Читать книгу «Самая страшная книга 2020» онлайн полностью📖 — М. С. Парфенова — MyBook.
image
cover










Счастье было душистым и мягким, как Дашина щека. Оно грызло печенье, сжимая двумя лапками, не любило каши, сидело в колготках у телевизора (отодвинься от кинескопа!), пело, перевирая, песенку из заставки мультсериала «Чудеса на виражах». Сонное счастье теребило косички, путало приснившееся и реальное, хотело дружить со всеми на детской площадке, особенно со взрослыми девочками, которым было неинтересно маленькое счастье.

Счастье оказалось хрупким, как Дашины кости, соприкоснувшиеся с бампером шоринского жигуля.

И, точно после опустошающей войны, Алла проснулась посреди чуждого выморочного мира.

Придя домой из церкви, она набрала ванну. Разделась, изучила себя в зеркале. За два года она похудела на десять килограммов. Кожа истончилась, под ней ветвились синие вены. Груди, как полупустые мешочки. Шрам сизым шнурком над зарослями лобковых волос – рубец от кесарева сечения, отсюда вышла Даша, мокрая, похожая на жабку, и Алла выдохнула с нежностью: «Какая страшненькая!», а санитарка сказала: «Сами вы страшненькие».

Запас слез иссяк, но без них стало еще хуже.

Алла отправилась в постель, чтобы видеть во сне дочь, чтобы целовать ее и ловить, смеющуюся, среди коряг и сосен.



По неопрятности жилище Гнездова оставляло далеко позади хрущевку Тюриной. Настоящие авгиевы конюшни, провонявшие ацетоном. Нагромождение хлама, мешков, ящиков. Мебель отодвинута от стен, пыльная лампочка цедит слабый свет.

Гнездов плюхнулся на продавленный диван. Алла, занявшая место в подозрительно попахивающем кресле, подумала, что скаредный шеф мог бы поднять ей зарплату. Раз уж она бродит по бомжатникам, хорошо бы получать за это приличные деньги.

Гнездов, прыщавый, несуразный доходяга лет двадцати пяти, уточнил, что «затеял ремонт». Но если кто и сделает здесь ремонт, то следующие жильцы, когда продезинфицируют нору хлоркой.

Алла посмотрела тоскливо на закупоренные фанерой окна. Вручила Гнездову оговоренную сумму, он жадно пересчитал купюры, сунул за пазуху.

– Как вы попали в коммуну?

– Молод был, глуп. Занимался разным, – Гнездов поскоблил впалую щеку ногтями, – наркотики…

– Вы узнали, что Волков лечит наркозависимых?

– Как бы да. Как бы мать моя узнала и спровадила меня. Я там на берегу сутки торчал, под перевернутой лодкой ночевал. Слышал, как они поют. А наутро приплыл паром. Двоих бедолаг, что со мной куковали, попросили сдымить. А меня, ишь ты, взяли на остров.

– Какое впечатление произвела на вас община?

– Ну какое… стремное. Ни телика, ни карт, ни бухнины. Знай паши, дрова руби, рыбу лови, – Гнездов запустил пятерню под футболку с логотипом «Денди», почесал живот. – Потом артиллерия эта злодремучая.

– Артиллерия?

– Ну, вши. Волковцы живут как монахи. Мрачные, мля. Ни побазарить, ни анекдот потравить.

– Но вы остались?

– А у меня вариков не было. Тут мусора прессовали, тюрьма светила прожектором. А на острове… ну там спокойно было. Я как-то втянулся. Даже прикололся. Природа, вся херня.

– В общине царит строгая дисциплина, верно?

– Строже, чем на красной зоне. Ни пернуть без указки. Спим, работаем, жрем. К парому подойти без спросу – выпорют! Но до суши вплавь – два пальца обоссать.

– Выпорют? – переспросила Алла. – Вы видели, как членов общины бьют?

– Дай подумать, – Гнездов сощурился. – Раз пять видел.

– За что?

– А мало ли за что? Подумал о чем грешном. Или лишний кусок хлеба умыкнул. Или волынил на лесоповале. Это, считай, единственное развлечение и было – смотреть, как Волкова наказывает кого-то.

– Мать Соломона Волкова?

– Да, Мария. Бандерша их. Всегда лично порола, плетью с тремя хвостами. Она там за главную, шкуру снимет, если что.

– Волкова за главную? Не Соломон?

