся к Ане, и смех его мгновенно оборвался. Девушка стояла босиком на антикварных плитках. На ней была белая, почти прозрачная рубашка, слегка прикрывающая бедра. Маленькие круглые груди беззастенчиво торчали крупными сосками. Вся ее хрупкая фигура казалась под просторной материей выточенной из какого-то благородного дерева. Нагота ее воспринималась настолько естественно, что майор завороженно продолжал рассматривать ее плоский с мягкой вогнутостью живот и маленький белый треугольник, непонятно каким образом зацепившийся за бедра.

– А самое главное в этом гобелене то, что он является пророческим, – не обращая внимания на блуждающий обалдевший взгляд майора, продолжала Ана. – Видишь в его руке розу? Это знак чистоты веры, которую он несет африканцам.

Цветок поистине божественный. Три века прошло, а он не потускнел.

– Красивая роза, – выдавил из себя Найденов, не в силах оторваться от созерцания девушки.

– При чем тут красивая? Пророческая! Ведь через двадцать лет щитоносец принца, Ианиш, обогнул мыс Бохадор возле Северного тропика и убедился, что африканская земля по ту сторону мыса не выжжена солнцем дотла, как считали капитаны, а значит, есть путь для дальнейшего проникновения веры в сердца человеческие. Из этого плавания в подтверждение своей правоты он привез принцу розы Святой Марии. Это такие минералы, которые от векового выветривания превращаются в окаменелые лепестки роз.

Найденов почувствовал неловкость своего положения, отошел от гобелена и, стремясь держаться непринужденно, взял в руки массивную расписную вазу и чуть было не уронил, потому что она оказалась слишком легкой для затраченных усилий. Ана по-детски звонко рассмеялась.

– Это же колебас! Он сделан из сушеной тыквы. Держи нежно, а то надавишь, и рассыплется от древности.

На светло-сером фоне сосуда были изображены распластанные крокодилы, какие-то рогатые животные и скачущие на лошадях люди.

– Сколько же у тебя интересного, – уважительно оценил майор и осторожно поставил вазу на место.

– Раньше в Анголе были замечательные музейные редкости. Потом их стащили в крепость. Сейчас там музей ФАПЛА. Знаешь?

– Нет. Мне в Луанде было не до музеев.

– И не ходи. Оттуда уже все растащили...

– Кто?

– Иностранные друзья новой власти. Всю историю на сувениры извели, – вдруг посерьезнев, с вызовом сказала Ана.

Найденов боялся смотреть в ее сторону. И не потому, что был замешан в вывозе ценностей, а уж слишком его волновала едва прикрытая нагота девушки.

– Ладно, не будем об этом, а то еще обидишься. Садись, сейчас сделаю кофе.

Стоило Ане пройти мимо него и присесть возле магнитофона, как Найденов впился в нее взглядом, оценивая грациозность и легкость каждого ее движения.

Послышались тяжелые грудные звуки народной мелодии. Ана резко поднялась, полы рубашки кокетливо порхнули перед восхищенным взглядом майора.

Независимой стремительной походкой девушка направилась в кухню. Оказалось, что сзади белый треугольник был также мал, отчего ее тонкие с едва намеченными икрами ноги начинали свою восхитительную длину прямо от острых лопаток, четко обозначенных на спине.

Найденов почувствовал легкую дрожь и поспешно сел на тахту. «Что же дальше? Неужели она готова? Так сразу? И во сне такие радости не снились».

Он закинул ногу на ногу, чтобы хоть как-то обуздать зреющее желание.

Если разобраться, на телестудии его больше поразило то, что перед ним незнакомая юная белая женщина, а совсем не ее лицо и тем более фигура.

Через какое-то время тщательно пережевывая холодную курицу, он даже отметил несколько великоватый для небольшого лица нос и слишком выдающийся заостренный подбородок. К тому же Ана казалась не столь стройной, скорее худой и угловатой, хотя тогда на ней были широкие белые шорты и желтая рубашка с множеством карманов. Но почему же сейчас он не может оторвать от нее глаз и готов биться об заклад, что перед ним потрясающая красавица? В Уамбо полно негритянок с удивительно пропорциональными, пластичными и сексуально подчеркнутыми фигурами, но они ни разу не рождали в его душе подобного озноба.

