5

Ларочка, согреваемая чувством исполненного долга, отправилась в парк. Там была назначена еще одна интересная встреча. Приехал в Гродно с концертной бригадой небезызвестный Лион Иванович. Афиша с его лоснящейся физиономией уже три дня висела в витрине Дома офицеров.

Конечно же он пожелал увидеть родственников своей старинной подруги и однокашницы Виктории Владимировны и в хорошем столичном стиле прислал им на дом билеты на концерт.

Несмотря на всю эту галантность, Коневы не пожелали принять столичного гостя у себя дома, договорились только о встрече в парковом кафе. Надо сказать, Лион Иванович не оскорбился, и вообще, он выглядел человеком, которого трудно обидеть и невозможно удивить.

Ларочка присоединилась к компании, как раз когда было подано мороженое и допита первая бутылка «Фетяски». Но напряжение и не думало спадать.

Увидев Ларочку, Лион Иванович вскочил со своего стула, чуть ли не опрокинув его, поцеловал «даме» ручку, что ей скорее понравилось, чем смутило, и пододвинул стул. Склонил голову на бок, демонстративно любуясь:

– Вы знаете, милочка, вы вылитая Виктория Владимировна. Вы-ли-та-я!

Капитан кашлянул.

Нина Семеновна стала нервно рыться в своей сумочке, но ничего не могла найти, потому что не знала, что ищет.

Лион Иванович вел себя так, словно ничего особенного не происходит.

– Знаете, – кивок в сторону родителей, – это вас, наверно, обидит чуть-чуть, но у меня такое впечатление, что Ларочка ваша, как бы это сказать, напрямую, что ли, родилась от Виктории Владимировны, хотя я понимаю всю бредовость этого соображения. Но что в нашей жизни не бред.

– Я очень люблю бабушку, – сказала Ларочка казенным голосом. Ей не нравилось, что она ничего не понимает в происходящем.

Нина Семеновна встала и, кисло скривившись, заметила, что им пора. Лион Иванович опять вскочил, пинаемый бесом галантности, и кинулся было к ручке капитанши, но у него ничего не вышло. Офицер хмуро ушел вслед за своей супругой.

Ларочка демонстративно осталась. Раз родители ей ничего не рассказывают, она имеет право узнавать сама.

– Хочешь мороженого? Или вина? – веселился Лион Иванович.

– Почему они ушли?

– Им, наверно, не понравилась новость, которую я им сообщил.

Ларочка отпила вина из бокала Нины Семеновны:

– Какую новость?

– На мой взгляд, интересную.

– Какую?

– Виктория Владимировна вышла замуж.

Ларочка осторожно, чтобы не подавиться, отняла бокал от губ.

– Вы зря смотрите так недоверчиво, дитя мое. Это правда.

– Я не ваше дитя.

– И слава богу.

– Продолжайте, – твердо сказала Лариса.

Артист посмотрел на комсомолку с некоторым удивлением, взгляд его говорил – однако!

– За кого она вышла?

– За лейтенанта, прошу прощения, старшего лейтенанта Стебелькова.

Лариса испытала сложное чувство, не во всех его деталях она могла разобраться. По крайней мере, в одном она была уверена, этот балбес Стебельков наказан за то, что смеялся тогда над пьяным папой.

6

После окончания школы Лариса Конева поступила на филологический факультет Гродненского пединститута. Почему именно туда? Ответить непросто. В городе были и другие высшие учебные заведения, которые могли бы претендовать на эту яркую студентку. Скорее всего, дело в том, что основное здание педагогического вуза очень внешне напоминало здание Дома офицеров, где Лариса провела такую насыщенную кружковую жизнь, оно было столько же радикально увито плющом, едва оставлявшим в своей толще небольшие просветы для окон.

Благодаря своему быстрому, схватывающему уму, училась Лариса легко, играючи. С первых же дней стала вгрызаться в общественные структуры нового мира. Выбрала сразу несколько направлений. Для начала явилась в комитет комсомола и потребовала, чтобы ей что-нибудь поручили. Ей поручили – она должна была вместе с учебной частью проследить за подготовкой своего потока к выезду на картошку, этот ежегодный карнавал единения города и деревни. Она включилась в прослеживание и хорошо себя показала на этом поприще. От нее никто не увильнул, никому не удалось тихо отлынить. Хитрости юных филологов – типа фальшивых справок – она раскусывала с легкостью: сказывался штабной пионерский опыт.

