5

На Руси враждовали двое митрополитов: Пимен, носивший сан Киевского и Великой Руси, сидевший в Москве, и Киприан, святитель Малой Руси и Литвы, имевший свою резиденцию в Киеве. Все было шиворот-навыворот, как здесь часто случалось, но с этим уж ничего не поделать. Тяжба между этими архиереями продолжалась почти десятилетие. Обе стороны жаловались друг на друга в Константинополь, но пока церковными вопросами во вселенской патриархии ведал Нил^[12], а в Москве сидел великий князь Дмитрий Иванович, решение вопроса не сдвигалась с места. На Руси, впрочем, имелся и третий – святитель Галицкий Антоний, часть епархии которого находилась под властью Польши, а другая – под Венгрией, но он благоразумно не встревал в соседские дела, радуясь, что Киприану и Пимену не до него.

Несколько лет назад вселенский патриарх поставил митрополитом Киевским и всея Руси архиепископа Дионисия Суздальского, отвергнув Пимена с Киприаном. Возвращаясь из Царьграда, тот дерзнул посетить мать городов русских – Киев. Тамошний князь Владимир Ольгердович, узнав о том, вверг проезжего гостя в темницу, которая по существу была погребом с крепкой дубовой дверью. Через полтора года, почти ослепший и удрученный своим положением, узник почил. При жизни его здесь не признавали, но после смерти погребли со всеми причитающимися его сану почестями в Киево-Печерской лавре в «пещере великого Антония», писал летописец XV века^[13]. Впрочем, на Святой Руси любили лишь покойников, до здравствующих там и дела не было.

Ходила молва о том, что киевский князь обвинил покойного Дионисия в том, что тот принял святительский сан без его дозволения, что не соответствовало церковной практике. Да, усопший не имел разрешения на то от удельного киевского князя, но этого и не требовалось. Разгадка смерти Дионисия Суздальского крылась в том, что король Ягайло не желал признавать архипастырем Литвы никого другого, кроме Киприана, к которому благоволил. После смерти Дионисия Суздальского митрополиты Пимен и Киприан остались при своих паствах, и их никто не тревожил.

В феврале вселенский святитель Нил почил, а новый Антоний, заочно рассмотрев тяжбу Киприана, низложил Пимена, тем самым объединив две русские церкви. Когда весть об этом докатилась до Москвы, снятый со своего поста архиерей вознамерился искать справедливости в патриархии, ибо племя правдолюбцев неискоренимо.

Великий князь Дмитрий Иванович попытался отговорить святителя от такой затеи, полагая поездку в Царьград пустой тратой времени и средств.

– Здесь тебя никакой Киприан не тронет, ибо сунуться в мои пределы не посмеет, – убеждал его государь.

– Престол священства утвержден на небесах по воскрешению нашего Господа и Спасителя, а потому церковные заботы тебя, как светского правителя, не касаются.

– Ну-ну… Коли бы я не призвал тебя на митрополию, так ты, возможно, и остался бы гнить в захолустной Чухломе.

– В которую ты меня и засадил…

– Значит, причины для того имелись.

Слово за слово, и повздорили. В конце концов великий князь сменил гнев на милость, ибо Киприана не терпел, поскольку тот при нашествии Тохтамыша, покинув Москву, укрылся в Твери у недоброжелателя Дмитрия Ивановича. По совести говоря, Пимен тоже не рассчитывал на успех своей поездки в Царьград, но все же собрался туда.

Энергичный и деятельный, он всю жизнь доказывал свое превосходство над остальными. Крупных грехов за ним не водилось, если не считать гордыни и плотского чревоугодия, которые невозможно перебороть или скрыть. Да и как утаить высокомерный взгляд с надменной ухмылкой, презрительно оттопыренную нижнюю губу и тучную дородную фигуру?

Когда Дмитрий Иванович отправился на богомолье к Троице, где ждал его Сергий, митрополит покинул Москву, взяв с собой Смоленского епископа Михаила, Спасского архимандрита Сергия и прочих духовных лиц. Из Коломны по Оке дошли до Перевитска^[14]. Там их встречал владыка Еремей. Вытащив ладьи из воды, как некогда сделал Вещий Олег у Царьграда, и установив их на колеса, двинулись к Переяславлю-Рязанскому. Великий князь Олег Иванович с сыновьями Федором и Родославом, встретив гостей, отстояли с ним молебен. Далее Пимен под охраной коренастого и крепкого, как боровик, боярина Станислава с княжескими дружинниками добрался до верховьев Дона. Спустив ладьи на воду, пошли вниз по течению. В урочище Кир-Михаилово рязанцы простились с митрополитом, ибо далее начиналось страшное Дикое поле.

