Но театральный успех не давал финансовой независимости. Приходилось думать о служебной карьере. И если вначале место чиновника по особым поручениям при московском военном генерал-губернаторе и удовлетворяло Загоскина, добродушного и не очень честолюбивого человека, тем более что в круг его обязанностей входило экспедиторство по театральному отделению, то затем он стал мучиться малоприятной перспективой остаться навсегда в чине титулярного советника. Следующий же чин, коллежского асессора, он не мог получить, так как не учился ни в каком официальном учебном заведении.

Поэтому Михаил Николаевич решил подготовиться и сдать требуемый правилами экзамен. В воспоминаниях Аксакова эта жизненная коллизия описывается так: «К экзамену надобно было приготовиться, и Загоскин посвящал на это все свободное от службы время, в продолжение полутора года; он трудился с такой добросовестностью, что даже вытвердил наизусть «римское право». Наконец он выдержал испытание блистательно и сам требовал от профессоров, чтоб его экзаменовали как можно строже»^[12].

Сразу оговоримся, что Загоскин вполне благополучно одолел дальнейшие ступени служебной лестницы. В последние годы жизни он был уже и действительным статским советником, и почетным академиком по разряду русского языка и словесности в императорской Академии наук. Но в 1828 году даже чин коллежского асессора (VIII класс) внес в душу Михаила Николаевича успокоение. Он принимается за создание исторического романа.

Загоскин понимал всю серьезность поставленной перед собой задачи – русского исторического романа как такового еще не существовало. Блестящие исторические повести Карамзина, Александра Бестужева и Николая Полевого уже создали в 20-е годы прочный фундамент для возведения монументального здания отечественной исторической прозы. Неудивительно, что начало 1830-х годов ознаменовалось выходом в свет целого ряда исторических романов пусть и разного художественного уровня, но тем не менее значительных для развития нового жанра. Среди них – «Дочь купца Жолобова» И. Калашникова и «Светославич, вражий питомец» А. Вельтмана, «Стрельцы» и «Регентство Бирона» К. Масальского, «Клятва при гробе Господнем» Н. Полевого, «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» Р. Зотова, «Последний Новик» и «Ледяной дом» И. Лажечникова, наконец, «Капитанская дочка» А. Пушкина. Как патетически, но справедливо писал Н. Полевой, «русская история, русская старина не только могут быть источником поэтических созданий и романов исторических, но, может быть, их должно почесть одним из богатейших источников для поэта и романиста»^[13].

И первым лепту в создание нового для русской литературы жанра исторического романа внес Загоскин. Первенство его не только хронологическое (его «Юрий Милославский» вышел в свет на полгода раньше булгаринского «Дмитрия Самозванца»), Загоскин, как мы уже видели из приведенных выше отзывов его современников, в своем первом историческом романе сумел наиболее глубоко затронуть чувство национального самосознания, присущее любому социальному слою в России того времени.

Для Загоскина написание «Юрия Милославского» стало своего рода творческим подвигом, испытанием всех его духовных и интеллектуальных сил. Вот как Аксаков описывает состояние Загоскина в тот период, когда «принялся он готовиться к сочинению исторического романа. Он был весь погружен в эту мысль; охвачен ею совершенно; его всегдашняя рассеянность, к которой давно привыкли и которую уже не замечали, до того усилилась, что все ее заметили, и все спрашивали друг друга, что сделалось с Загоскиным? Он не видит, с кем говорит, и не знает, что говорит? Встречаясь на улицах с короткими приятелями, он не узнавал никого, не отвечал на поклоны и не слыхал приветствий: он читал в это время исторические документы и жил в 1612 году»^[14].

