Как ни странно, это чистая правда. Семь лет назад по пьяному делу в абсолютно неподходящем для заместителя прокурора месте меня подрезали настоящим австрийским штыком. Разумеется, шерше ля фам. Кто ударил – не скажу, я и в ходе служебной проверки молчал как рыба об лёд, как ни крутило начальство. Та история и послужила причиной моего бесславного исхода из прокуратуры.

В начале гулянки, когда ничего не предвещало скандала, я резал этим тесаком копчёное сало. Приблизив к глазам тридцатисантиметровый саксан, жуткий даже в мирной обстановке, не сточившийся за десятилетия, с кровостоком посередине, я попытался разобрать клеймо, вытравленное над рукоятью. Штык прибился из неуничтоженных в установленном порядке вещдоков.

По всем канонам меня должны были проткнуть насквозь, как майского хруща. Внутренние органы оказались незадетыми по неправдоподобной случайности. Удар пришелся вскользь. Однако крови пролилось много. море. к счастью, не Мёртвое.

Баженов цокнул языком, покачал головой. Бесспорно, мой рейтинг в его глазах вырос не меньше чем на десять пунктов.

В университетской общаге у меня над койкой висел портрет обожаемого в то время молодёжью Розенбаума. Автором акварели был мой однокурсник Гриня Колпаков, закончивший художку. В верхнем углу шедевра белой гуашью прыгающими буквами я дописал цитату того же поэта: «Простите то, что честь я отдаю лишь тем, с кем дрался в штыковом бою!».

Судя по реакции прапорщика, он не задумываясь подписался бы под этим двустишием.

А вот татуировка на моём левом плече Баженова озадачила. Глупость эту я сотворил в армии под самый дембель.

Был у нас в батарее умелец с моего призыва Гена Лемешкин. Родом с Алтая, из города Рубцовска. «Комнатный сибиряк» – он себя называл. Колол Гена машинкой, переделанной из механической бритвы на пружинном заводе. И не абы как, а изящно, с тенями и полутонами. Эпидемия пошла по батарее.

Гена, и так парень не последний, бурый «дедушка»^[25] Советской армии, скоро сделался популярным за пределами подразделения. После отбоя пропадал, возвращался под утро, на кочерге. Курил исключительно ленинградский «Космос». Шестьдесят копеек – пачка! При месячном денежном довольствии рядового в три рубля восемьдесят копеек.

Почти все кололи рыкающие морды тигров. Над сердцем, на левой груди.

Когда комбату слили про новое увлечение, он построил личный состав по форме номер два. Трусы, каска, валенки.

С построения трое дедов и борзый черпак Фируз Гаджиев, имевшие свежие напорюхи, отправились прямиком в санчасть. Для получения медицинского заключения о возможности содержаться на губе^[26].

Проведенная карательная акция на время заставила поклонников, как сейчас говорят – тату, затихариться, но потом они снова подняли голову.

А я месяца три таскал в комсомольском билете приглянувшуюся картинку. На ней кинжал делил по вертикали человеческое лицо и оскаленную волчью морду, образуя единую жутковатую маску. Снизу ленточкой шла пояснительная подпись: «Человек человеку – волк!»

Всю зиму я приценялся к эскизу. Картинка потерлась на сгибах. Но в итоге решился. И за три вечера по дружбе, не торопясь, Генок приделал мне художество на плечо.

Дома мама, увидев татуировку, проплакала целый вечер. В её понимании наколка автоматически причисляла меня к уголовному миру.

– Зачем тебе нужна эта грязь, Миша? – убито спрашивала она.

– Красиво! – отвечал я бодро, чувствуя неловкость и раздражение.

Конечно, я понтовал напорюхой перед пацанами молодыми на абитуре и потом в универе. Перед девчонками, само собой. Всякие небылицы придумывал.

В девяносто восьмом году, когда я работал в розыске, татуировка, резаный шрам на бочине и утомлённая от регулярных возлияний «физика» послужили причиной того, что при отборе кандидатов для оперативного внедрения в одну достаточно крутую славянскую группировку альтернативы мне не нашлось. По задумке часть сцен должна была проходить на пляже и в сауне.

Имидж дополнили модельная причёска «площадка», кованая златая цепура, «гайка», спортивный костюм «adidas» и тапки той же фирмы. Чёрная практически нулёвая «бээмвуха» была выцеплена со штрафной стоянки под ручательство первых лиц горотдела.

Комбинация проводилась, понятное дело, не в родном городе, где нас с напарником знала каждая собака, а в областном центре. Итоги её вылились в изъятие одиннадцати «тэтэшников», гранатомета «муха», трёх гранат «Ф-1», без малого тысячи «акээмовских» патронов, арест пятерых активных участников ОПГ, премию в размере оклада, недельный загул и несостоявшееся награждение орденом «Мужества».

