Он, безумно скалясь, распустил завязки узла, набитого деньгами и побрякушками вперемешку с золой. Капище грабили в потемках и впопыхах, пихая драгоценности и всякую грязь. Яшка набрал полные горсти, пропустил сквозь пальцы и, тихонько подвыв, стал выкидывать монеты с полустертыми ликами древних царей, золоченые серьги, перстни с камнями и ожерелья тонкой работы, оставляя себе угли и комья земли.

– Яшка, – позвал Степан. – Ты зачем?

Яшка мотал головой, словно не слышал, и пускал тягучие слюни, выбрасывая сокровища в тающий снег.

– Головенкою тронулся, – хмыкнул Лукьян. – Умишко на место встанет, будет скулить. Я ни копейки не дам, тут каждый всяк за себя.

Яшка отшвырнул последнюю монетку, сгреб грязное месиво в кучу, утрамбовал, завязал узел все с той же блудливо-довольной ухмылкой и встал, закинув груз на плечо.

– Все, все, готовый я. – Он, не оглядываясь, потопал в снеговую крупу.

– Тьфу, бесово семя, – сплюнул Угрим и погрозил пальцем Капитошке, бочком подбиравшемуся к выброшенным деньгам. – Своего мало? Не тронь, пуп надорвешь.

Монах виновато затряс бороденкой и припустил следом за казаками. Игнат, проходя мимо кучки украшений, отвел глаза. Пошли за шерстью, вернемся стрижены… Он внезапно заволновался и ощупал серебряное блюдо, укрытое на груди. Фух, показалось. От одной мысли потерять драгоценную ношу бросило в дрожь. Долину топили мутные сумерки. Истощенное солнце цеплялось за щербатые верхушки останцев, не в силах прорвать свинцовую пелену секущих ледяным крошевом и дождем облаков. Местность шла под уклон, попадались небольшие болотца и луговины с осокой и белокрыльником. За спинами изредка стонало и хлюпало, мерещились осторожные, вкрадчивые шаги. Обессилевший Игнат не мог повернуть головы и посмотреть, кто скрывается в полутьме. Он втайне надеялся, что появятся вогулы и прекратят мучения раз и навсегда. Пытки уже не пугали, измученное тело перестало чувствовать боль. Порой казалось, он уже умер и бредет среди скал и тумана в компании присыпанных снегом, гнилых мертвецов. Живой казалась только стосковавшаяся по людям Энны, прыгающая вокруг соплеменниц и беспрестанно щебечущая на своем языке.

Густая темнота поднималась из мерзлой травы, обвивала колени длинными щупальцами, цепляла за ичиги и сапоги, мешая идти. Каменные откосы смыкались и разбегались, уводя сотнями узких отнорков и выщербленных, заваленных гнилыми деревинами ям. Атаман обогнул низкую выветренную гряду и застыл, все услышали безумный, клокочущий смех.

Игнат смахнул налипший на ресницы лед и почувствовал, как сердце сжалось в упругий комок. Над ними высился останец в виде змеиного языка.

– Это другая, – с затаенной надеждой просипел Капитон.

– Та самая. Видали? – Лукьян шагнул и носком сапога ковырнул кучку выброшенных Яшкой монет. – Бесы нас кружат.

– Пропадем, – едва слышно ухнул Онисим.

– Проклято шаманское золото, – Яков затрясся. – Кто взял с капища монеточку малую, будет вечно блуждать среди краденого золота, умертвий и древних костей.

– Хайло прикрой, – огрызнулся Угрим. Тон атамана скрывал затаившийся страх. – Али никто в тайге не блудил? От усталости то. А вы: бесы, бесы… Где Угрим Перепойца прошел, там бесов нет. Заночуем, а утром разведрится, выйдем к реке. Мое слово крепко!

– Здесь живет злой дух Куль-Отыр! – взвизгнула Акыс. – Не дает нам уйти, требует кровавую дань.

– Чего мелешь, чертова баба? – вспылил Угрим.

– Ты сюда завел нас, Угрим, – обронил в морозную пустоту Лукьян. – С тебя и спрос.

– Ты, что ли, спросишь? – Лицо атамана хищно заострилось в подступающей темноте. Снег прекратился, пар от дыхания вырывался клубами и повисал в выстывшем воздухе.

– А если и я? – Лукьян смотрел под ноги.

Обнаженные клинки лязгнули одновременно. Игнат отступил, не желая попасть меж огней. Где казаки дерутся, мужику делать нечего… Угрим и Лукьян сходились по широкому кругу.

