Вечером идем мы с Чувилкой. Темно, хоть глаза выколи. Вдруг навстречу нам человек сто, судя по тому, как снег скрипит. И хоть бы кто слово сказал. Все ближе, ближе. Если б не Евдокия Ивановна, я б, наверно, через забор сиганула. Чувилка удержала. Стою, как вкопанная. Всё, думаю, приплыли. Но эти мимо прошли, ни кашлянут, ни сморкнуться, только дыхание слышно, мужики бы шли – слов не жалели, у нас на посёлке балаболов пруд пруди, а уж о бабах говорить нечего, все балаболки. Кто это был, ума не приложу? Так: темная сила какая-то!
Подошли мы к дому Верки. Спрятались за сараем. Чувилка пританцовывает.
– Зябко, ― я тоже поежилась, ― Чувилка, ты довольна, как жизнь прожила?
– Я еще помирать не собираюсь.
– Я так спрашиваю, для разговора.
– Довольна.
– И я довольна: главное, при нас с тобой порядок был.
– Поживем еще!
– Тихо, ― я чьи-то шаги услышала.
В темноту вглядываюсь:
– Ох, пронеси Матушка
– Земля Родительница, ― шепчу, ―
В жару и холод спасительница,
Сделай детями —
Малыми зверями,
Укрой в норку —
Да насыпь горку.
Вдруг слышу скрип: фу, от сердца отлегло – это же Михей: его култышка выдала. В двух шагах от нас остановился. Минута прошла, другая: скрип удаляться стал. Что ж это получается? Под окном у бабы Веры постоял и дальше пошел? Хотя ничего удивительного в этом нет. Дед Михей давно о Верке вздыхает.
Как-то в клубе гляжу: он за кулисой стоит.
– Михей, ― говорю ему, ― от кого прячешься?
Он молчит.
– Ей, Михей, оглох что ли?
Опять ни звука.
Тогда я взяла и ему на ногу наступила, он зачертыхался: култышкой застучал. Баба Вера мимо проходила: чуть со смеху не покатилась. Дед Михей покраснел как помидор и на меня как на врага смотрит. Тут до меня дошло: он за Веркой подглядывал. Вот оно что! Михей: жертва безумной страсти. С одной ногой, а вперёд молодых бежит. Ну, а мне-то чего? Дело хорошее: любовь. Только, как посмотришь на Михея: смех берёт: Ромео одноногий.
Значит, стоим мы с Чувилкой за сараем, время идёт. Мороз-лиходей нас приметил. Старец синеногий: тыща лет ему от роду, костяшки – лёд. Сперва мне за платок пальцы трясущиеся сунул: бородой-колючкой по щеке провёл. Потом и до Евдокии Ивановны добрался: под мышками стал щекотать. Мы от него в сторону, а он за нами: пришлось из-за сарая выйти.
– Что будем делать? – Чувилка меня спрашивает.
– Зубы морозу заговаривать.
– Как это?
– Ой, мороз-мороз ―
Синий перст, сизый нос.
Как пошел Микитка за дровами ―
Увидел синее пламя,
Взял его в руки – не жжется, а греет,
За пазуху положил – щекотит – стало теплее.
– И впрямь потеплело, ― Чувилка говорит.
– Ой, мороз-мороз, багровая выя —
Зубы кривые.
Ехал Ванька в таратайке,
Обгоняет хромый дед.
Бросил таратайку Ванька,
Скок-поскок, а деда нет.
Ванька красный как из баньки,
Но согрелся, дармоед.
Мороз и впрямь заслушался, буркалами своими на меня уставился, стоит как неживой.
Не знаю, как долго бы мы еще зубы морозу заговаривали, но в этот момент дверь дома открылась, и Верка с порога нам говорит:
– Какие люди, и без охраны!
– Мы… тут… гу… гуляем, ― у меня язык заплетается.
– Гуляете? Тогда заходите ко мне, погрейтесь, ― баба Вера в гости нас приглашает.
Хотела я отказаться, но про горячий чай подумала, и согласилась.
– У меня не прибрано, ― баба Вера тряпкой шкаф в прихожей обмахнула.
Я вокруг посмотрела: все блестит, к чему оправдываться? Хотя понятно: Верка чистюля – свихнуться можно. Для нее уборка – праздник! Правда, досталось ей однажды на орехи. Домового она загоняла: то под шкафом вытрет, то на шкафу, то в шкафу. Домовой терпел, терпел, а потом взял и сбросил бабе Вере на голову цветок в горшке. После этого Верка, прежде чем убираться, голову полотенцем повязывает.