Будучи девушкой довольно крупной, с длинными руками, плотным торсом и крепкими бедрами, она тут же попала в поле зрения сборной института по гандболу и посетила несколько занятий. В те годы, когда не было еще ни женского бокса, ни женской борьбы, гандбол являлся единственным видом спорта, в котором спортивным девам позволялось общаться между собой по-мужски. Синяки, царапины, выбитые зубы были обычным делом не только на соревнованиях, но и во время тренировок. Несмотря на это, ряды гандбольных гренадерш не редели. И в спортзале института во время женских тренировок был слышен не только визг, но и порой боевое азартное рычание.

Привыкшая повсюду быть первой, Лариса крепко взялась за дело, тем более что физические данные позволяли. Но однажды, выходя на бросок в прыжке, она получила такой удар локтем в симпатичное личико, что грохнулась на пол без сознания. Она быстро в него вернулась, но уже совсем другим человеком. Рассматривая быстро расцветающий синяк под левым глазом, она не плакала, она соображала. Она решила, что грубый спорт, равно как грубый физический труд, это не ее стихия. Пострадав от гандбола, она почувствовала себя избавленной и от всех обязательств перед картошкой.

Она дождалась, пока раскраска лица примет наиболее жалобный вид, явилась в деканат и объявила, что общеинститутский картофельный месяц проведет в городе. Она и так столько сделала для мобилизации первокурсников и теперь вот пострадала, от скверной организации тренировочного процесса. Пострадала – она сделала на этом упор, – в конце концов, за институт.

Ее не только поняли, хотя буквально каждый человек для картошки был на вес золота (громадный урожай 197… года, задание обкома, колхозы задыхаются от отсутствия рабочих рук), но и в дальнейшем ставили в пример ее преданность институту, доходящую до самозабвения.

Этот поход в деканат был замечателен еще одним моментом. Она столкнулась там с Леонидом Желудком. Он весело, по-приятельски с ней поздоровался, Лариса же чувствовала себя не в своей тарелке. Только что она была благодарна своему спортивному синяку, но при виде этого негодяя в хорошем югославском костюме она разозлилась на себя за то, что находится до такой степени не в форме. Не то чтобы она желала произвести на Леонида неотразимое впечатление, он был ей неприятен как человек, но она не могла не учитывать, что он мужчина.

Желудок пригласил заходить в гости – «По-простому, по-товарищески, работали же вместе», – правда, не сообщил куда именно. Ларочка позднее узнала, где он работает.

7

Гандбольное повреждение оказалось не совсем безобидным. Была повреждена какая-то маленькая мышца на левой щеке. Травма была совершенно незаметна, пока лицо Ларисы не выражало никаких чувств. Но стоило включить мимику, как во всякое движение лица вмешивалась едва заметная поправка. Улыбка получалась чуть иронической, удивление слегка высокомерным, неудовольствие малость свирепым, и все остальное – обида, восторг, скука – получало некую эмоциональную присадку. Любой собеседник невольно был вынужден разгадывать эту непреднамеренную психологическую игру, хотя за ней ничего реального не стояло. В это время Лариса спокойно добивалась того, что ей было нужно от этого разговора. Собеседник, как правило, соглашался на ее условия и даже чувствовал облегчение, когда она оставляла его в покое, получив свое. Со временем Лариса осознала и очень хорошо отточила технику мимического подавления, и поняла, что на мужчин она действует лучше, чем на женщин.

Все это выяснилось позже, а в те дни освобождения от картошки она заскучала. Выяснилось, что, оторвавшись от коллектива даже в выгодном для себя смысле, она не чувствует себя счастливой. Не дождавшись полного исчезновения синяка, она нацепила черные очки, купленные отцом во время крымского отдыха, и пошла по городу на поиски общения.

В Доме офицеров был ремонт.

В институтском корпусе было пустынно. Старшекурсники заседали на своем третьем этаже, и в их круг было не втиснуться. Но попалась ей одна открытая дверь, в которую входили некие люди. Оказалось, что это литературный кружок. Помещение было заставлено шкафами с колбами и непонятными приборами, на стенах висели пачки географических карт и таблиц Менделеева. Портреты Льва Толстого и Тимирязева были прислонены к стене, рядом с охапкою старых, разномастных лыж. Пахло пылью, канифолью и непонятной неформальностью. Можно было при желании подумать, что сборище это чуточку запрещено. Здесь сошлись самодеятельные институтские поэты. Первое, что бдительно подумала Лариса: неужели они все тоже освобождены от картошки? неужели болезнь и поэзия так уж связаны?