– А меня Марфа с дочками ждут. – Спокойный голос заставил всех обернуться. Обнаженный по пояс Степан стоял к ним спиной, чуть покачиваясь на леденящем ветру. Скомканный зипун и рубаха валялись в мокрой траве. – Три дочки у нас. Сыночка хотели, а Марфа как крольчиха заладила девок рожать. Прям душу вынула всю. Три дочки-то с Марфой у нас.

Ватажники онемели, Угрим с Лукьяном забыли о мимолетной вражде. Несущий околесицу Степан казался нереальным в мрачной долине, забитой падалью и костьми.

– Любят меня доченьки. – Худые плечи Степана тряслись. – А я их больше жизни люблю. Только из-за них в поход и ушел. Вернусь, поведу всех на торг, бусов накуплю, платья разного, жене шубу справлю. Заживем, а там, глядишь, и сыночка родим…

От Степана веяло уютом, спокойствием и домашним теплом. Его слушали, боясь развеять мимолетное очарование внезапно открывшейся мужицкой души. Игнату вспомнилась полюбовница Ольга, статная, румяная, теплая, пахнущая хлебом и парным молоком.

– Михайлой сынка наречем, в дедову честь… – Степан повернулся, бережно придерживая всаженный в брюхо клинок. Лицо украшала счастливая маска. Он, улыбаясь, повел ножом, вспарывая живот. Плоть разошлась ломтем белого подкожного жира, на пальцы плеснула черная в сумерках кровь. Хлюпнуло. Степан запустил руку в рану и, покопавшись, вытащил серо-розовую кишку.

– Иду я, девоньки мои ненаглядные, иду, встречайте отца, – Степан покачнулся и упал, ломая заиндевевшие от мороза кусты. Ноги рыли мох и снежную кашу, руки вцепились в траву.

Люди застыли, и только Энны хлопала в ладоши, пританцовывая вокруг мертвеца. Игнат выдохнул. Смерти он видел и раньше, но чтобы так… Самоубивец! Нет ничего противнее Господу, чем себя жизни лишить. Не бывает в пекло дороги прямей. Он шарахнулся от подергивающегося тела, боясь испачкаться в смертном грехе.

Жуткий, лающий смех заставил всех обернуться. Яшка сидел в грязи и хохотал, пуская в бороду пенистую слюну.

– Я… я тут подумал, – Яшка поперхнулся и, оборвав глупый смех, веско сказал: – Дураки мы, чистые дураки. Радовались, дескать, от вогулов ушли, хрена им лысого показали, как же, ага. Нехристи могли нас еще у капища теплыми взять, а не взяли, принялись по тайге мотать, как лисы курей, нужной тропкой вели. А потом отстали. Чуете?

– Загнали нас, суки, сюда! – ахнул Лукьян. – Нечистому на поживу.

Игнат похолодел. И правда загнали, сходится все. Знали нехристи, долина эта проклятая, любой пытки страшней.

– А нам теперь разницы нет, выход надо искать! Чего лыбишься, дрянь? – Угрим отвесил затрещину веселящейся без меры Энны. Девчонка опрокинулась наземь, тут же вскочила на упругие ноги и разъяренной лаской вцепилась атаману зубами в бедро.

– Тварь, – Угрим, не изменившись в лице, оторвал ребенка, тряхнул за шкирку и отшвырнул. – Еще раз укусишь – убью.

Энны шмякнулась, перекатилась через себя и отползла в подступившую темноту. Степан затих и обмяк. Натекшая багровая лужа дымилась на морозном ветру.

– Я говорила, я предупреждала! – взвыла Акыс. – Куль-Отыр наказывает за разоренное святилище. Если не задобрить злого духа, будет беда! Погибель, погибель!

– Поганые сказки, – отмахнулся Угрим, подхватил пригоршню тающего снега и затер укус на ноге. – Мы православные, в Христа Спасителя веруем, нам твой Одыр иметый, что собаке репей.

– Нету здесь Христа, разве не видите? – Капитон шлепнулся задом в размякшую грязь и обнял острые коленки. Монаха трясло. Сопли и слюни нитями повисли на бороде. – Мы пришли за золотом и землей, а Бог остался там, позади, нечего ему делать среди бесовских лесов и болот. Баба дело говорит, атаман, – откупиться надо, кровью и мясом, только так спасение обретем.

