С красивой горничной Аннушкой связаны и эстетические, и первые эротические переживания Афанасия (вспоминая о них в старости, он будет отрицать какое-либо физическое влечение к этой девушке): «Однажды, видя, как я неловко царапаю перочинным ножом красное яйцо, чтобы сделать его похожим на некоторые писанные, Аннушка взяла из рук моих яйцо, со словами: “позвольте, я его распишу”. Усевшись у окна, она стала скрести ножичком яйцо, от времени до времени, вероятно для ясности рисунка, слизывая соскобленное. Желая видеть возникавшие под ножичком рисунки и цветы, я до того близко наклонялся к ней, что меня обдавало тончайшим и сладостным ароматом ее дыхания. К этому упоению не примешивалось никакого плотского чувства, так как в то время я еще твердо верил, что проживающая у нас по временам акушерка приносит мне братцев и сестриц из колодца»^[48].

Мужская прислуга относилась к барчонку с любовью и, кажется, с сочувствием. Одним из самых «выдающихся» слуг был назначенный Афанасию в дядьки «камердинер отца, Илья Афанасьевич, сопровождавший его к Пирмонтским водам и в Дармштадт»^[49], откуда вместе с ними приехала в Новоселки беременная первым сыном Шарлотта. Фет вспоминал:

«Илья Афанасьевич, безусловно, подобно всем в доме, боявшийся отца, постоянно сохранял к нам, детям, какой-то внушительный и наставительный тон.

– Вам, батюшка барин, скоро надо учиться, schprechen sie deutsch^[50], пойдете в полк да станете генералом, как Алексей Петрович, и стыдно будет без науки.

Это не мешало Илье Афанасьевичу весною из сочной коры ветлы делать для меня превосходные дудки…»^[51]

В целом прислуга, горничные, дядьки, слуги, описанные в мемуарах поэта, остались в его памяти людьми, которые были к нему неизменно добры, воплощали светлое начало в его жизни. Существенно меньше мальчику приходилось сталкиваться с крестьянами и их детьми. Общение с ними происходило в церкви, на духовные праздники, во время Троицыных обрядов. Никакой особенной теплоты в их отношении Фет не чувствовал. В памяти поэта от этого «соседнего» мира сохранились фигуры страшного силача, очень древнего старика, отвратительного юродивого, старухи-богомолки, которую во время эпидемии мужики едва не убили, приняв за «холеру», и другие скорее экзотические, чем типичные персонажи.

Многочисленная отцовская родня постоянно присутствовала в жизни мальчика, но слабо скрашивала его жизнь. Дед, Неофит Петрович, старший сын воеводы Петра Афанасьевича Шеншина (по семейному преданию, «ездившего на конях, кованных серебром»), имел троих сыновей – Афанасия, Петра и Ивана, и трех дочерей – Прасковью, Любовь и Анну. С сестрами и братьями Афанасий Неофитович поддерживал вполне родственные отношения – очевидно, причин для семейных ссор и разладов не было, и те часто появлялись в Новоселках. Любовь и Анна были замужем: «первая за богатым волховским помещиком Шеншиным (Петр Ильич Шеншин происходил из другой ветви того же дворянского рода. – М. М.), а вторая за небогатым офицером из поляков – Семенковичем и проживала в своем наследственном имении под Орлом, на реке Оптухе». В основном при своих визитах они представали не столько любящими тетушками, сколько строгими экзаменаторшами, интересовавшимися преимущественно поведением племянника и его успехами в учебе. Дядя Иван был фигурой курьезной: в юности считавшийся «одним из лучших танцоров на балах Московского Благородного Собрания, он прекрасно владел французским языком и всю жизнь до глубокой старости с зеленым зонтиком на глазах продолжал читать Journal des Debats^[52]». Приезжая в гости, «он, усевшись на диван, тотчас засыпал либо, потребовав тетрадку белой бумаги, правильно разрывал ее на осьмушки, которые исписывал буквами необыкновенной величины», отчего его пальцы всегда были перепачканы чернилами. Уже в возрасте сорока пяти лет он неожиданно для всех женился на молодой девушке по имени Варвара Павловна, «со свежим цветом лица», почему-то прозвавшей племянника Альфонсом. Две их дочери, Анна и Любовь, были существенно младше Афанасия. Сыновья тетеньки Анны Неофитовны Семенкович, Николай и Александр, старше кузена по возрасту, при встречах смотрели на него свысока, к тому же заочно были источником его постоянного раздражения, поскольку ему регулярно ставили в пример их каллиграфические тетради. Единственный сын тетеньки Любови Неофитовны, Капитон, вызывал у мальчика, которого одевали в куцую куртку, зависть своим «полуфрачком», носимым им с такой уверенностью, «как бы это был настоящий фрак»^[53].