Она быстро поняла, что не все здесь знакомы друг с другом, большинство – новички, и успокоилась. На ней, помимо очков, были совершенно новые польские джинсы, туфли на высоченной платформе, она, закинув ногу на ногу, демонстрировала собравшимся размер ее, как уровень своей независимости. Еще на ней была черная водолазка с узким горлом, что, как ей казалось, делало ее самой поэтической фигурой этого собрания.

Посреди склада учебного оборудования стояли свободным полукругом десятка полтора стульев. Сидящие держали на коленях кто тетрадку, свернутую в трубочку, кто стопочку листков машинописного текста. Завсегдатаи громко, по-хозяйски переговаривались. Новички бросали по сторонам затравленные взгляды.

Когда порядок почти установился, возник руководитель. Он вошел, мягко улыбаясь, в сопровождении двух льнущих к его власти поэтесс. Терпеливо кивнул им несколько раз, дослушивая их угодливый лепет, и отослал в общие ряды.

Лариса направила на него свой невольно инфернальный взор. Потом уже она узнала, что это Владимир Владимирович Либор, выпускник столичного (Минского) института культуры, руководитель здешнего ВИА, чуть ли не лучшего в городе, и по совместительству руководитель литкружка. Он был умеренно росл, гармонично кудряв, обаятелен и одет вызывающе не по-жлобски: фланелевые брюки, мягкий пуловер, мокасины. Лариса с содроганием вспомнила костюм преподавателя истмата, лоснящийся от многократного применения, так же как и терминология его науки, и всмотрелась в руководителя с усиленным интересом.

Он поздравил всех с началом нового сезона. Поприветствовал старых своих студийцев, улыбнулся новым и выразил надежду, что они порадуют «всех нас» талантливыми стихами.

Лариса пыталась понять, обратил он внимание на нее или нет. Делает вид, что нет. Явная игра. Она выделяется среди этих озабоченных непонятно чем девчушек с блокнотами, как черный лебедь в стае серых уток. Тут даже селезни серы.

Владимир Владимирович продолжал говорить, кажется, шутил, ему отвечали понимающим смехом. Поэтессы, те, что из свиты, и еще две другие, возбужденно грызли изнутри губы и раздували ноздри и глуповато улыбались, их возбуждало лениво-интеллигентное говорение руководителя. Лариса рассмотрела каждую из них, и даже сквозь затемненные стекла определила – не соперницы.

– Ну, что же, коллеги, давайте познакомимся с нашими новыми… м-м, коллегами.

Лариса напряглась. Сейчас придется вставать, в сидячем положении она чувствовала себя на высоте, а вот стоя… Во-первых, поза! Нагловато отставить богатую туфлю и предъявить бедро во всей красе или отвечать по-школьному, вытянувшись во весь гордый рост, со сжатыми коленками? Поправлять ли водолазку, она всегда чуть собирается на животе, или лучше позволить себе эту небрежность?

Тем, что у нее нет с собой никаких тетрадок ни с какими стихами, она не была смущена нисколько. Спросят, сплетется само собой какое-нибудь объяснение.

Новички вставали по очереди, представлялись. Кто-то бормотал под нос два слова и садился, кто-то «преподносил себя» оригинальным речевым поворотом, а то и четверостишием.

Лариса тут же клеила им клички. Девица в круглых очках и двумя огромными передними резцами, которые не укрыть даже специальным усилием верхней губы, – Заяц. Две тихо восторженные в адрес руководителя подружки – Лисички. Чтобы не продолжать лесную линию, хлопца с широким, в непонятных шрамах лицом, она назвала Ромштексом.

Встал приземистый, в черном свитере парень-мужчина. Из выреза торчала бледная шея с большой квадратной головой, похожей на совиную. Большие, круглые глаза, белые круги вокруг глаз. Он сказал, что работает на стройке, но что для него стихи «это очень серьезно», и почувствовался укор в адрес остальных, как бы заподозренных, что их сочинения – баловство.

Прораб, – сказала себе Лариса и отвернулась. Ей казалось, что он в каком-то смысле ее передразнивает – бледные круги вокруг глаз, как будто недавно тоже носил черные очки.

Владимир Владимирович был любезен с каждым, могло показаться, что он просто осчастливлен явлением нового таланта. Даже если он не из недр пединститута, а со стройки.

Лариса была довольна тем, как она встала, ее взбодрило явное неодобрение со стороны Лисичек, они своим животным нюхом сразу учуяли большую опасность для себя со стороны загадочной дылды с драпированным взглядом. Владимир Владимирович и ей уделил порцию своей любезности, как и всем, но Лариса была убеждена, что улыбка и мягкая речь, обращенные к ней, имели отдельный, специальный характер. Интересуетесь поэзией? Оставайтесь.