После грандиозного успеха «Юрия Милославского», когда Загоскин общественным мнением был поставлен почти в положение живого классика, он жаждал продолжения своего столь удачно найденного поприща. К тому же вся читающая Россия ждала от него новых именно исторических романов, и ждали все только новых шедевров. Этим взбудораженным ожиданием читателей и объясняется предвзятость мнения о творчестве Загоскина. Писателю было отведено в истории русской литературы место только как автору «Юрия Милославского», якобы единственно удавшегося ему романа. Действительно, отсчет теперь велся от необыкновенного успеха этого романа, а уже обыкновенный успех его новых исторических романов – «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) и «Аскольдова могила» (1833) – не мог удовлетворить возбужденные ожидания и растущую требовательность литературной общественности. Если бы Загоскин начал с «Аскольдовой могилы», а кончил «Юрием Милославским» то, наверное, он получил бы в отечественной критике более объективное и соответствовавшее его таланту освещение.

Другая причина некоторого охлаждения к Загоскину заключается в общем соотношении жанров в литературе 30-40-х годов, когда проза в целом уступала в художественном отношении поэзии, а историческая проза – как явление романтизма – проигрывала прозе на современную тематику, уже тяготеющей к реализму, к психологичности.

Но, говоря об «охлаждении», это слово, конечно, следует заключить в кавычки, речь идет только об отношении к романам Загоскина литературной среды. Почти двадцать переизданий «Аскольдовой могилы» и еще большее число переизданий «Юрия Милославского» говорят о том, что Россия Загоскина читала.

Что касается «неудачного», с точки зрения некоторых критиков, романа «Рославлев», то даже и в их трактовке он оставался вплоть до появления толстовского «Войны и мира» лучшим в русской литературе прозаическим произведением об Отечественной войне 1812 года.

И хотя тема, близкая по времени, предъявляла автору свои жесткие требования при художественном воспроизведении событий, непосредственными участниками которых были еще здравствующие в то время читатели^[15], Загоскин смело реализует свой замысел. В предисловии к «Рославлеву» он объясняет причину, побудившую его взяться за роман о войне 1812 года: «Предполагая сочинить эти два романа, я имел в виду описать русских в две достопамятные исторические эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но не изменились вместе с ними: наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне»^[16]. У нас любят поругивать Загоскина за «монархические взгляды». Но позволительно спросить, а не придерживались ли монархических взглядов Пушкин и Гоголь, и даже сами декабристы (в своем большинстве)? Так что оценивать произведения и личности в нашей культуре необходимо в контексте их времени.

Органичное единство романов Загоскина было сразу же замечено современной ему критикой, которая оценивала творческие достижения писателя исходя, естественно, из существовавших тогда критериев художественности и патриотичности. «Оба романа Загоскина, – как отмечал московский журнал «Телескоп», – сообразно намерению автора составляют одну цельную панораму. Главное, неоспоримое достоинство их состоит в истине, верности и естественности красок, коими русская жизнь в них изображается. Загоскин первый угадал тайну писать русских с натуры»^[17].

И хотя, по имению рецензента «Рославлев» в рассуждении художественной обработки уступает «Юрию Милославскому», тем не менее он остается картиною прекрасного, живого, оригинального, которая вместе с «Юрием Милославским» составляет украшение и гордость нашей народной словесности»^[18].

Высоко оценивал «Рославлева» и Жуковский, который, как уже упоминалось, проявлял интерес и к самому замыслу этого произведения. В письме к Загоскину он описывал свои впечатления от чтения романа: «…с ним то же случилось, что с его старшим братом: я прочитал его в один почти присест. Признаюсь вам только в одном: по прочтении первых листов я должен был отложить чтение, и эти первые листы произвели было во мне некоторое предубеждение против всего романа, и я побоялся, что он не пойдет наряду с Милославским. Описание большого света мне показалось неверным, и в гостиной княгини Радугиной я не узнал светского языка. Но все остальное прекрасно, и Рославлев столь же заманчив, как старший брат его»^[19].

Так что сдержанному отношению к роману со стороны Пушкина и Белинского противостояли и другие оценки литературных кругов.