– Я тебя умоляю, – прыснул Гнездов, – Соломон – дурачок. Его мать использует, мол, ай, живой бог, чудеса творит. А он два плюс два не сложит на калькуляторе. Мы в шараге таких чморили.

– Вы часто видели Соломона Волкова?

– Не. Один раз всего, вот как меня на остров привезли. Там изба, и поджигают траву, чтобы, значит, дым был, ну шоу, мля, отвечаю. И он, мля, в дыму, лыбится, трогает меня, шваль. Лечит, значит.

– Вылечил?

– Та не. Меня больше природа вылечила, труд физический.

– То есть в чудеса Волкова вы не верите?

– Малая…

«Малышка», – шепнул в черепной коробке Андрей.

– …Я доношенный так-то. После этого цирка я попросился у них потырловаться, и Волкова разрешила, но близко меня не подпускали, зыряли подозрительно. Были у них ночные тусовки, туда чужим ни-ни. Боялись, что я их девок попорчу, а у меня б на таких страшилищ не встал, – Гнездов осклабился мерзко. – Но кой-чего я видел. Видел, как привезли сразу пятерых, лечить, значит. Была там слепая баба. Ну, абракадабра, аллилуйя, баба прозрела. Только я-то знал, что она местная, из волковских, и никакая не слепая. Развод для лохов. Такие, мля, чудеса.

– Почему вы покинули коммуну?

Гнездов пожал плечами:

– Скучно стало. И стремно. От скуки, видать, кукушка съехала, стало мне мерещиться. А свалил, полегчало.

– Что мерещилось? – Алла сканировала Гнездова пристальным взором и сама не понимала, зачем ей знать детали наркоманского бреда.

– Что Соломон ко мне в кровать залезает, – Гнездов поежился. – Кладет мне руки на физию, а у него дыры в ладонях. Еще снилось, что я червей ем, как это… ну у попов, хлеб и кагор…

– Причастие.

– Короче, вассер. Ну я вспомнил за нафталин и смылся.

– А много было таких, как вы? Живших в коммуне.

– Левых? Пару тел. А местных… точно не скажу. Типа рыл двадцать, но, когда они ночами заводили свою шарманку с молитвами, казалось, что гораздо больше.

Интервью длилось полчаса. Уходя, Алла заметила еще одного человека в комнате: мужчину, который сидел в кресле лицом к стене. Косматый и неподвижный, не странно ли, что он все время был там, за этажеркой, и не издал ни единого звука?



Шеф кашлял в трубку, плохо, надсадно. Алла, как положено, поохала о его здоровье.

– До свадьбы заживет, – просипел редактор, – как статья, пишется?

Алла похлопала по блокноту:

– Это бомба, Саныч. Я позвонила в Красноярск, нашла психиатра, помнившего Марию Волкову. Никакая она не Мария, кстати, а Оксана. Мария, наверное, по аналогии с Божьей Матерью.

– Классное самомнение, – прокомментировал редактор.

– Дело меняет оборот. Оксана Волкова – больной и опасный человек с садистскими наклонностями. И опасна она в первую очередь для собственного сына. Я-то думала, что Соломон Волков – жулик с комплексом Наполеона, но чем глубже копаю, тем сильнее убеждаюсь, что он – несчастный мальчик и заложник сумасшедшей матери.

– Ты мое сокровище, – Алла представила шефа, потирающего руки в больничном коридоре. – Как считаешь, громыхнем мы на всю область с разоблачением?

– Бери выше. На всю Сибирь, – Алла понизила голос, словно в пустой редакции ее могли подслушать. По радио объявили чрезвычайное положение, коллеги сбежали домой, покуда ходит транспорт. За окнами падал снег, бушевала метель. – Мне надо уехать на пару дней. По работе.

– В коммуну? – насторожился редактор. – Одну я тебя не пущу.

«Поглядим», – пронеслось в голове.

– Нет, поближе. Назаровка, село, откуда Волковы родом.

– Знаю, тмутаракань. Где ты машину возьмешь? Рейсовые автобусы туда если ездят, то тридцатого февраля.

– Найду машину, – заверила Алла, ощущая себя в редакции, как в сундуке, несущемся по разъяренным волнам океана.

…Ветер лупил наотмашь, норовил спихнуть в кювет. Алла брела, ссутулившись, по белому полю, расчерченному колеями и трещинами. Кряхтела наледь. Буран заключил горсть девятиэтажек в кольцо, понастроил баррикад. Фонари искрились бенгальскими огнями. Панельные здания выплескивали в бушующую темень синий и желтый оконный свет. Там, в коробках, жены стряпали ужин, мужья отдыхали у телевизоров, смеялись дети.