Баба Вера на кухне нам чай налила и говорит:
– Собак бродячих развелось – жуть. И никому дела нет. Безобразие. На днях у меня с кухни кусок мяса украли, и как забрались: ума не приложу. Я в милицию обратилась, да милиционер наш – Андрей Петрович, говорит, кроме меня на собак никто не жалуется, а я что, не голос? Деляга из-под бугра. Я не посмотрела, что милиционер, так отчихвостила… Нет у нас порядка на поселке. Нет.
– Думаешь, собаки во всем виноваты? ― я говорю.
– Посмотри, какие у них морды хитрые, ― баба Вера отвечает, ― Идешь по улице, а они корогодом навстречу и в глаза смотрят. Жорик говорит, я мясо каждый день жарю, они чуют. Неправда. Я на шестидневке. Порядка нет, вот они сукины дети и бесчинствуют. Я знаю: это собаки с волками в сговоре скотину угоняют.
– А что у кого-то угнали? ― я удивилась.
– Нет, но могут угнать! – баба Вера поправилась, ― а что мне тогда без коровы, кровиночки моей, делать?
– Успокойся ты, Верка.
– Я без коровы по миру пойду! – баба Вера слезу вытирает,―
Ох, коровушка моя,
Марья Маревна,
с тобою баба Вера царевна,
а без тебя баба Вера
лишь королева.
Вот заголосила: ничего еще не случилось, а она воет. Что за человек?! Совсем нас Верка измучила. Совесть нужно иметь. Второй час ночи. А она нам свои бредни рассказывает. Нет, это невыносимо! Какая она все-таки назойливая бабка. Попрощались мы с бабой Верой, и пошли по домам спать. Утро вечера мудренее. Завтра ДНД снова свою нелегкую службу нести: потому что есть на поселке отдельные личности, которые у меня на подозрении, за ними глаз да глаз нужен. Но будьте спокойны: у ДНД все под контролем!
На другой день иду: пасмурно, кажется, вот-вот стемнеет. Солнце в небе – пятно. Словно девочка лапушка-малышка не в настроении: прикрыла лицо муслиновым платком, сидит – куксится. Снежок порхает: словно это на небе пьяный Пашка Сазонов отряхивается (пока шёл, извалялся): вот снег и летит.
Кстати, думаю, дай-ка к Пашке зайду, а то давно у него не была. Пашка Сазонов у меня под надзором, если на поселке где-нибудь скандал, можно не сомневаться, Пашка в нем замешан, потому что бездельник каких мало, целыми днями баклуши бьет. Пробовал делом заняться, да ничего у него не выходит, за ремонт взялся: объявил, что электроутюги, да электробритвы чинить будет, починил: утюг жужжит, а электробритву в руке держать невозможно – горячо.
Жена у него есть Анька, в столовой работает: она его и кормит.
Пришла я к Пашкиному дому: дверь нараспашку: кто ж ее зимой открытой оставляет, я на Чувилку ругаюсь, когда она Борьку ко мне впускает – он поросенок протяженный.
– Эй, ― кричу в дверь, ― есть кто дома?
Никто не отвечает.
– Эй, ― опять кричу.
И снова тишина.
Постояла я на пороге, постояла и вошла: подозрительно ведь, что дверь открыта. Может быть, что случилось? Конечно, заходить без приглашения в чужой дом неприлично, но ДНД – это не булка с маслом, а черствый хлеб, порой приходится приличия нарушать!
В доме чисто. Везде рушники, да салфетки лежат, горшки и другая посуда по полкам расставлены – молодец Анька – чистоплотная баба, только в одном непорядок – мыши на столе!
Что они на нем делают – непонятно?
Хотя вспомнила: Пашка мне про этих мышей рассказывал: они дрессированные: одна мышь черная, а другая белая, одна мышь ночью спит, другая днем – Пашка по ним время определяет: часы в доме есть, но ему не интересно без затей!
Убедилась я, что преступления не было, и собралась уходить, но не успела: слышу шаги: снегом кто-то скрипит: куда деваться? Неудобно, если в доме меня застанут: доказывай потом, что ты не воровка, хотя и воровать-то у Сазоновых особенно нечего, но все равно шмыгнула я на всякий случай за вешалку и в одежде закопалась, польты до пола висят, авось, не найдут.
Слышу, входят (судя по голосам) Пашка и баба Вера: она тут с какого бока!? Опять козни строит!? Хорошо, что я подслушиваю: информация в нашем деле – главное!