– Даже черный человек согласен с Акыс! – вогулка победно воздела кривой палец. – Накормим Куль-Отыра, Акыс помнит древние слова, Акыс не забыла! Акыс слышала, как камлает шаман, когда приходит большая беда и жертвенная кровь льется в огонь! – Она резко повернулась к пленницам. – Вскроем глотки айлат!

Игнат охнул. Вогулка предлагала страшное. От одной мысли о человеческой жертве бросило в жар. Может, и прав Капитошка, нету тут Бога, но разве значит это, что заповеди отныне писаны не для них?

– Язычникам уподобиться? – нахмурился Онисим. – Черту душу продать?

– Хай с ними, с бабами, – Лукьян уставился на вогулок с нехорошим прищуром. – Как на капище резали, ты не особо-то возражал.

– Там другое, – смутился Онисим.

– Все одно грех, – возразил Лукьян. – Одним больше, одним меньше. Я, как Степка, не хочу из себя кишки по живому тянуть. Задобрим демона, а там поглядим.

– Делайте, – велел Угрим.

– Огонь нужен, огонь! – засуетилась Акыс.

Ватага разбежалась, стаскивая валежник и поваленные ветром стволы. Игната оставили охранять пленниц. Бабы ничего не понимали, но заметно радовались, видя костер. «Прости, Господи», – Игнат поднял к пепельному небу глаза. В суете можно было попытаться освободить женщин. Если не совсем дуры – сбегут. Но тогда на корм бесам пойдет сам Игнат. Прости, Господи, если сможешь, прости.

Зыбкие сумерки сменились непроглядной, гробовой темнотой. Зацокало кресало. Игната всегда удивляла способность сибирцев добыть огонь даже из насквозь отсыревших гнилух. Хищно заострившееся лицо Акыс подсветили слабые отблески. Трепещущий огонек лизнул скрученный комок бересты и пыхнул дымком. Вогулка наклонилась и тихонько подула, закрывая ладонями оранжевый язычок. Пламя занялось, пожирая тонкие еловые веточки, и вдруг вспыхнуло, отбросив сгустившуюся тьму на пару шагов. Весело затрещали дрова. Игнат будто впервые увидел лица товарищей. Люди осунулись, постарели, в запавших глазах поселились ужас и мрак. А еще надежда. Надежда, что четыре жизни выкупят жизнь остальным. Энны ползала рядом с мертвым Степаном. Акыс пустилась в пляс вокруг пламени, высоко подкидывая кривые ноги, хлопая в ладоши и монотонно подвывая. Слова были чужие и страшные, пахнущие свернувшейся кровью и плесенью.

Вогульские бабы зашептались и вдруг, одна за другой, повалились на колени в траву. Их тихие голоса вторили исступленному вою Акыс. «Сами отдают себя бесам», – мысленно ужаснулся Игнат. По знаку Акыс Лукьян вытащил нож и перерезал первой вогулке тонкую шею. Черная кровь хлынула в жадное пламя. Лукьян вскрывал глотки деловито и без суеты, словно скотину на Рождество забивал. Женщины встречали смерть с тупой обреченностью. Тела корчились и извивались возле костра. В круг света вступила удивленно хлопающая глазами Энны. Мордаха девочки была испачкана красным. Последняя вогулка засипела перерезанным горлом и ткнулась в огонь. К железному запаху крови примешался тошнотворный аромат псины и сгоревших волос.

Лукьян, расхристанный, залитый человеческой кровью, шагнул к ребенку и прохрипел:

– Чем больше бесам скормим, тем лучше.

– Не трогай дите, – Игнат встал на пути, прикрыв девчонку собой.

– А то что? – в глазах Лукьяна мелькнула заинтересованность.

– Узнаешь, – буркнул Игнат, стараясь быть спокойным и веским. Но голос дрожал.

– Вот я и говорю, чем больше, тем лучше, – Лукьян, страшный, лохматый, с безумной ухмылкой, перешагнул сучащий ногами труп.