Алла зажмурилась – от ветра, от ледяного крошева. Представила, что Даша рядом, семенит по снежку. Почти ощутила ее руку в окоченевших пальцах. Через месяц после похорон Алла начала разговаривать с дочкой. Ловила себя на том, что болтает в маршрутке, спрашивает о разном, кивает, представляя ответы. Пассажиры косились, хмыкали. Алла поняла, что соскальзывает в безумие, и волевым усилием прекратила беседы с призраком. Но сейчас, продрогшая, издерганная стихией, она прошептала:

– Скоро будем в тепле, я спагетти сварю, хорошо же?

Она чувствовала себя истоптанным, изорванным ковром: горе въелось в ворс, никакая химчистка не спасет. Сапог поехал по льду. Ослепла, дура, чуть не сверзилась в сугроб.

Алла помассировала веки.

Впереди на аллее, огибающей котельную и детский садик, маячил мужчина в синем пуховике. Спиной к Алле, на голове – капюшон, не узнать, даже если это ее сосед. Выгуливает собаку, наверное, – Алла осмотрелась, но лишь белые смерчи гуляли по пустырям и окрестным огородам. В окнах моргали праздничные гирлянды. Облепили стекла елки и снежинки, вырезанные детьми из фольги.

Алла поправила воротник.

Расстояние между ней и синей курточкой сокращалось. Мужчина разворачивался медленно, будто ветер сам его разворачивал. Вот-вот покажется лицо.

Но лица у мужчины не было. Вместо головы – пустая пещера капюшона. Как безмолвно кричащая пасть, отороченная мохнатыми губами искусственного меха.

Руки Алла держала в карманах и теперь ущипнула себя сквозь подкладку и кофту, чтобы зловещая фигура исчезла или чтобы в капюшоне появилось лицо.

Но ни того, ни другого не произошло.

Огородное пугало возвышалось над ней, шурша синтепоном (так пленка шуршит в диктофоне).

Потому что…

«Потому что, – подсказал рассудок, – это подросток дурачится, шугает прохожих, натянув куртку на макушку, и голова его вон, где грудь, за молнией».

– Очень смешно, – скривилась Алла, проходя мимо. К подъезду, к свету, к голосам телевизионных дикторов.

А шутник так и остался стоять на пустыре, в метели.

Аппетит пропал. Алла посчитала до ста, до пятидесяти, снова до ста и набрала номер из старой записной книжки: трижды перечеркнутый, подписанный зелеными чернилами: «СМЕРТЬ».

– Вы сможете отвезти меня в тайгу на выходных?

Человек, раздавивший ее дочь, кажется, обрадовался.

– Да, конечно. Положитесь на меня.

Алла грохнула трубкой по рычажкам.

Ночью приснился жигуль, несущийся из мрака, но за рулем сидел не Шорин, а безголовый. Во сне капюшон синей куртки оброс клыками, похожими на сосульки. Он чавкал алчно. Тормоза визжали.



К субботе погода устаканилась, вышло солнце, позолотило просторы.

Шорин прибыл на болотного цвета «Ниве». Жигуль он продал.

Сергей Шорин был высоким, атлетического строения брюнетом. За два года в курчавых волосах завелась седина, под свитером крупной вязки очертилось брюшко. Говорили, он пьет так, что невеста бросила, но к Алле приехал свежим, трезвым, бодрым.

Иногда, напившись, Шорин Алле звонил. Хныкал пьяно или вовсе молчал. Вина, как многотонная плита, расплющила сильного и веселого тридцатипятилетнего мужчину. То роковое утро снилось ему не реже, чем Алле, и он платил, расплачивался, ковырял рану. Нет бы забыть – он, в конце концов, ничего не нарушил. Гнал на зеленый свет, а когда Даша выскочила под колеса, пытался свернуть.

Просто резиновый мячик выпал из Дашиных пальцев… Рывок на проезжую часть. И Алла, секунду назад державшая дочь за запястье, оборачивается, кричит истошно.

Хлоп!

– Куда едем?

Шорин нервничал, волновался. Должно быть, он давно ждал возможности чем-то помочь Алле. Много раз предлагал услуги; деньги предлагать стеснялся.

Алла его не ненавидела. Но в жизни и так было достаточно напоминалок.

– Назаровка, – она указала точку на карте.