Баба Вера говорит:
– С чего ты взял, что я богатая бабка?
– А разве нет? Кулачок-то жим-жим.
– Ну, есть кое-какие сбережения, только богатством это не назовешь!
– Мне б сотую долю от этих сбережений!
– Могу поделиться – но за это ты должен кое-что сделать: обворуй меня.
– Теть Вер, ты в своем уме?
– В своем.
– А что ж предлагаешь!?
– Не кипятись, а выслушай. Обворуй понарошку. Возьми шкатулку с украшениями, ложки серебряные, деньги кое-какие – потом мне вернешь.
– А если меня поймают?
– Не поймают, я на страже постою. Ты главное брось колечко на видном месте, чтоб было понятно – это воровство!
– А тебе это зачем?
– Чтобы настоящий вор не залез, брать-то больше нечего.
– Ну, хитра ты, бабка!
– Только смотри, милдруг, у меня деньги посчитаны, если что…
– Не беспокойся, все будет тип-топ.
– Тогда по рукам?
– А мой какой интерес?
– Получишь червонец.
– По рукам.
– А это у тебя что?
– Мыши.
– Вижу что мыши, что они на столе делают?
– Я по ним время определяю: видишь: белая не спит – значит сейчас день.
– И так ясно – в окошко посмотри.
– Это не по научному.
– Вот дуралей, и с кем я связалась!?
Слышу: ушла баба Вера, Петька один остался: ходит из угла в угол, думаю, сейчас заметит меня, ой, заметит! Сердце моё меня выдаст: оно стук-стук-стук. Так баба Вера ковры выбивает. Иной раз по часу колотит.
На посёлке говорят:
– Пошла мутузить за себя и за дядю Кузю.
Сила в ней нечеловеческая просыпается! Словно пыль для неё первый враг.
Слышу, Петька совсем близко ко мне подошел, сердце у меня замерло, словно баба Вера один ковёр на другой поменяла, и снова стук-стук-стук.
Но тут, о чудо, слышу: Петька вышел из дома. Пронесло, бабки! Мне везет!
Я стою, дух перевожу, а Петькино пальто из кожзама мне на плечи рукава возложило, дескать, живешь ты хорошо, Ольга Ивановна, продолжай в том же духе, а вот Петьке моему передай, всё, что он ни делает через пень колоду.
– А ты почём знаешь? – спрашиваю.
– А кто я?
– Ну… кто в пальто.
– А в пальто кто? Никого.
Я руки сторожкой-то в рукава сунула: и впрямь пусто.
– Что, ― говорю, ― тогда выступаешь?
Он молчит, обиделся что ли?
Постояла я ещё, постояла, наконец, выйти решилась. Надо ж когда-то из своего убежища выбираться. Выползла я из могильника с грехом пополам, да как чихну. От всей души, что называется. Видите, бабки, в каких условиях приходится работать: мне молоко надо за вредность давать!
Выглянула на улицу – никого. Мышей со стола в варежку свою сунула (зачем взяла – не знаю) и шмыг в дверь. Теперь мне есть, чем заняться, «спасибо» бабе Вере!
На другой день вышла я из дома пораньше. Небо ясное, душа радуется – воздух на поселке свежий. Мороз-злыдень тут как тут, нос мне хрустальной прищепкой зажал, вся-то его забота: к людям приставать – не работать. Хотя как посмотреть, такие порой узоры на окнах нарисует – диву даёшься. В венцы деревья оденет – сказка. Я порой своему деду покойному начну что-нибудь доказывать: ну, там, на дворе трава, на траве дрова или сшит колпак да не по колпаковски, надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, а он мне всё своё: «Не верю. Где трава? Какой колпак?» Тогда я его вывожу на улицу, кругом показываю и спрашиваю:
– А в это ты веришь?
Иду, значит, я по поселку, вдруг крики: возле магазина баба Вера голосит:
– Обокрали, по миру пустили!!!
Ну вот: началось представление. Баба Вера ― артистка, но ДНД не проведешь!
Подхожу ближе, баба Вера кричит:
– В дом залезли, пока я за хлебом ходила.
Бабки ее обступили:
– Ах, бедная ты несчастная! Ах, бедная ты несчастная!!!
Жалеют аферистку:
– Ах, бедная ты несчастная!!!
Вот заладили.
Тьфу, противно слушать, знали бы они, в чем дело, хорошо, что ДНД знает.
Подхожу я к бабе Вере:
– Что за шум, а драки нет? – спрашиваю.
– Обокрали меня, ― баба Вера голосит, ― весь дом вынесли.
