10

В конце концов Василий Дмитриевич снарядил посольство к Витовту, хотя чувствовал, что матушка Евдокия Дмитриевна, братья и бояре не одобряли его. Если бы батюшка здравствовал, то не допустил бы того, а женил сына на другой, а ныне он здесь хозяин. Вольно или невольно, но великий князь отдалился от матери и чувствовал свое леденящее душу одиночество, хотя порой так хотелось иметь рядом близкого, родного человека. Но таков удел всех государей – одиночество…

Главой посольства Василий Дмитриевич назначил дородного, представительного боярина Александра Борисовича Поле со товарищами: надежным и обстоятельным Александром Андреевичем Белеутом и недоверчивым, хитрым и подозрительным Селиваном Борисовичем, который во всем сомневался и считал себя умнейшим из людей. Все вопросы посольским надлежало решать совместно, но отвечать за всё предстояло главному послу, хотя и остальным не поздоровится в случае чего. Порученная им миссия, представлялась простой – передать подарки Витовту и доставить его дочь Софью в Москву. Тут ни ума, ни сноровки не требовалось.

С посольством Василий Дмитриевич посылал и своего рынду Шишку со щекотливым и деликатным поручением, которое не мог никому доверить, а именно собрать сведения о нравственности невесты, ибо о литовках в самом деле судачили разное, особенно о свободе их нравов. Коли окажется, что княжна распутна, то Шишке надлежало передать послу данную ему княжескую грамоту с наказом возвращаться домой. В московском княжеском доме за нравственностью следили более чем строго.

О цели поездки Шишки Александр Борисович Поле только гадал. Ему место в дворне, как блудному псу, но князь его любит. Через дьяка Внука посол проведал, что рында имеет некое задание, а потому стал относиться к нему настороженно, даже с некоторой опаской.

Услышав, что Шишка едет в Луцк, его приятель Симеон загорелся желанием пристать к посольству. Это было обычной практикой той эпохи: купцы частенько сопровождали государевых людей – не только из соображений безопасно уплаты пошлин. Для этого купец заносился в список членов посольства, за что платил определенную мзду послу, но выгода превосходила затраты. По рекомендации рынды к числу дипломатов приписали и торгового человека Симеона.

Для отъезда ждали снега. Наконец установился зимник, и вереница саней покатила на запад. С темнотой останавливались в придорожных деревушках. В низких избах, крытых тесом или соломой, вместе со скотиной ползали грязные сопливые дети. Без вшей не обходилось, но им никто не удивлялся и не придавал значения. Они водились и в боярских теремах и даже, страшно сказать, в княжеских. Воздух в избах стоял тяжелый, спертый, но это все же лучше, нежели ночевать под морозным звездным небом да слушать протяжный, леденящий душу волчий вой. С рассветом, наскоро перекусив, трогались дальше. Сани цепочкой ползли меж деревьев все дальше на запад, а от лошадей поднимался голубоватый пар.

Не желая поступаться боярской честью, Шишку сторонились, но за столом Александр Борисович отводил ему с Симеоном достойные места, дабы не обиделись. Еще наябедничают князю, а тот опалу наложит, невзирая на старые заслуги. Да и кто ныне помнит прежние подвиги? Александр Борисович рубился на Куликовом поле в Большом полку и еле выжил. Вроде заслужил уважение, но теперь новые времена, старые заслуги не в счет…

В Москву понаехало немало соседних князьков, бояр из Литвы и Малороссии, эмиров и ханских слуг из Орды, готовых креститься, только бы взяли, а значит, коренным москвичам приходилось потесниться. Новые люди все дальше отодвигали исконных своих бояр от престола, что, разумеется, обидно. Их отцы и деды некогда строили и обороняли Москву, но кто это ныне помнит…

У Можайска посольство встретило купцов, возвращавшихся из Вильно, и те поведали, что Витовт пытался захватить Верхний каменный замок, спрятав воинов в возах под нагруженными дровами и хворостом, но Скиргайло Ольгердович прознал о том. Заговорщиков бросили в темницы, а Витовт с ближайшими родственниками и приближенными бежал в Пруссию, где заключил вассальный договор с великим магистром, благородным братом Конрадом Цольнером фон Ротенштейном, признал верховенство Ордена и отдал в заложники своих малолетних сыновей Ивана с Юрием, своего брата Жигмантаса (Сигизмунда), сестру Рингайле (Рынгалле) и жену Анну Святославовну с дочерью Софией^[34].