Вообще Найденов довольно спокойно относился как к присутствию женщин, так и к их отсутствию. Монотонность семейных отношений и эгоизм Тамары в постели притупили в нем сексуальные желания из-за постоянного предчувствия тяжелой и неблагодарной работы. И вдруг он почувствовал впервые, что задыхается от желания.

Усилием воли Найденов прервал воспоминания и с надеждой взглянул на все также неподвижно золотящийся океан. Раньше, когда он слышал выражение «океан любви», то относил это к какой-нибудь поэзии. Теперь же понял, что любовь и впрямь измеряется океанами, и что толку ему, простому смертному, упавшему с борта стального крейсера в океанскую пучину, пытаться спастись вплавь. Лучше уйти с этой площадки!

Но оказалось, что майор на площадке не одинок. Рядом стоял и молчаливо всматривался в подернутую маревом даль крепкий суровый мужчина в мятой хэбэшной робе. Своей угрюмой значительностью он явно не вписывался в видения, посетившие Найденова. Но никакого удивления по поводу столь неожиданного и бесшумного появления не возникло. Просто Найденов решил уйти, чтобы не мешать человеку, пребывающему в глубокой задумчивости.

В этот момент Рубцов тихо, отчетливо произнес: «Выпить нужно».

Найденов не понял. Посмотрел с опаской на океан. Заметив его замешательство, подполковник, не отрывая взгляда от золотистой глади, уточнил:

– Нет, столько не выпью. Пару пузырей, больше не беру. Да и то с тоником. Ты, майор, откуда здесь взялся?

– Из Уамбо. К Панову вызвали, – вяло ответил Найденов, вспомнив, что в любой момент его судьба может быть перечеркнута.

– К Панову? – оживился незнакомец, – Известно, зачем?

– Не сообщили.

– Тогда все в порядке. Кто по специальности? Связист?

– Так точно.

– Значит, в мою группу. Это меняет дело. У тебя баксы есть?

Найденов смотрел на повеселевшего неизвестно от какой радости мужика и не понимал, о чем тот ведет речь. Какая группа? Какие баксы? Его за аморалку в Москву...

– Нет. Кажется, я тут по другому вопросу. По личному. Рубцов хмыкнул:

– К Панову по личному не вызывают. Слишком ты для него букашка. К Проценко могут, он по политчасти у генерала Двинского. К тому на клизму запросто отправят. Знаю. Он любит личные дела. А к Панову и не надейся, не вызовут.

– А меня вот вызвали, – Найденова начинала раздражать дурацкая воинская примитивность, свойственная некоторым офицерам, думающим, что в армии все делается по уставу и по их глупости. Пойди, объясни такому, что есть особые отношения, когда и не каждый генерал посмеет приказать майору.

– Какой-то ты перепуганный. Вы там, в училище, что на гражданке – совсем от армии отвыкаете. Какая у тебя фамилия?

Найденов пожалел, что не ушел с площадки раньше, чем этот питекантроп.

– Майор Найденов.

– Ну, точно! В мое распоряжение, – для верности подполковник достал новенький красный блокнот. Открыл его на первой странице и протянул Найденову:

– Читай.

Майор не поверил своим глазам. Среди нескольких фамилий, написанных корявым почерком, он отчетливо различил свою. В голове промелькнула мысль: не устаревший ли список?

– И приказ обо мне подписан?

– В этом деле приказы ни к чему. Но не беспокойся. Выполняй мои приказы, и родина тебя не забудет – понятно?

– Так точно, товарищ...

– Подполковник.

Найденов не мог прийти в себя. Голова отказывалась соображать.

Была наполнена каким-то безудержным веселым звоном. Хотелось что-то делать, хотя бы махать руками, или трясти крепкую руку подполковника, или кричать в океан какие-то глупости. Его оставляют в Анголе! Спасен!

– Так у тебя баксы есть? – спокойно повторил свой вопрос подполковник.

– Долларов тридцать.