Что касается Пушкина, то последний, не удовлетворенный именно идейным содержанием загоскинского романа, принялся в том же 1831 году за создание собственного «Рославлева», в котором он, по мнению видного русского философа Н. Н. Страхова, «хотел в поэтической форме противопоставить свой настоящий патриотизм неправильному патриотизму Загоскина и его поклонников»^[20].

Пушкин, считавший войну 1812 года «величайшим событием новейшей истории», уже в конце 1820-х годов задумывал прозаическое произведение об этой эпохе, но только роман Загоскина подтолкнул его на осуществление конкретного замысла. Правда, по написанному отрывку трудно судить о масштабности задуманного Пушкиным, но ясно, что образ главной героини Полины нес совершенно иную смысловую нагрузку. Осуждая, с одной стороны, космополитизм высшего света, для которого «любовь к отечеству казалась педантством», автор, с другой стороны, выступал и против внешних, показных форм патриотического чувства, превалировавших, на его взгляд, у Загоскина.

Сейчас, в свете обновления и пересмотра взглядов нашего общества на историю, идейный спор между Загоскиным и Пушкиным также требует своего переосмысления, потому что сводить патриотизм Загоскина к использовавшейся в официозно-охранительных целях нашумевшей формуле министра народного просвещения С. С. Уварова: «самодержавие, православие и народность» – было бы упрощением, не говоря уже о том, что и уваровская концепция народности как внеклассового явления также требует в настоящее время обновленного и диалектического подхода. Загоскин же был искренен и опирался на фактический материал в своем воссоздании исторической атмосферы в романе, который, по словам рецензента той эпохи, выделялся именно показом «любви к отечеству, различным образом действовавшей в разных сословиях Российской империи в годину опасности».

Третий исторический роман Загоскина – «Аскольдова могила» был написан в 1833 году. На этот раз писатель предметом изображения взял совсем древнюю эпоху – времена великого князя Киевского Владимира Святославовича. Сюжет романа развивается на фоне основной идеологической проблемы той эпохи – борьбы отживающего язычества с новой, побеждающей религией – христианством. На этот конфликт накладывается еще и конфликт династический – в нем участвуют не признающие законности правления Рюриковичей тайные приверженцы давно уже свергнутых древнерусских князей Аскольда и Дира. И вот с этими конфликтами и оказываются связанными судьбы главных героев романического повествования – княжеского дружинника, благородного Всеслава, и его прекрасной возлюбленной Надежды.

В поэтике романа, хоть и написанного уже в середине 1830-х годов, все еще чувствуются элементы оссиановского, мрачного колорита, присущего предромантической манере и стилю раннего романтизма. В интриге же этого романа – романа тайн – сказалось и юношеское увлечение Загоскина «готической» прозой Радклиф. Однако в разработке характеров отдельных персонажей Загоскин следовал традициям Вальтера Скотта. И так же как и у великого английского романиста, в романе «Аскольдова могила» недостаточно четко «проявленными» получились образы главных героев. Зато особенно удались автору яркие, запоминающиеся образы второстепенных героев – сметливого и слегка плутоватого прислужника языческого жреца Торопа и трусоватого варяжского бахвала из княжеской дружины Фрелафа. В последнем угадываются черты великого комического персонажа шекспировских хроник Фальстафа. Варяжский «герой» силен лишь в застольных попойках да в произнесении пышных тирад: «Неужели в самом деле думаешь, что я робею? Да не будь я Фрелаф, сын Руслава, внук Руальда и правнук Ингелота; да чтоб на моей тризне пели не скальды вещие, а каркали черные вороны, чтоб в мой доспех наряжались старые бабы и вместо меча из моих рук не выходило веретено с пряжею…»

Иронический образ Фрелафа как бы смягчает трагический сюжет и делает более разнообразной, более «разноцветной» психологическую палитру романа с ее излишне контрастной черно-белой гаммой. Именно в таких образах, как Фрелаф или Торопка, и проявилась присущая Загоскину черта, которую Пушкин определил как «добродушную веселость в изображении характеров».