Липкое топорище скользило в руках, Игнат часто, с присвистом, задышал. Против казака не сдюжить, как ни крути. Краем глаза он уловил движение, мозглая пелена колыхнулась, из чернильного облака выскочила гибкая тень и сшибла Лукьяна в жадно открывшуюся хищную темноту. Игнат успел рассмотреть гладкую шкуру и пучки длинной, вьющейся бахромы. Вторая тень молнией сбила с ног тоненько взвизгнувшую Акыс. Истошный крик резанул по ушам, костер вспыхнул, метнув в небо пригоршню вертлявых оранжевых искр. Кто-то бегущий едва не опрокинул Игната, мелькнуло перекошенное страхом лицо. Игнат узнал Онисима, и в следующий миг могучая грудь казака лопнула изнутри, ребра вышли наружу, в ране копошилось и извивалось нечто живое, похожее на клубок пупырчатых змей. Слева зашуршало, защелкало, Игнат заорал, махнул топором не глядя, угодив в мягкое. Щелканье сменилось угрожающим клекотом. Игнат отпрыгнул и едва не упал, споткнувшись о труп вогульской бабы. Сука, накормили бесов, порванный рот! Он прижался спиною к костру, пламя гудело и фыркало, вокруг мелькали черные тени, вопили люди. Тело Онисима дернулось и рывком уползло в темноту. В круг света выволоклась приземистая, костлявая тварь на ломаных паучьих ногах. Раздутое волосатое брюхо прижалось к земле, на плоской морде хлюпала безгубая пасть, прикрытая щупальцами с мелкими крючьями. Тварюга издала низкий, клокочущий стон, пустив ртом тягучую слизь, на кожистом боку гноем хлюпала свежая рана.

– Ну подходи, – Игнат тяжко вздохнул. Страха не было. Смысл бояться, если Ад уже пришел за тобой?

Чудище резко дернулось, Игнат подставил топор, но немыслимо быстрая тварь, обманув, прыгнула в сторону. Резанула слепящая боль, в правую ногу вонзился длинный вьющийся шип, выскочивший из месива щупалец. Тварь отпрыгнула, вытащив жало. Игнат упал на спину, перед глазами повисла мутная пелена. Чудище приближалось враскачку, роняя капли ядовитой слюны. «Вот и все, – подумал он. – Паскудно-то как…»

И тут Игнат увидел Энны. Девочка метнулась навстречу страшилищу, сжимая тонкий прутик в руке. Игнат попытался заорать, отогнать ребенка, но вместо слов из горла сочился сдавленный хрип, руки налились тяжестью, он не чувствовал пальцев. Энны затараторила не по-вогульски, а на совершенно незнакомом, скрежещущем языке и легонько стегнула тварюгу прутом. Такая строгая, такая серьезная. Маленькая девочка и кошмарный, перебирающий лапами уродливый зверь. Игнат сипел, не веря глазам. Тварь сжалась от страха, попятилась виноватой собакой, неуклюже развернулась и скакнула во тьму. Энны счастливо рассмеялась. К Игнату вернулся голос, и он завыл от боли и ужаса. В пораненную ногу тоненькой струйкой лился раскаленный свинец, тело ниже пояса отнялось.

Энны подбежала, сжимая ржавый иззубренный нож, под лезвием затрещали штаны, Игнат бился в припадке и надсадно ревел, теряя сознание. Он уже не видел, как девочка надрезала края багровой вздувшейся опухоли, высосала и сглотнула пахнущий падалью яд, облизала пальцы, а потом баюкала обмякшее тело у догорающего костра, приговаривая: «Ачи, ачи. Ма ачем коньчча йэх».

Игнат очнулся и замычал, сдирая с лица маску из застывшей крови, слюны и соплей. В обморочном забытьи остались мертвые вогульские бабы, хлюпающие вскрытыми глотками, чудища и слепящая боль. Тусклый свет нещадно резал глаза, по осклизшему небу ободранными собачьими шкурами плыли рваные облака. Он шевельнулся, затрещала одежда, покрытая тоненькой корочкой льда. Игнат лежал в остывшем кострище среди пепла и обугленных дров. Сам заполз или кто подмогнул? Двузубый останец навис над головой, молчаливый и страшный. По долине стелился бледный туман. Игнат огляделся. Вокруг ни единой души, только мертвые елки и растресканный камень. Тела пропали. А Игната не тронули… Ах да, Энны спасла…

Валялись узлы с добром, обрывки одежды, сломанная пищаль, чей-то сапог. Топора не было. Игнат увидел в траве кривой ржавый нож, подгреб поближе и сунул за пазуху. С оружием стало спокойней. Раненая нога задергалась, напоминая о себе. Игнат разодрал слипшуюся штанину и охнул, голова закружилась при виде гнилого зеленого мяса. Бедро распухло до колена, из дыры, оставленной жалом, сочилась вязкая желтая дрянь, пахнущая смертью и разложением. Игнат ткнул пальцем как в тесто, на коже осталась белая, плохо затягивающаяся впадинка. Твою в душу мать! Лекарь нужен, а где его взять?