– Годится. У меня, учти, сегодня настроение хреновое. С каждым бывает. Причина на то есть. Но тебя не касается. Так что пойдешь со мной.

– Слушаюсь, товарищ подполковник.

– Рубцов я. Иван Рубцов. Можно просто Рубцов. А ты (подполковник заглянул в блокнот)... Игорь. Ну что ж, Игорь Леонидович, пошли на первое боевое задание.

Приказ о начале операции из Москвы все не поступал. А по времени уж пора бы. Панов привычно спасался от жары в прохладной ванне, драя пемзой пятки, когда в дверь постучали условленным стуком. Панов довольно поморщился:

«Неужто свершилось?»

– Входи! – небрежно крикнул он.

Вошел адъютант Емельянов, единственный, кто имел право отрывать генерала от традиционного отдыха и уединенных размышлений.

– Товарищ генерал, звонка из Москвы еще не было.

– Какого ж черта, – проворчал Панов.

– Вас на веранде дожидается Жоао Оливейра из Квито-Кванавали.

Адъютант Емельянов обладал бесценным качеством, которое позволяло ему много лет быть при генеральской кормушке. Будучи посвященным во все дела Панова, многие из которых выходили далеко за рамки служебных обязанностей, а также и в те, что относятся к интимным отношениям с дамским «контингентом», он всегда вел себя подчеркнуто бесстрастно и официально, словно вся получаемая им информация, не задерживаясь в голове, уходила в небытие.

– Нечего ему здесь толкаться... Какие у меня с ним могут быть вопросы? Какая-нибудь просьба? Пусть едет в миссию.

Панов не любил, когда кто-нибудь из партнеров по его довольно многообразному бизнесу выходил прямо на него. Здесь, в Луанде, и рядовой, и генерал – все на виду, за каждым кто-нибудь да следит. Одни по обязанности, другие из зависти. И еще не известно, кого следует бояться больше. Генерал должен быть чист и неприступен. Ни одно пятнышко не должно попасть на мундир.

Губит, как правило, небрежность в мелочах. Приход сюда Оливейры как раз из ряда таких мелочей. Но с другой стороны, этот мулат, несмотря на молодость, обладал поистине обезьяньей ловкостью и реакцией и никогда не допускал рискованных ситуаций. Он ел свой банан, крутя головой на все четыре стороны.

– Что ж, просто взял и пришел? – с раздражением спросил Панов, откладывая пемзу в сторону.

По этому жесту Емельянов понял, что прием гостя состоится. Но с тем же бесстрастным видом сообщил, что Оливейра уже был в миссии и Проценко посоветовал ему обратиться к Панову, так как генерал Саблин в Москве.

– Ах, он искал Саблина?! Тогда другое дело. Молодец. Зови, – генерал шумно вылез из ванны, набросил белый махровый халат и грузно уселся в небольшое плетеное кресло, вытирая ступни о красный пушистый коврик.

Оливейра не заставил себя долго ждать и почтительно проследовал в ванную вслед за Емельяновым.

– Извини, дружочек, что принимаю тут. Давление поднялось, одно спасение – вода. – Потом обратился к Емельянову. – Переведи-ка подружелюбнее, да предложи пиво, если он не торопится.

Емельянов монотонно (и без всякого дружеского участия) перевел приветствие генерала.

– Не откажусь от вашего угощения, генерал, – почтительно произнес Оливейра.

– А... так он надолго. Тогда тащи водку, икру и чего-нибудь еще. У него дела или поболтать пришел?

– По делу, – успокоил Емельянов и удалился. Генерал знал целый набор португальских слов и выражений, но его язык делался деревянным, как только он пытался выговаривать даже самые простые слова. Понимая несоответствие такого общения своему чину и не желая выглядеть недоучившимся курсантом, он предпочитал говорить по-русски, мягко жестикулируя правой рукой.

Панов говорил о давнем рас положении к господину Оливейре, который, несмотря на молодость, уже стал одним из ведущих предпринимателей новой Анголы, и что такие люди нужны в любом обществе. При этом генерал, улыбаясь, прикидывал, с чем может быть связан визит.