В суде громкое дело практически развалилось. Адвокаты повернули так, что наша работа суть наглая провокация, чуть ли не уголовно наказуемая. Что мы подтолкнули добропорядочных граждан к совершению тяжкого преступления, заказав им партию оружия и боеприпасов.

Как будто каждый может реально выложить на прилавок такой арсенал! Как будто пистолет «ТТ» не любимое оружие киллеров! А «эфками», у которых радиус поражения двести метров, они что, собирались плотву в Клязьме глушить?!

Родная прокуратура скиксовала тогда. Даже протест на мягкость не принесли, боясь, что получившийся дохленький приговор, по которому бандюкам дали условные сроки, не устоит в кассации в случае жалоб.

Я быстро думаю, скоро соображаю. Пока прапорщик Баженов пялился на татуировку, разбирая жизнеутверждающую надпись под ней, я отметил, что сейчас ситуация похожа на упомянутое оперативное внедрение, но в сто раз паскудней. Даже в тысячу!

Тогда я основательно готовился, назубок заучил легенду, имел документы прикрытия. Со мной был верный напарник, рукопашник Лёха Тит. Нас страховали два десятка сотрудников: опера, разведчики наружного наблюдения и «отээмщики»^[27]. А самое главное, я знал, что продлится вся эта бодяга неделю, максимум – десять дней.

Правда, и тогда в случае прокола я поплатился бы башкой.

Зато жена получила бы единовременное пособие в размере моего десятилетнего денежного содержания! Согласно статье 29 Закона РФ «О милиции». Отдел бы похороны организовал, поминки в столовой на «Восточке».

А сейчас? Гадство, да меня там в моем времени уже в розыск объявили!

Илья Филлипыч «Дай-дай» телегу полуметровую накатал полковнику Смирнову. И докладывает крыса устало, бездарно скрывая удовлетворение:

– Я вас, Сергей Николаевич, предупреждал. Больной человек.

Тебя бы сюда, гнида кабинетная!

Баженов в силу воспитания и природной деликатности не решался спросить про природу татуировки.

Я усмехнулся, стараясь, чтобы вышло снисходительно:

– Издержки молодости, прапорщик! Метанья творческой натуры!

Куда меня обратно понесло? Какая творческая натура?

На обратной дороге Баженов разговорился. Причиной неожиданной откровенности послужил, думается, впечатливший его шрам, сиречь, австрийская отметина.

На Пасху ему сравнялось двадцать лет. Родом он из Харькова. В семнадцатом закончил курс классической гимназии. Добровольцем пошел в армию. Перед самым октябрьским переворотом был произведен в офицерский чин. Когда фронт рухнул, вернулся домой, к матери. На Дон не поехал, не думал, что всё обернется так ужасно. Полгода жил при большевиках! Уклонялся от мобилизаций, даже месяц прятался на чердаке. Двенадцатого июня в день освобождения Харькова вступил в Корниловский полк.

– И такая досада, господин штабс-капитан, в первом бою был ранен!

– Ничего, ещё навоюетесь, – на правах старшего я позволил себе покровительственный тон, завидуя простой и ясной биографии прапорщика.

Вот таким чётким пунктиром я должен выдавать свою. С ходу, в любое время суток, без запинок. Подробности для краткого речевого контакта не нужны, они для официальных анкет и допросов. Большинство людей вообще не любят слушать других.

Костяк легенды я должен сформировать немедленно. Естественно, что собеседник, поделившийся своим, как бы получает право поинтересоваться тобой. В армии логично искать земляков, однокашников по училищу, однополчан.

Это от зелёного Баженова можно отмахнуться:

– У меня все куда сложней и путаней!

Что абсолютно правдиво, но в моем статусе чёртика, невесть из какой табакерки выскочившего, недопустимо.

По мере приближения к селу я внутренне напрягся. Жизнь там била живым ключом. Улицы и дворы заполнили люди, в большинстве военные. Причем, в классической черной форме, в которой корниловец изображён на цветной иллюстрации «Энциклопедии гражданской войны», щеголяли немногие. Я так полагаю, наиболее крутые, типа капитана Кромова. В фирменных фуражках встречалось побольше. А вот в красно-чёрных погонах и с шевронами на рукавах были многие. Даже спутник мой, прапорщик Баженов, служивший в полку без году неделю.

Понятное дело, что я в своем прикиде – без головного убора и трёхцветного добровольческого угла на рукаве смотрелся белой вороной.

И хотя я уговаривал себя: «Всякий занят своим бивуачным делом, у каждого свои гонки», отделаться от ощущения, что на меня смотрят искоса, не получалось.