С Шориным она вела себя сдержанно, прохладно. Обхватила руками плечи. «Нива» миновала микрорайоны и фабрики. Неслась по трассе, вдоль подлеска, густеющего до темных дебрей, вдоль взмывающих к небу реликтовых сосен, грейферных погрузчиков, узкоколеек. Ветер тягостно вздыхал в осиннике.

На заправке Шорин купил два стаканчика кофе, себе и спутнице. У него были добрые глаза, – мысль проникла в голову, хоть Алла и очень старалась не оценивать этого человека.

– У тебя в Назаровке родня живет?

«Нет у меня больше родни», – подумала Алла, а вслух сказала:

– Это по работе. Я статью пишу. Слышал про коммуну Волкова?

– А то!

– Вот как? И что слышал?

– Не просто слышал, а видел их остров.

Алла уставилась на Шорина.

За окнами переливался снег. Ели и кедры предупредительно махали лапами с взгорья. Сосняк перемежался с высоковольтными столбами.

– Году в девяносто седьмом, – сказал Шорин. – Я охотился в этих краях, на зайцев, на куропаток. Джефф, овчарка моя, за барсуком побежал и пропал. Он и раньше терялся – на три дня, бывало, полевых мышей ел, горемыка. Ну я – искать. Вдоль реки пошел, к Абакану. Долго шел, ни души не встретил. И вдруг – люди на берегу, человек пять. Караулят, а на реке остров, махонький совсем, с гулькин нос. Я расспрашивать стал, и женщина мне рассказала, что на острове целитель живет, а они как бы паломники. Заинтересовало меня, я уже в городе статью прочел, про таежного Христа Волкова и его апостолов.

– Далеко остров? – спросила Алла.

– Часа полтора езды. Но потом пешком надо еще минут сорок.

«Нива» свернула с трассы, завихляла боками на проселочной дороге, охраняемой корявыми березками.

– Нашел пса?

– Джеффа? – Шорин улыбнулся тепло. – Нашел! Видеокамерой снял, как он мне радуется.

Назаровка была компактной, в три улицы деревней, скоплением потемневших строгих срубов с нахлобученными снежными шапками, выцветшими голубыми наличниками и ставнями. По расчищенным тропкам, печному дымку угадывалось, где обитают люди. Половина селян съехала – в город или на кладбище. Экскаватор деловито пыхтел у церквушки.

Алла вынырнула из машины, потопала к сельмагу. Шорин – за ней.

Надпись на дверях гласила: «Хлеб под заказ, по нечетным числам». За прилавком листала глянцевый журнал нескладная девочка лет четырнадцати. Ассортимент магазина был скуден, но разнообразен: марля, йод, черпак, махровый халат, газета с кроссвордами, сахар, чай, грильяж и ирис, игрушечный револьвер, китайский пластилин, пластиковый чайник. И ни сникерсов тебе, ни водки-пива.

Алла поздоровалась с юной продавщицей, расспросила, с кем поговорить можно о жившей тут семье. У девочки были черные зубы, будто выкрашенные гуашью, и до странного большая грудь. Словно не подросток, а карлица – морщины в уголках бегающих глаз усилили сомнения.

Продавщица флегматично отослала в дом напротив.

– Если хочешь, – сказала Алла возле забора, – в машине посиди.

– Что ты. Мне самому любопытно.

Она решила не спорить. Парадоксально, однако присутствие человека, сбившего Дашу, как-то успокаивало. Выравнивало – точнее определения не подберешь.

Дверь отворил плечистый мужичок в камуфляжной куртке охранника. Пустил за порог без объяснений. В сенях гости представились. Мужичка звали Игорем. Узнав, что Алла готовит материал про Волковых, он хохотнул:

– Как же, как же! Дева Мария, ети!

– Прикуси язык! – гаркнуло из горницы.

У печи сидела старуха, морщинистая и белоглазая от катаракты.

– Шучу я, мам.

– За такие шутки чорты в пекле жарят, – проворчала женщина.

– Не обращайте внимания, – шепнул Игорь, – проходите, располагайтесь. Кормить вас чем? А! Вареники вчерашние есть.

Визитеры отнекивались хором. Игорь поманил в комнатушку за печью, прошитую солнечными лучами и хмурыми взорами святых. Иконы украшали помещенные за стекло цветы из ситца.

– Так вы помните Волкову?

– Конечно. Одногодки мы, сорок девятого року.

Алла щелкнула клавишей диктофона. Шорин тихо сидел в углу. Напарник, чтоб его.