В таком же ключе оценивает образ Торопа С. Т. Аксаков, отмечавший, что в целом «Аскольдова могила» имела гораздо менее успеха, чем «Рославлев». Зато, по его убеждению, «в сценах народных, принимая их в современном значении, в создании личности весельчака, сказочника, песельника и балагура, Торопки Голована, дарование Загоскина явилось не только с той же силой, но даже с большим блеском, чем в прежних сочинениях… Какая бездна неистощимой веселости, сметливости, находчивости и русского остроумия!»^[21]

«Аскольдову могилу», по словам Аксакова, люди «благочестивые» ценили «выше всех других сочинений Загоскина». Это предпочтение легко понять. Ведь роман посвящен исторической победе христианства в древнерусском государстве. И тем не менее даже эта «апробированная» тематика, причем в интерпретации такого благонамеренного писателя, каким был Загоскин, вызвала придирки николаевской цензуры. При подготовке второго издания один из цензоров доносил в Московский цензурный комитет: «Всем известна благонамеренность автора и образ мыслей; но в течение 17-ти лет от 1-го издания весьма многое, что тогда было терпимо, ныне не может быть одобрено в печать…» Буйные речи Неизвестного будут для многих камнем преткновения и соблазна»^[22].

В 1835 году на либретто Загоскина композитором А. Н. Верстовским была написана опера «Аскольдова могила», имевшая исключительный успех.

Итак, за четыре года Загоскиным написаны три серьезных исторических романа. Затем в этом жанре наступает почти что десятилетний перерыв. Причин творческого кризиса, думается, две. На слишком высокой ноте начался дебют Загоскина как исторического романиста. И неспособность его не только продвинуться дальше, но и удержаться на уровне своего знаменитого «Юрия Милославского» вызвала охлаждение к Загоскину у части читающей публики, писатель это чувствовал.

И по службе у Загоскина произошли значительные перемены. В 1831 году он в чине надворного советника становится управляющим конторой императорских московских театров, а еще через год в чине уже коллежского советника – директором московских театров и камергером императорского двора.

В 1842 году в чине действительного статского советника он переходит на более спокойную должность директора Московской Оружейной палаты.

Служебная карьера отразилась отрицательно на творчестве Загоскина исторического романиста, но литературную деятельность он не оставил. В 30-е годы выходят в свет такие значительные произведения М. Н. Загоскина, как историческая повесть «Кузьма Рощин», цикл «готических» повестей-рассказов «Вечер на Хопре», романы «Искуситель» и «Тоска по родине». В начале 40-х годов Загоскин возвращается и к столь прославившему его жанру исторического романа. Он пишет романы из истории XVIII века – «Кузьма Петрович Мирошев, русская быль времен Екатерины II» (1842), «Брынский лес» (1846) и «Русские в начале осьмнадцатого столетия» (1848). Последние два романа были посвящены Петровской эпохе. Надо сказать, что новые произведения Загоскина, несмотря на то что некоторые считали, например, «Кузьму Петровича Мирошева» лучшим его романом^[23], к литературной известности автора ничего не прибавили.

Для одних Загоскин оставался старомодной литературной фигурой, пережившей свою славу. Белинский снисходительно писал, что «Юрий Милославский» был в свое время, без всякого сомнения, приятным и замечательным литературным явлением»^[24]. Далее он пояснял свою мысль, добавляя, что, «конечно, первые романы г. Загоскина всегда будут удостаиваемы почетного упоминовения от историка русской литературы, и никто не станет отрицать их относительного достоинства для времени, в которое Они явились, и даже их более или менее полезного влияния на современную им русскую литературу; но из этого еще не следует, чтоб мы их читали и перечитывали, как творения всегда новые…»^[25].

Снисходительность звучала и во мнении рецензента «Москвитянина», считавшего, что из литературы 30-х годов, которую он охарактеризовал как «литературу псевдоисторических романов и псевдопатриотических драм», «уцелели немногие писатели, а именно только два – Загоскин и Лажечников»^[26].