Пустынные и безлюдные берега реки поражали путников своей первозданной дикостью. Здесь не встречалось ни городов, ни селений, зато нередко видели оленей, коз, медведей и других диких зверей. Эта часть пути показалась всем наиболее печальной и унылой. Ночевали, не приставая к берегу, кинув с бортов веревки с камнями, заменявшими якоря и выставив дозоры, ибо по обоим берегам реки простирались разбойничьи угодья, а рисковать жизнью не хотелось.

Находясь у Троицы, великий князь поделился с Сергием Радонежским намерением Пимена отправиться в Царьград, и тот при оказии сообщил о том Киприану. Маховик дипломатического единоборства набирал обороты.

Кода в Москве Дмитрию Ивановичу сообщили об отъезде Пимена, он опечалился.

– Безумец, сам обрек себя на бессмысленные душевные муки, – промолвил он опустив голову. Прежде митрополит всегда выглядел сговорчивым, но то не касалось церковных дел. На сей раз он оказался у той черты, за которую переступить не мог.

Московское посольство миновало развалины древнего Серкела^[15]. За ними Пимен впервые увидел татар «много весьма, как песок». Еще через несколько дней путники достигли Таны (иначе Асака), итальянской колонии при впадении Дона в Азовское море, являвшуюся одним из ключевых центров торговли с Востоком.

Наняли большой морской корабль и велели перегрузить на него посольское добро с речных ладей. Тут Пимен допустил промашку, упустив из виду, что его здесь могут поджидать кредиторы, которым он при своем проставлении в сан митрополита немало задолжал. В Москве к нему несколько раз обращались представители итальянских купеческих корпораций с напоминанием о долгах, но он не желал и слышать о том. Тана – другое дело, здесь он никто, ибо город жил по законам итальянских городов-коммун.

В полночь кавалерий^[16] колонии со стражей на баркасе подошел к кораблю, стоящему неподалеку от берега, взобрался на палубу и велел своим людям скрутить полусонного вахтенного; ему задали несколько вопросов, и он показал им каюту Пимена. На должника надели оковы и, отвезя его на берег, ввергли в долговую тюрьму, представлявшую собой яму с навесом от дождя. Это, разумеется, унижало достоинство архипастыря Великой Руси, тем более что с ним в яме обитало еще двое отъявленных негодяев, в чем Пимен не сомневался. По их взглядам и ухмылкам он понял, что они ждут только темноты, чтобы разделаться с ним и завладеть его платьем.

Пимен потребовал встречи со своими кредиторами. Явился один из генуэзских купцов в дорогом лиловом кафтане, осторожно нагнулся над краем ямы, чтобы не испачкаться, и спросил:

– Будешь платить или желаешь сгнить здесь?

– Буду! Буду, но всей суммы при мне нет…

– Это плохо, – нахмурился купец.

– Как бы то ни было, но все-таки выслушай меня…

Архиерей убедил купца, что в неволе от него проку не будет, а вернув себе свободу, он выплатит все. Получив все мыслимые и немыслимые гарантии, купец освободил митрополита. Корабль вышел в море, но посольство на борту сопровождали двое кредиторов-генуэзцев с вооруженными слугами.

Дул борей^[17], но за Керченским проливом в Великом море (так итальянцы называли Черное море) его сменил сильный юго-восточный ветер сирокко, который все более крепчал. Моряки не любили это ветрило, поскольку оно пустило на дно немало кораблей. Завидев маячную башню на мысе Ильи капитан посчитал за лучшее укрыться в гавани Кафы.

В ту же пору в Царьград направлялся и архиепископ Ростовский Феодор Симоновский, дабы по мере сил и возможности содействовать Киприану в его тяжбе с Пименом. В Кафе обе стороны неожиданно столкнулись на русском подворье, но не устраивать же при латинянах рукопашную. Сделав вид, что не узнали друг друга, разошлись.

Не тратя времени попусту, Пимен склонил своих кредиторов подговорить консула Кафы на арест Феодора. Итальянцы недолюбливали схизматиков, но не желали встревать в их свару, однако уступили своим соотечественникам.

За ростовским архиепископом захлопнулась тюремная дверь замка консула, где находилось механическое пыточное устройство, внушавшее ужас горожанам. Говорили, что человек, встретившейся с этой машиной, не может прийти в себя до конца своей жизни и даже выпущенный на волю остается безумцем. Секреты ее устройства нам неизвестны. Механики той эпохи имели дар творить настоящие чудеса при конструировании таких устройств, но секреты их мастерства не известны.