Игорь говорил, оглаживая бороду:

– Оксана Волкова чудной была, но безвредной. Бедно они жили очень. Одно платье, одни черевики. Но тогда мало кто жировал. Мой батька ее частенько в сельскую школу подвозил, мы на бричке вместе ездили, а она ни словом не обмолвилась за все разы. Забитая такая, мабудь издевались над ней одноклассники. Я вообще думал поначалу, что она немая. Псалтырь везде с собой носила, хотя родители ее не были особо набожными. В тайге гуляла, с соснами и чозениями размовляла.

– Ни с какими не с соснами, – крикнула из горницы мать Игоря, – с кикиморами балакала она, с лешаками.

– Ни черта не баче, – прокомментировал Игорь, – а слух отличный. Короче, чудная была, я ж кажу. Как школу закончила, так и осиротела. Хата ее сгорела, родители погибли в пожежи. И был у нас хлопец, Антон. Плотник от бога, и собой хорош, токмо инвалид, на лесопилке пошкодыв позвоночник и в коляску сел. Приглянулась ему Оксана – хоч с прибабахом, но молодая. Не страшная лыцем. Ей шестнадцать, ему – тридцать. Позвал под венец.

«Плотник, – подумала Алла, – из Назаровки. Какая евангельская прелесть».

– А как-то, – продолжал Игорь, – побачив мой батька: Антон у себя на подвирьи жену бьет. Палкой бьет, она в будку собачью залезла. Непорядок! Забрал батька Антона в хату, ругает, что ж ты при соседях руки распускаешь, негоже. А он – злой как черт – каже: «Як же мне, Василий Петрович, руки не распускать, если Оксана моя пузатая». Батька – ему: «Так веселись! Дитятко будет! Мы, соседи, поможем, поставим на ноги». А Антон отвечает: «Не весело мне, я ж, говорит, по инвалидности своей ни разу с женой не спал». Ее, говорит, спрашиваю: «Откуда ж пузо?» А она ему: «Ночью солнце взошло, и ангелы в светлицу прилетели».

– О, – саркастично вставил Шорин, – непорочное зачатие.

Алла пресекла шуточки властным взглядом. Шорин извинился жестом, чиркнул пальцем у губ, застегнул невидимую молнию.

– Антон смирился. Притворялся, что не слышит, как над ним соседи потешаются. Молодежь злая бывает. Сплетни пошли, байки. Что бачилы Оксану в тайге, голую, с животом огромным. Что в овраге оленья туша гнила, и Оксана на нее легла и дохлятину ела. – Шорин перекрестился быстро. – Я добре помню день, колы Соломон родился. Бо утром столкнулся с Антоном, он сидел в коляске и плакал, подвывал аж. Я ему: «Дядь Антон, случилось что?» А он посмотрел на меня такими светлыми, майже прозрачными очами, и каже: «Ночью волхвы приходили».

Невинная фраза заставила Аллу поежиться; мурашки поползли по коже. Отчего-то вспомнились искупавшаяся в студеной воде Нина Рогачевская и безглавое чучело на пустыре.

– Антон удавился через год, – печально сказал Игорь, – ремень к дверной ручке приладил, и баста. Оксана сама ребенка растила. Она и до родов соседей чуралась, но тогда чуралась молчанием, а теперь руганью. Шипела змеей, дверью хлопала, по малышне камнями швырялась.

– А где они деньги брали? – спросил Шорин, на этот раз проигнорировав грозную мимику Аллы.

– Так государство пособие давало. Соломон слабоумным родился.

– Насколько слабоумным? – Алла пододвинулась к рассказчику. – Он разговаривал? Обслуживал сам себя?

– Это да. Повзрослев, и дрова рубил, и воду таскал из колодца. Крестом прохожих осенял – мамаша науськала. Заговорил лет в шесть, залаял тобто. Бедная дытына… что он пережил?

– Волкова била его?

От мысли, что мать способна ударить неполноценного (нет, любого!) ребенка, делалось тошно. Где вы были, чопорные святые, хоронились в киотах?

– До той ночи – нет.

В горле запершило.

– Опишите, что произошло.

Бородатое лицо Игоря осунулось.

– Неладное почуял батька. Рыжик наш до утра брехал на волковскую хату. Шумело там, Оксана причитала страшным голосом. Радио играло громко – хор пел какой-то, гэдээровский мабудь, майже завывал. На зоре соседи собрались, решили проверить. Стучали без толку. Кто-то в окно подывылся, заорал: выбивайте дверь! Выбили…

Игорь подцепил пальцем воротник, глубоко вздохнул.