– Ты факты давай, ― я брови нахмурила.
– Утром за хлебом пошла: возвращаюсь ― окошко разбито: в доме все вверх дном. Кинулась к шкафу – денег нет, и украшений нет, двенадцати серебряных ложек тоже нет – ничего нет.
– Что ж, подруга, помогу я твоему горю.
– Так я и поверила, ― баба Вера только рукой махнула.
– Не сойти мне с этого места!
– Не смеши.
– Пойдем, осмотрим место преступленья.
Баба Вера слезу утирает:
– Ну, пойдем.
Вот пройдоха, так пройдоха! Вжилась в образ – и не раскусишь.
Двинулись мы к Веркиному дому: впереди Баба Вера, я в задочке, не вышла росточком.
Под разбитым окном действительно следы. Баба Вера нагнулась:
– Гля, колечко обронили.
Я про себя думаю: «Знаем мы, какое колечко!»
Входим в дом, а там – порядок: все вещи на своих местах, на полу чистота.
– Все вверх дном, говоришь, ― я к бабе Вере обращаюсь, ― когда ж ты убрать успела?
– Что ты меня не знаешь? Я бабка шустрая, ― баба Вера отвечает.
– Ладно, ― говорю, ― принимается, а Жорик где был?
– На работе. Смена у него на электростанции.
– Понятно.
– Что тебе понятно!? ― баба Вера рыдает.
– В процессе следствия, мне стало ясно, что обокрал тебя… Пашка Сазонов.
Баба Вера на меня глаза вытаращила: вот, я ее прищучила, так прищучила, что называется: наступила на хвост. Видно, не ожидала, что я так быстро ее раскушу.
– Что, подруга, на меня смотришь,― бабе Вере говорю, ― пойдем к Пашке.
– Что я у него не видела?!
– Обыск устроим.
– А почему ты на Пашку думаешь?
– Факты сопоставила – вот и определила.
– Какие факты?
– Про тайну следствия слышала?
– Важная птица – ничего не скажешь, ― баба Вера руки в бока уперла и смотрит на меня с насмешкой.
– Пойдем, хватит болтать.
– Терпеть не могу, когда нос задирают! – баба Вера фыркнула.
Двинулись мы к Пашкиному дому – толпа бабок. Идем, шумим, воровство обсуждаем. Такое событие у нас на поселке редкость: даже дверей никто кроме бабы Веры не запирает, потому что если украдешь, как воспользуешься: все друг у друга на виду?
Бывает правда морозы – старцы синеногие созорничают. Я раз выплеснула из окна кастрюлю с кипятком, а мороз под окном сидел – курицу ощипывал. Встретила я его потом. Смех и грех – полголовы растаяло, рука растеклась. Ох, он мне мстил. Как увидит: идёт ко мне – одной рукой за горло ухватить норовит. Да где ему – я вёрткая. Совсем очумел инвалид. Только и отделалась, что в погреб его столкнула и головешками закидала.
Идем мы, вот он – Пашка Сазонов с дружками своими: механиком Петькой Тимошкиным (маленький, шустрый) и трактористом Сашкой Кудрявым (этот крепкий да приземистый). Стоят, гогочут: анекдоты, что ли, рассказывают? Подошли ближе, а они над котом оболтусы смеются: с дерева его согнать хотят.
Вот дураки, других занятий нет.
– Давай дерево трясти, ― Тимошкин кричит.
– Лучше кинем в него палку, ― Пашка предлагает.
– Капец коту, ― Кудрявый ржет.
– Он дальше полезет.
– Смотри, сейчас спрыгнет.
– А мы ему не дадим.
Я подскочила: ― Оставьте кота в покое, изверги.
– Да мы шутим! – Кудрявый меня успокаивает.
– Отойдите от дерева! – я кричу.
– Нашлась защитница! – Пашка ухмыляется.
– А ты вообще молчи – преступник, ― я на него кулаком.
– Это почему? – делает вид, что не понял.
– Идем к тебе – там доказательства!
– Какие доказательства? – Пашка сопли вытирает.
– Ложки серебряные, которые ты украл.
– Не крал я ничего.
– А утром кто к Верке залез.
– Да, я с утра на мехдворе был, в домино играл. Вот у ребят спроси.
– Да, да, играл, ― Кудрявый с Тимошкиным головами закивали.
– Много он вам налил, чтоб вы подтвердили? – я глаз прищурила.
– Кого хочешь на мехдворе спроси, ― Тимошкин ревет, ― там народа много.
О проекте
О подписке