Через несколько дней погода изменилась, корабль с Пименом взял курс на Синоп, а Феодор остался в заточении.

6

В соседнем Суздальско-Нижегородском великом княжестве со столицей в Нижнем Новгороде, который стоял на слиянии Оки с Волгой на так называемых Дятловых горах, правили потомки Константина Васильевича^[18]. Выгодное положение города определялось его положением, поскольку торговля Востока с Западом шла через него. С некоторыми оговорками Нижний можно было сравнить с купеческими республиками Средиземноморья: Венецией, Генуей и Пизой. Таможенные пошлины здесь приносили ежегодно столько, сколько Москва получала за несколько лет. Суздальско-нижегородская земля неуклонно расширялась за счет малонаселенных восточных территорий и притока населения из других краев Руси. Переселявшимся туда предоставлялось право самим выбирать себе пустоши для обустройства и на несколько лет они освобождались от податей.

В соответствии с древним лествичным правом^[19] и согласно ярлыку Тохтамыша в Нижнем правил пятидесятитрехлетний Борис Константинович, честолюбивый, вспыльчивый и несколько легкомысленный правитель, имевший характер скорее добродушный, чем злобный.

Его племянники Василий Кирдяпа и Семен Дмитриевичи вместе с другими представителями своего рода делили меж собой Суздаль, который все более приходил в упадок. В конце концов родственнички замыслили отнять у дяди Нижний Новгород, посчитав, что с того и Городца хватит! Что тут преобладало – зависть, глупость, жадность или стремление к справедливости, неизвестно, но сил для захвата столицы княжества не хватало. Запросили подмогу у Москвы, не вполне сознавая последствия сего шага. Люди редко предугадывают свое будущее, чаще действуют интуитивно, наобум.

Дмитриевичи, родные братья великой владимирской и московской княгини Евдокии Дмитриевны, уговорили сестру похлопотать за них перед мужем, и та согласилась.

– Помоги Христа ради, поспособствуй несчастным мальчикам… – просила она Дмитрия Ивановича, несмотря на то что старшему «мальчику» стукнуло сорок и он был старше московского государя, а другому перевалило за тридцать, то есть вполне зрелые мужи по меркам той эпохи.

– Отчего же они несчастны? – не мог взять в толк московский государь.

– Кирдяпа в Орде томился несколько лет, а ведь у него семья… Как такого не пожалеть? Не сомневайся, он отблагодарит тебя, ему бы только в Нижнем сесть…

– Как и чем? – не мог взять в толк великий князь, но, поразмыслив, посчитал, что за помощь все-таки что-нибудь получит. Курочка по зернышку клюет…

Дмитрий Иванович мало считался с законами и традициями, когда это представлялось ему выгодным, и обещал Дмитриевичам три тысячи воинов.

Минули времена, когда сходились рати в десятки тысяч воинов. Оскудела Русь-матушка, обезлюдела после эпидемий чумы, Куликовской битвы и нашествия Тохтамыша. Города и села лежали в запустении, и князья заманивали к себе народ всевозможными льготами. Земля без крестьянской сохи не приносила дохода.

Собиравшиеся в поход, как водится, пьянствовали. Люди, идущие на смерть, имели право на поблажку. Им многое дозволялось по христианскому человеколюбию. Вернется ли ратник целым или калекой, никто не ведал, а перед смертью все равны: седоусые витязи и безбородые юнцы.

Соединившись с москвичами, Дмитриевичи попытались с ходу взять Нижний Новгород, но стража перед самым их носом опустила тяжелую кованую герсу^[20] и подняли мост через ров.

Город с двух сторон защищали реки, имевшие высокие обрывистые берега, а с третьей – глубокий овраг. Полной блокады не получилось – суздальцы не имели боевых ладей и путь по Волге и Оке оставался свободен, а значит, подвоз продовольствия не прекращался. Не предпринимая активных военных действий, суздальско-московская рать разбила у города лагерь. Ни одна из противоборствующих сторон не хотела сходиться в кровавой сече. Выжидали.

«Не понимаю Дмитрия! Его зятья помогли Тохтамышу взять Москву, поклявшись, что татары никого не тронут, но когда горожане вышли из ворот, те учинили резню, а уж скольких увели в полон – не счесть! Русский невольник на базарах Орды продавался по цене барана… Без Евдокии здесь всяко не обошлось. Правду говорят, ночная кукушка дневную перекукует…» – размышлял Борис Константинович Нижегородский, рассматривая с башни стан противника: разноцветные шатры племянников и московских воевод в окружении шалашей и палаток простых ратников, за которыми на лугу паслись кони под присмотром челяди.