Ситуация изменилась, и посольству пришлось направиться не в Луцк через Смоленск, а на северо-запад, в сторону Господина Великого Новгорода, но там свирепствовало моровое поветрие. Опасаясь заразы, не задерживаясь, проследовали дальше, пересекли границу с Ливонией, представлявшей собой конфедерацию духовных владений – Рижского архиепископства, Дерптского, Викского и Курляндского епископств и земель Ливонского ордена, дочернего Тевтонскому, штаб-квартира которого находилась в Рижском замке.

Между хозяевами Ливонии то затухала, то вновь разгоралась борьба за политическую, военную и церковную гегемонию. Разобраться во всем этом было непросто даже ее участникам. При этом все стороны апеллировали к императору Священной Римской империи германской нации Вацлову и обоим понтификам – Бонифацию IX в Италии и Клименту VII в Авиньоне. Противоборствующие стороны руководствовались не здравым смыслом, а токмо своей выгодой и корыстью.

Наконец добрались до Риги. Будучи членом Ганзейского союза, город вел оживленную посредническую торговлю с Литвой, Польшей, Новгородом, Полоцком, Швецией и Данией.

Привилегированное положение в купеческих корпорациях занимали выходцы из Германии, чувствовавшие себя хозяевами в магистрате. Только они имели право заниматься коммерцией, их принимали в Большую и Малую гильдии и дозволяли справлять свадьбы по воскресеньям. За тем, чтобы местные жители не поднимались выше дозволенного – кормились, одевались, вели себя, как подобает людям низшего сорта, – следил магистрат, потому худо приходилось тому, кто нарушал заведенный порядок. Латыши считались полулюдьми. Христианство еще не вполне укоренилось в Ливонии, и иной раз находились этому подтверждения.

Далее на пути посольства лежала Жмудь, где повсюду витали жуткие призраки войны. Никто не мог гарантировать безопасного проезда через нее. Если бы ехали летом, то наняли бы корабль, чтобы не подвергаться напрасному риску, но стоял малый ледниковый период, зимой море замерзало и судоходство прекращалось. Путь выбрали на свой страх и риск, держа оружие под рукой. Дороги тут почти отсутствовали, то и дело попадались буреломы, которые либо разбирали, либо объезжали. Дремучие леса с топями, над которыми в теплое время года поднимались зловонные испарения, сейчас покрывали глубокие снега. Здесь обитали язычники, не подчинявшиеся ни Литве, ни Ордену. Разве что своему богу Перкунасу, жестокому и ненасытному до жертвоприношений…

Господь хранил русских, и они благополучно достигли Пруссии. Там во всем чувствовался германский порядок, через десять-двенадцать верст стояли крепкие каменные замки, ибо братьям-рыцарям не дозволялось ночевать нигде, кроме них. Дороги здесь оказались вполне сносны, и вскоре из-за кромки леса показалась высокая прямоугольная башня из красного кирпича, на флагштоке которого развевалось знамя с черно-желтым крестом, а в центре расправлял крылья орел – штандарт великого магистра. Вот оно, логово Тевтонского ордена – Мариенбург^[35].

Резиденция главы Ордена поражала своими первоклассными укреплениями, которые в течение многих десятилетий возводили лучшие фортификаторы Европы. Никто не мог овладеть этой твердыней. Сумрачный германский гений властвовал здесь даже в большей степени, чем на брегах Рейна или Одера.

Столица орденского государства состояла из трех крепостей одна внутри другой: Предзамья, или Нижнего города, Среднего и Верхнего замков. Их красные кирпичные стены возносились все выше и выше, упираясь в низкое балтийское небо. О Мариенбурге ходило множество легенд: о подземных ходах, соединявших его подвалы с соседними замками, и о страшной подземной тюрьме, в которой томились враги Ордена. Это завораживало воображение, холодя кровь.