Единственным исключением в несклонной к теплоте в отношениях отцовской родне был дядя Петр. Боевой офицер, раненный в голову в сражении под Фридландом (1807) и вышедший в отставку капитаном, он был холостяк, большой любитель охоты, человек добрый и любимый челядью, хотя и вспыльчивый, не терпевший, чтобы ему перечили, но быстро отходивший. Петр Неофитович, очень близкий к старшему брату, видимо, во всех подробностях знал об истории, предшествовавшей рождению его старшего сына. Он полюбил невестку и племянника, которому еще предстояло столкнуться с последствиями легкомысленного поступка своей матери и ее второго мужа. Его любовь проявлялась и материально – благодаря ему у Елизаветы Петровны (его крестной, получившей в честь него свое русское отчество) появлялись украшения и умеренно дорогие предметы дамского туалета, а у Афанасия – небольшие подарки. Петр Неофитович впоследствии собирался простереть свою щедрость существенно дальше, оставив в специальном сундуке в наследство племяннику значительную сумму денег (так утверждал Фет).

Но дело было не только в деньгах, платьях и подарках. Дядюшка Петр не считал, что ласка и вообще физический контакт с ребенком портят его. Он позволял племяннику садиться верхом ему на грудь и на замечания брата добродушно отвечал: «Ты, пожалуйста, уж оставь нас в покое. Мы с ним друг друга знаем»^[54]. Фет будет с удовольствием вспоминать, как дядя с улыбкой брал его за щеки, за нос, за подбородок и затевал веселую игру в угадайку. Дядя был не только менее черствым, но и более чутким человеком, чем Афанасий Неофитович. Восхищаясь прекрасной, как ему казалось, памятью племянника, он намного бережнее относился к склонностям ребенка и вступал со старшим братом в споры о методах обучения и воспитания Афанасия.

Несмотря на «несообщительный» характер, Шеншин имел добрые отношения с семьями соседей-помещиков. Аристократию в Мценском уезде представляла семья Новосильцевых, известная в российском бюрократическом и придворном мире. Самой важной особой в ней был Петр Петрович Новосильцев – адъютант московского генерал-губернатора, а в дальнейшем московский вице-губернатор. Позднее Афанасий познакомился с его сыном Иваном. Это знакомство, уже в зрелые годы переросшее в настоящую дружбу, впоследствии стало одним из самых важных в жизни поэта. Близких отношений с Новосильцевыми быть не могло, но брат Петра Петровича Николай, заведовавший женскими учебными заведениями и проживавший по большей части в Петербурге, узнав о выдающихся хозяйственных способностях Афанасия Неофитовича, просил его присмотреть за имением, приносившим подозрительно мало дохода.

Приятельские отношения Шеншины поддерживали с семьями, более близкими к ним в социальном и имущественном плане. Поневоле чаще всего приходилось встречать, гостить и принимать у себя многочисленное и довольно состоятельное семейство Зыбиных, в чьем имении Ядрине находилась церковь, в приход которой входили Новоселки. Эта семья производила на ребенка противоречивое впечатление. С одной стороны, Афанасия привлекала хозяйка – молодая красавица Александра Николаевна, позволявшая ему качаться у себя на коленях, держась, как за вожжи, за ее жемчужное ожерелье. С другой стороны, Зыбины были и источником уколов зависти, и напоминанием о собственной бедности и сомнительных шансах на блестящее будущее: «Сравнительно богатые молодые Зыбины воспитывались в московском дворянском пансионе и не раз приезжали в мундирах с красными воротниками и золотыми галунами к нам с визитом, но никогда, невзирая на приглашение матери, не оставались обедать. Вероятно, желая казаться светски развязными, они громогласно хохотали за каждым словом»^[55].

Чуть большей ровней владельцам Новоселок была семья Мансуровых, проживавшая в селе Подбелевец. Это были приятные люди, среди которых особенно привлекал живший отшельником среди книг Александр Михайлович, после смерти которого его доверенный крестьянин Сергей Мартынович был взят в дядьки Афанасию, а одна из двух милых (по впечатлению Афанасия) дочерей почтенного главы семейства Михаила Николаевича Варвара стала на всю жизнь верной подругой матери Фета, снабжавшей ее книжками, на покупку которых Афанасий Неофитович был скуп. Впрочем, молодой хозяин Подбелевца Дмитрий Михайлович отличился женитьбой на богатой девице Сергеевой (состоявшей в родстве с Лутовиновыми, породнившимися таким же образом с Тургеневыми), которая, «кроме несколько тяжеловесной полноты, была и хрома, чего не могла скрыть и поддельным каблуком»^[56]. Богатый свадебный обед запомнился Фету тем, что, втиснутый между двумя гостями, он не мог поднять руки и так и не отведал ни одного из подававшихся блюд.