По дороге мы попали под мощную завесу запахов походной кухни, перемешанных с горьким дымком. Бедный желудок мой, измученный в последние дни бессистемным питанием, действуя точно по теории профессора Павлова, среагировал мгновенно. Заурчал утробно, по диагонали.

Баженов услышал и сказал с досадой:

– Вот ведь я бестолочь, вы ведь голодны! Идемте завтракать. Я тоже после операции двое суток не ел, пока от хлороформа отошёл. Зато потом вот такой чугун каши усидел! Едва не вместе с ложкой!

– Всенепременно, прапорщик! – отозвался я, отмечая уместно вставленное слово «всенепременно». – Только бы мне побриться сначала. Одолжите, пожалуйста, бритву.

Это я на речке решил, когда мылся-плескался. За прошедшее время щетина у меня отросла на положенную величину. В смысле, длину. Не шибко густая, но заметная, черная, клочковатая. Добавлявшая зажима в общении с окружающими.

– Какой разговор, Михаил Николаевич! У меня знаете, какая превосходная бритва? Настоящий «Жилет»!

Будто в лужу глядели доблестные мои однополчане, задарив в честь дня «прописки» пену для бритья одноименной фирмы. Как по гражданскому кодексу – вещь и принадлежность.

Жалко, пеногон мой замечательный у бандитов остался. Пропадёт он впустую. Вряд ли они догадаются, каковы его потребительские качества.

Решив действовать уверенно и не комплексуя, я припахал подвернувшегося во дворе солдатика, по обличью нестроевого, принести воды. И ничего, тот повиновался. Признав, значит, во мне офицера.

Любезный прапорщик предоставил карманное зеркальце, практически новый беличий помазок и бритву в чёрном футляре, который я открыл осторожно. Ни разу я не брился опасной бритвой.

Годах в семидесятых в парикмахерских клиентов ещё брили такими бритвами. Помню, как мастер правил лезвие на кожаном ремне, конец которого крепился к стене. Потом в парикмахерских вымарали такую услугу из прейскуранта. Из-за СПИДа, что ли?

Ла-адно, как-нибудь справлюсь. Инстинкт самосохранения не даст перерезать собственную глотку.

В прямоугольнике зеркальца, которое я приладил в развилке яблони, отразился кусок застиранного бинта, под ним – тёмно-карий глаз. Грустный такой, больной, почти собачий. А ещё – аморфный абрис лица с пористой кожей.

Я проворно взбил пену и с ожесточением намылился, маскируя одутловатую физиономию. Шею, жизненно-важную часть тела, я умудрился не повредить. Но местах в трёх порезался, отчего скулы и подбородок окрасились алым. Верхнюю губу тревожить не стал, решив отпускать усы. Подавляющее большинство здешних представителей мужского пола усаты, следовательно, и мне не стоит выделяться. Это я по фотографиям помню. Исключение – люди англиканизированные (адмирал Колчак) или артисты (Шаляпин Ф. И.).

Кстати, это вторая несбывшаяся мечта моей бывшей жены. Первая – непьющий муж-домосед с фамилией Самоделкин. Даже поняв её несбыточность, она подбивала меня завести усы. Нравились ей усатые мужики. Много раз я принимался за это занятие, чаще в отпуске. Неделю, две выдерживал, а потом сбривал к чертовой матери. Мешаются, в рот лезут, колются. Да и не ахти какие усишки получались.

К концу процесса я понял принцип. Бритву надлежало держать двумя пальцами в месте соединения лезвия с рукоятью. Оптимальный угол наклона лезвия к коже – градусов семьдесят пять.

Когда я умывался, вода между пальцев стекала грязно-розовая, в ошмётках пены.

Баженов посмотрел испуганно.

– Руки дрожат, как с бодуна! – у меня была готова отмазка.

Прапорщик вопросительно поднял брови, а я в очередной раз отругал себя за неистребимый стёб.

Порезы продолжали кровить. В поисках платка я машинально пробежался по заведомо пустым карманам и неожиданно в правом нагрудном наткнулся на листок бумаги. Сложенный вчетверо, поистрепавшийся, мягкий. Извлёк его после того, когда Баженов понёс в хату мыльно-рыльные принадлежности.

В сгибе листка хранились табачные и хлебные крошки. Это был талончик за июньскую зарплату. Девятьсот сорок три целковых чистыми за минусом алиментов и без «кормовых». Компьютерная распечатка с указанием фамилии-имени-отчества и должности. Клочками от талончика, послюнив их предварительно, я заклеил порезы на лице, а сам документ, весьма для меня опасный, порвал и пустил по ветру.