Нижний город, как и везде в Европе, имел узкие кривые улицы с каменными и деревянными домами, торговыми площадями, ратушей, многочисленными церквями и складами. От него к Среднему замку поднималась мощеная дорога. Там обитали все подвластные Ордену племена: поляки, немцы, крещеные пруссы и литовцы.

Однако оказалось, что Витовта в столице нет, он находится в Восточной Пруссии в замке Бертенштейн. Отправились туда. Стоял сильный мороз, дул резкий ветер с Висленского залива, и все изрядно продрогли.

Отчаявшись дождаться представителей Василия Дмитриевича, беглый князь подумывал уже о том, чтобы подыскать дочери другого жениха, ибо еще немного – и Софья могла оказаться в старых девах. Если обычных девушек выдавали замуж за соседей, то дочерей сильных мира сего – исходя из политической целесообразности. Претенденты на руку Софьи имелись, но всё какие-то мелкотравчатые, не чета московскому государю.

Витовт обрадовался гостям, и от сердца у него отлегло, но разместить всех в небольшом замке оказалось затруднительно, потому переговоры перенесли в Мариенбург, где в качестве заложницы содержалась сама невеста Василия Дмитриевича со своей матерью.

В столице Ордена посольских разместили в Предзамье, в трехэтажной гостинице «Кабаний окорок», недалеко от ратуши. Первые дни осматривались, приценивались и разглядывали людишек, заполнявших улочки. Вскоре явился Витовт, и переговоры начались.

11

– Милостивейший и справедливейший царь! Твоя воля – закон, твоя милость – ласка, твой гнев – беда. По своей щедрости и доброте ты пожаловал мне Нижний Новгород, а мои племянники, псы смердящие, выгнали меня из города. Умоляю, верни то, что ты даровал своему верному слуге, и преданность моя будет беспредельна. Если же все оставить так, как есть, то мир расценит это как бессилие. Помоги мне… – взмолился Борис Константинович, принимая после возвращения Тохтамыша в Сарай-Берке.

Слово на Востоке значило еще меньше, чем на Западе, и стоило дешевле медного пула^[36], но речь просителя встревожила хана, и он вторично дал изгнаннику ярлык на город, а в сопровождение ему выделил две тысячи нукеров.

Географическое положение сулило Нижнему Новгороду великое и славное будущее собирателя земли русской. Епископ Дионисий основал здесь Печерский монастырь Вознесения Господня по подобию Киево-Печерской обители, куда стекалось множество паломников, а чернец Лаврентий составил там летопись, названную его именем, но, видно, прогневили здешние жители Всевышнего: слишком много торговали и мало молились.

Возвратив себе Нижний, Борис Константинович сел там. Василий Кирдяпа получил в качестве отступного Городец, находившийся чуть выше по течению Волги, а Семен, остался ни с чем и вернулся в Суздаль, совместное владение рода Константина Васильевича. «Черная смерть» обошла сей край стороной, подорвав тем силы княжеской семьи. Из-за большого числа потомков Константина Васильевича Суздальско-Нижегородская земля раздробилась на мелкие уделы, но их все равно не хватало, отсюда ссоры, обиды, распри. Тем не менее это княжество, как и Владимирское, имело статус великого, а потому могло непосредственно сноситься с Ордой.

Здешние князья опирались на волжские купеческие города и могли противостоять влиянию Москвы, но за свободу надлежало сражаться, а здесь не любили и не хотели проливать кровь. А ведь только на ней зиждется власть, как это ни горестно. Приволжские торговые корпорации только зарождались и не торопились вкладывать деньги в политические предприятия. Не жаловали они ни своего государя, ни его родственников, но терпели, ибо без князей никак нельзя, они гаранты порядка, а без него невозможна правильная торговля.

На возвращение Бориса Константиновича в Нижний Новгород Москва смотрела с нескрываемым недовольством, хотя тот и не проводил враждебной ей политики. Тем не менее Василий Дмитриевич созвал на совет нескольких многоопытных мужей.