После представления должно было начаться настоящее знакомство. То есть чтение стихов. С немедленным их разоблачением путем перекрестной и безжалостной оценки. Тут уж было не до любезностей. Ларисе эта процедура показалась очень странной. Было видно, что каждый куплетист выставляет на всеобщее глумление что-то очень заветное и очень страдает, когда ему говорят гадости об этом заветном. Все равно что если бы на собрании самураев все по очереди вспарывали себе животы, а собравшиеся копались в вывернутых внутренностях, порицая ненормальный их размер, ощупывая скользкие от крови рифмы. Впрочем, Ларисе не могло прийти в голову это сравнение – она мало знала о нравах самураев.

Пожалуй, только один смысл был в этом авторском всетерпении – каждый в свою очередь, превращался из жертвы в палача. И уж тут отыгрывался по полной.

Девушка Заяц после знакомства с собратьями по цеху сидела в обморочном состоянии, зажмурив за толстыми стеклами испуганные глаза. Ромштекс превратился в бифштекс с кровью и шумно, мстительно дышал.

Лисички были из завсегдатаев, они схитрили, сказав, что отдали уже стихи прямо Владимиру Владимировичу, потому что их «надо читать глазами».

Руководитель кивнул, чем вызвал укол ревности в Ларисе. Оказывается, у этих шустрых сучек есть связь с красавцем в пуловере, которой она сама никогда не сможет воспользоваться. Она не успела углубиться в эту неприятную тему – встал Прораб.

Он стал читать не сразу, он обвел присутствующих тяжелым, как бы предупреждающим взглядом. Ему было лет двадцать пять, он по возрасту мало уступал самому руководителю, и по движениям его было видно, что на плечах его квадратной фигуры осел уже немалый жизненный опыт. Он тут же подтвердил это впечатление. Голосом негромким, но напряженным, готовым вот-вот прерваться, он поведал, что стихи, которые он сейчас прочтет, это не просто стихи.

– То есть? – вежливо поинтересовался Владимир Владимирович.

Прораб сказал, что «они» плод «тяжелых и страшных раздумий», ибо совсем недавно он, Валерий Принеманский, «осиротел».

– У вас умерли родители?

Прораб едва заметно, но совершенно презрительно улыбнулся в ответ на это замечание предельно благополучного в этой жизни руководителя:

– У меня погибли жена и дочь при родах месяц назад. От потери крови. Я потерял все, что у меня было.

Владимир Владимирович понимающе покачал головой, но был в его участии все же какой-то формализм, что-то царапнуло в одном из неведомых изгибов души Ларисы, ей самой до сих пор неведомых. Прораб подвергался невыносимо вежливой экзекуции, как капитан Конев в разговоре о кино.

– Я прочту стихи. Прошу учесть то, что я сказал. – Надо было понимать, что никакой не может быть критики при таком деле. Еще не запеклась рана.

В душе Ларисы опять что-то царапнуло. И опять как-то по-новому.

Прораб стоял довольно далеко от нее. Ларисе захотелось снять очки и рассмотреть несчастного, она вовремя спохватилась и лишь поправила их. С удивлением обнаружила, что сидящие вокруг кривят губы и морщат носы. Между рядами проползло никому конкретно не принадлежащее, противное, какое-то голое слово – «мудила». Лариса конечно же сразу поняла, к кому оно относится. Она уже сама была готова для себя решить, что не стоило бы Прорабу выставляться с таким кровопролитным предисловием. Даже как-то неловко за нелепо разоблачившегося человека. Но всеобщая ироническая реакция показалась ей несправедливо жестокой. И она начала усиливаться, когда Валерий Принеманский стал произносить свои трагические строки. Ларисе было непонятно, почему все так совокупно брезгливы в его адрес. То есть понятно, человек вышел за рамки принятых здесь норм поведения, но как же ему быть, если у него в жизни случилось такое?! Стихи его… нет, она не могла определить, насколько они хороши или плохи. Они, в общем, были похожи на то, что читалось до этого. По звуку, по словам, но они резко отличались от всех остальных тем, что за ними стояла подлинная боль. У них у всех этого не было, а у него было, и поэтому они отторгают его, весь этот самодовольный «зверинец» – «зайцы», «лисы»…

Закончив чтение, Прораб сел, и стало заметно, что он сидит теперь более отдельно, чем до этого. Вокруг него возник некий вакуум. И он сидел, независимо закинув ногу на ногу, с непроницаемым лицом, со своим высказанным, но не понятым страданием.