Наиболее близкой к Шеншиным была семья Борисовых, жившая в родовом имении Фатьянове в десяти верстах от Новоселок в большом старинном доме с множеством комнат, семью детьми и челядью. Глава семьи Петр Яковлевич слыл весельчаком с широкой натурой, с улыбкой проигрывал в карты большие суммы и щедро жаловал деньги чужой прислуге. Он был вольтерьянец, безбожник, любивший антирелигиозные поэмы и обожавший подшутить над нетрезвыми попами. При этом дома Петр Яковлевич был вспыльчив и жесток, терроризируя домочадцев, дворовых и крестьян. Борисов считался хорошим приятелем Шеншина и часто гостил в Новоселках. Его жена Мария Петровна была для матери Фета главной соперницей в искусстве ведения домашнего хозяйства. Маленький Афанасий завидовал их детям – у тех были игрушки и даже тележка, которую они могли катать в саду, а старший, Николай, ездил на собственной лошадке. Но именно в этой семье он нашел друга на всю жизнь. Иван Борисов, младше Афанасия на два года, видимо, уже в детстве обладал свойствами, притягивавшими к нему людей.

Их дружба укрепилась после трагического события в семье Борисовых, ставшего закономерным результатом необузданности нрава главы семейства, охочего до дворовых девушек: он был повешен в саду своими слугами. Из дружеских чувств Афанасий Неофитович, сам нуждавшийся, решил взять под опеку имение Борисова и его многочисленное семейство; девочки остались с матерью в Фатьянове, а мальчики несколько месяцев прожили в Новоселках, до того как отправиться в кадетский корпус. Может быть, Шеншиных и Борисовых сближала и достаточно удушливая атмосфера в обеих семьях – дух показухи, в случае Борисова – показные щедрость и благополучие и экономия на семье, в том числе и недостаток любви, отдававшейся чужим людям, в то время как домашним доставалась вырывавшаяся наружу злоба.

Учить Афанасия начали рано – Шеншин ценил образование как необходимое подспорье для карьеры. «Мать при помощи Елизаветы Николаевны выучили меня по складам читать по-немецки; но мама, сама понемногу выучившаяся говорить и писать по-русски, хотя в правописании и твердости почерка впоследствии и превосходила большинство своих соседок, тем не менее не доверяла себе в деле обучения русской грамоте», – вспоминал поэт. В результате было решено брать домашних учителей, но на немцев и тем более французов средств, конечно, не хватало.

Существенно дешевле стоили услуги семинаристов, к которым и прибегли. Из семинарий выходили разные люди, образование в них получали немало знаменитостей, включая университетских профессоров, критиков и литераторов. Известный профессор Московского университета Николай Надеждин окончил Духовную академию, семинаристом был прославленный реформатор Михаил Сперанский. Возможно, Фету не повезло – его наставники представляли не лучшую часть этого сословия. В любом случае он будет всю жизнь недобро и иронически вспоминать своих учителей, и семинарист навсегда станет для него антиподом по-настоящему образованного человека. Не исключено, впрочем, что почти гротескные образы семинаристов оформились в фетовских мемуарах задним числом: в рассказе о своих часто сменявшихся учителях Фет изображает свое первое столкновение с предшественниками русских революционеров-радикалов, с которыми будет яростно сражаться на страницах своей поздней публицистики.

Первым из них был некий Петр Степанович, сын мценского соборного священника. Его деятельность продолжалась, однако, недолго: «…вскорости по водворении в доме этот скромный и, вероятно, хорошо учившийся юноша попросил у отца беговых дрожек, чтобы сбегать во Мценский собор, куда, как уведомлял его отец, ждали владыку. Вернувшись из города, Петр Степанович рассказывал, что дорогой туда сочинил краткое приветствие архипастырю на греческом языке. Вероятно, приветствие понравилось, ибо через месяц Петр Степанович получил хорошее место чуть ли не в самом Орле». Ребенок, только начавший постигать азы русской грамматики, временно был передан на попечение совершенно неграмотного, но добродушного и преданного дядьки Филиппа Агафоновича. Затем взяли нового семинариста по имени Василий Васильевич. Этот молодой человек прожил в имении Шеншиных несколько дольше, начал учить мальчика латыни и древней истории, однако не преуспел, оставив в памяти ученика «какой-то клубок» из невнятных слов «Архелай, Агизелай и Менелай и даже Лай», и также предпочел педагогической карьере духовную. «Василий Васильевич, подобно Петру Степановичу, получил место сельского священника, и я снова пробыл некоторое время без учителя»^[57], – вспоминал Фет.