Дума как таковая тогда не имела постоянного состава. На обсуждение военных вопросов приглашали воевод, на дела, связанные со сбором пошлин или торговли, звали иных людей, понаторевших в коммерции и финансах, а на вопросы, связанные с внешней политикой, – третьих. Тем не менее, нужда порой заставляла объединять несколько направлений вместе.

В тот день Василий Дмитриевич собрал у себя четверых: прямого и решительного рубаку Федора Андреевича Кошку с багровым шрамом от сабельного удара через все лицо; плутоватого и большеротого Илью Ивановича Квашню, специалиста по самым замысловатым интригам; молчаливого и коварного Петра Константиновича; вкрадчивого и добродушного с виду толстяка Даниила Феофановича, опытнейшего дипломата, не раз служившего московскому дому в Орде, Литве и Великом Новгороде, некогда постигавшего посольскую науку под началом казненного на Кучковом поле Кочевина-Олешеньского, имя которого ныне старались не упоминать.

Все четверо слыли людьми старой закваски, опасались, но не боялись литовцев, к татарам относились осторожно и с почтением, а за московские интересы могли перегрызть глотку собственному брату. Каждому из них перевалило за сорок, нынешнему великому князю они чуть ли не в отцы годились, хорошо помнили его младенцем, но благоразумно помалкивали о том. Когда-то один из бояр Семена Гордого^[37] посмел заметить, что держал того на руках в пеленках, и вскоре почил в княжеском подвале всеми забытый. Такие уроки легко запоминаются другими людьми князя.

На домотканом красном половике у ног Василия Дмитриевича развалился черный котище с белыми усами – княжеский любимец Веня. Лениво пошевеливая пушистым хвостом, зверюга посматривал на бояр из-под полуприкрытых глаз и размышлял о чем-то своем. Как и всякий эгоист, он полагал, что Московское княжество создано, трудится и воюет исключительно для того, чтобы прокормить его, милягу.

Приглашенные расселись вдоль стен, завешанных коврами по ордынской моде, прижившейся здесь со временем Ивана Калиты.

Василий Дмитриевич начал речь без затей:

– Господа бояре, вам, верно, известно, что Борис Городецкий вторично выпросил у царя^[38] ярлык на Нижний Новгород. Некогда мой батюшка помог согнать его оттуда, и Тохтамыш проглотил это. Сейчас меня заботит, не станет ли он препятствовать нашей торговле по Оке и Волге в отместку за помощь его племянникам и что мы можем этому противопоставить?

Неторопливо, как и надлежит, человеку, знающему себе цену, поднялся Федор Андреевич Кошка и как припечатал:

– Сдается мне, государь, что не только ему, но и твоим шуринам Кирдяпе и Симеону отдавать Нижний негоже. Они ничуть не лучше своего дядюшки, а город богатый, за него стоит пободаться.

– Верно, верно! – поддержал немногословный Петр Константинович. – Занятное дельце может выйти, коли с умом в него ввязаться…

– Не худо бы Нижний Новгород к Москве присоединить, – поняв по-своему мысль последнего, заметил, расплывшись в улыбке, Даниил Феофанович, и глаза у него блеснули молодым, дерзким задором. – Тогда уж с нами никто не посмеет тягаться – ни Тверь, ни Рязань, об остальных и говорить нечего. Разве что Литва?

– Да возможно ли сие? – усомнился молодой князь, не готовый к такому повороту беседы.

– Если подойти ко всему со знанием дела и здравым умом, то за это стоит побороться. Да почему бы и нет? Нижегородцев на свою сторону переманим. Не всех, вестимо, а нужных. Дальше само пойдет, – закивал Илья Иванович Квашня.

– Как же такое устроить? – оторопел Василий Дмитриевич.

– Э-э, глаза боятся, а руки делают. Ближних к Борису людишек подкупим, а остальным наобещаем с три короба… Им и этого довольно. С Ордой посложнее, но если не поскупиться, то она тоже не устоит. Договоримся, не впервой перекупать ярлыки! Нижний того стоит! – заметил толстяк Даниил Феофанович и со значением оглядел остальных; несогласных не оказалось.

– Удастся ли только? Сказывают, хан к Борису благоволит, – опять засомневался Василий Дмитриевич.

– Тохтамышу для войны с Тимуром нужны деньги и ратники. Ради них он уступит, никуда не денется, – поднявшись со скамьи, принялся отстаивать свою позицию Даниил Феофанович. – Дадим, сколько попросит. Потом вернем все податями с Нижнего, с него много можно взять…

– А племянники Бориса Василий Кирдяпа и Семен?

– Намекнем им, что ради них стараемся, чтобы не путались в ногах, – нашелся старик Федор Андреевич. – А когда город приведем к присяге, то уже не посмеют оспаривать город…

– Не считайте суздальских князей простофилями. Они ничуть не глупее нас. С Кирдяпой я в заложниках томился и знаю, что он себе на уме. Такому палец в рот не клади. Откусит…

– Вот и проверим, но на руку наденем кованую перчатку из ханского ярлыка. Куснет раз, куснет другой – и зубы поломает. Ха-ха-ха… – подытожил Илья Иванович.

– Будь по-вашему, господа бояре, – кивнул князь и в некоторой растерянности подумал: «Хотел посоветоваться, да вот что получилось! Но коли удастся присоединить к себе Нижний, то это станет крупнейшей победой Москвы, не чета Куликовской битве. Тогда батюшка ничего не добыл, кроме славы, а народу положил видимо-невидимо… Я же Приволжьем так увеличу свои владения, что куда там! И все это под невнятный шепот, тихий перезвон монет и услужливые улыбки, а не под звон мечей».

– Не сомневайся, государь, не подведем. Все будет шито-крыто, коли только твой кот не продаст нас за тридцать сребреников, – заметил Даниил Феофанович.

– Он не болтлив, – поднявшись в знак окончания беседы, заверил Василий Дмитриевич.

Все поклонились и чинно по очереди выплыли из горницы, а князю опять вспомнилась дочь Витовта Софья. Никого особенно не любя и не вполне осознавая того, ему хотелось быть любимым ею.

Получив согласие князя, бояре, не откладывая, борзо взялись за задуманное. На Волгу снарядили Илью Ивановича – якобы на свадьбу сына боярыни Албычевой, его кумы. Перед отъездом он получил от княжеского казначея Ивана Федоровича, сына Федора Андреевича Кошки, ларец с серебром.

В Нижнем он пустил эти деньги в ход, размягчая сердца и склоняя приближенных Бориса Константиновича не то чтобы к измене ему, а к дружбе с Москвой, что было в сущности почти одно и то же. С теми, кто попроще, ограничивался беседой и обещаниями милостей. Верили – в хорошее легко верится. Когда свадьбу отгуляли, Илья Иванович Квашня прикинулся хворым, дабы, не вызывая подозрений, задержаться еще.

Будучи по матери внуком Дмитрия Константиновича Нижегородского, московский князь многим представлялся близким родственником их правителей, а значит, имел некоторые права на престол. Этому способствовало и то, что город лишь без малого пятьдесят лет находился под властью суздальских князей, а до того входил в великое Владимирское княжество. Таким образом, получалось, что Москва не завоевывала Нижний, а по-семейному возвращала себе.

В результате пребывания на Волге Квашни часть тамошнего боярского сословия предпочла более сильного и молодого Владимирского князя Борису Константиновичу, а купцы соблазнились обещанием мира с татарами, мордвой и черемисами, рассчитывая с помощью Москвы еще более обезопасить торговлю по Волге. При этом из игры устранялись собственные князья, грызущиеся меж собой, бесконечные склоки которых мешали коммерции.

Особо беспокоил Илью Ивановича старший боярин нижегородского князя Василий Румянец, имевший большое влияние на своего государя. Говорить с ним он долго не решался, но перед отъездом все же напросился на обед.

Никого из посторонних при этом не было, если не считать слуг, подававших блюда и подливавших напитки. Хмель постепенно менял собеседников, превращая их из осторожных и рассудительных людей в хвастливых говорунов.

– Ах, какой ты крепкий мед делаешь! – заметил гость, чувствуя опьянение.

На что хозяин, приняв то за похвалу, самодовольно ответил: