– А затем, господин прапорщик, дабы как можно раньше обнаружить появление неприятеля и дать знак своим.

– Во-от оно что, – удивлённо протянул Кипарисов.

Пару минут он шёл молча, не отставая. Триста двадцать шагов отмерил я. Честных, широких, восьмидесятисантиметровых.

Прапорщик, поудивлявшись моему откровению, снова раскрыл рот:

– Ещё вот, к примеру, господин штабс-капитан. Кто узнает, если мы с вами дальше не пойдем?

«Нет, – подумал я, – никакой он не мутень, а простая гнида. Трусливая и подлая».

Когда перед деревней цепь залегла в кочках, я не разглядел, кого пинал сапогами взводный. Но теперь я стопудово уверен, что это был Кипарисов. Ну да, отчаянно упирающийся, бьющий откляченным задом.

– В морду не хотите?! – я приблизился к прапорщику, шумно раздувая ноздри.

Я не видел его глаз, только мутный эллипс лица и шевелившуюся на нём бородку. Сутулая фигура осталась вялой, плечи – опущенными. Он покорно проглотил моё хамство.

– Я без злого умысла, господин капитан, – тем же бесцветным голосом Кипарисов стал оправдываться, подхалимски повысив меня в чине, – вы старший, вам решать.

– Ну так вот, – я сбросил с плеча винтовку, взял наперевес, – двигай вперёд, будешь тормозить, уколю. И заткнись, не сбивай со счета!

Прапорщик не отреагировал на то, что я соскочил на «ты». Вздохнув и ссутулившись ещё больше, покорно зашагал в темноту.

Задачи часового в полевом дозоре я представлял по аналогии с освоенным в Отарской учебке УГ и КС^[34]. Тогда с молодой памятью я легко запоминал наизусть статьи устава, совсем немаленькие по объему. Обязанности часового. разводящего. помначкара^[35].

Разрозненные куски сохранились до сих пор.

Часовому на посту запрещается есть, пить, курить, говорить, отправлять естественные надобности.

Но что делать, когда припрёт конкретно? Переваривать?

В конце первого года службы доверили мне пост номер один. Полковое знамя и денежный ящик. С одной стороны хорошо – сопли не морозишь. Но с другой – постоянно на виду, аккурат напротив пульта дежурного по полку. Днём – крестный ход офицеров, тудым-сюдым. Ни присесть, ни покурить. Хотя курить некоторые удальцы умудрялись и тут. Из-под застрехи над денежным ящиком, обследуя вверенный под охрану и оборону объект, я наковырял целую пригоршню закаменелых бабариков. Преимущественно от овальных сигарет «Прима» моршанской табачной фабрики.

Но я не про это, я про надобности естественные. В разгар ночи, часов после трех захотелось мне оправиться. Минут через пятнадцать после заступления на пост. Скрутило так, что хоть на стенку лезь. Теоретически я мог запросить сикурсу^[36], нажав на тревожную кнопку, сообщающуюся с караулкой. Минут через пять в штаб примчалась бы отдыхающая смена во главе с начкаром. Но этих минут я бы не сдюжил. Обманывая физиологию, я враскоряку пританцовывал на деревянном постаменте. С ужасом понимал, что счёт идет на секунды.

Я прислонил к свёрнутому боевому знамени полка карабин Симонова с примкнутым штыком и, косолапо семеня, проковылял мимо спавшего за столом дежурного майора в офицерский толчок.

Я успел. Водопад извергся не слабже ниагарского. Тогда я познал, что такое счастье. Но когда, опустошённый, выпрямился на дрожащих ногах и стал застегивать кальсоны, вспомнил про оставленный пост. Номер один! Нетренированных людей в таких ситуациях разбивает инсульт или инфаркт миокарда. Жуткие видения пронеслись передо мной. Похищенное знамя, украденный карабин, взломанный денежный ящик, который начфин полка вечером опечатал сургучной печатью. В любом случае – тюрьма! Даже дисбатом тут не отделаешься.

Через минуту я познал, что такое чудо. Все было в целости и сохранности. И дежурный продолжал храпеть, пристроив голову на канцелярской книге. Изо рта его, из-под русого уса, размывая чернильные записи, растекалась струйка слюны.

Утвердившись на постаменте, я воткнул штык эскаэса в деревянную балку, проходящую над головой, задекорированную плакатом «Служи по уставу, завоюешь честь и славу!», опёрся на приклад, пришедшийся на уровне груди и чутко прикемарил. До смены оставалось больше часа.

Девятьсот девяносто восемь, девятьсот девяносто девять. Тысяча. Все, положняковую тысячу шагов я отмерил. И для верности ещё десяток.

Как раз подвернулась подходящая ложбинка в обрамлении жидких кустиков.

– Всё, – сказал я, – кидаем якорь.

Кипарисов сразу уселся на землю, винтовку положил рядом и начал жевать. Быстро и хрустко, как крыса. В руке его мутнело нечто продолговатое. Морковь?

Я отвернулся и сплюнул. Прапорщик был мне достаточно понятен и потому противен. С таким я не то что в боевое охранение, в ларёк пустые бутылки не пошел бы сдавать. Но деваться некуда, придётся караулить на пару с этим гибридом.

Кипарисов вдруг прекратил работать челюстями, затаился на пару секунд с набитым ртом, а потом с яростью стал выплевывать наполовину пережёванные куски. Обстоятельно проплевавшись, отстегнул от пояса фляжку, открутил пробку и принялся полоскать рот, а затем горло.

– Гр-р-рр!

Я таки не выдержал буффонады:

– Прапорщик, вы всю округу на уши поставите! Тихо!

Кипарисов побурлил ещё, проглотил воду и сказал смиренно:

– Гнилой початок попался.

– Нечего тащить в рот разную дрянь! – я говорил вполголоса, но зло.

Кукурузы он, оказывается, за хутором натырил. Запасливый.

Сам я был сыт вполне. До отказа набитый пшёнкой желудок давил на диафрагму, много весил, понуждал переставить шпенёк ремня на одну дырочку посвободнее. А вот курить хотелось невообразимо. Вдруг мне придумалось, что в нагрудном кармане куртки припрятана недокуренная сигарета. Целая история вокруг этой заначки пронеслась перед глазами, когда я суетно охлопывал себя по бокам. Сюжет для короткометражного фильма.

Как на плацу перед построением Лёва Скворцов угостил меня сигаретой «Кэмел». Начфин полка, он мог себе позволить вкусное курево. Как, раскуривая, я пыхнул пару раз сигареткой, наполняя лёгкие крепким американским дымом. Как при поданной команде «Полк, смирно!» проворно забычковал её об каблук и запасливый, словно белка, спрятал в нагрудный карман. На потом, заботясь, чтобы не сломать.

Я практически галлюцинировал. Ни в одном моём кармане ни хрена не было, кроме хлебных и табачных крошек, и то в мизерных дозах.

Эх, а я ведь вполне мог у Наплеховича одолжиться пятком папирос. Да и взводный, думаю, мне бы не отказал.

Нерешительная гордыня. Гиперболизированное неприятие просить о чем угодно. С понтом, нас и здесь неплохо кормят!

Вот мои некоторые (не самые главные) недостатки и непонятные принципы. Об которые в щепы разбился утлый челн под названием «Моя семья».

Жена искренне недоумевала как можно, работая в должности зам-прокурора, полгода ходить по кухне вокруг неустановленной мойки. У самого руки не доходят, а просить начальника жэка, чтобы подогнал слесарька, язык не поворачивается.

Кипарисов, наполоскавши горло, положил голову на руки. Перестал шевелиться и дышать.

С трудом выдержав минуту абсолютной неподвижности, я потряс военного за плечо, отчего его бестолковка замоталась, как тряпичная.

– Эй! Не спать!

Прапорщик горестно вздохнул. Представляю, какие глубокие чувства он испытывал ко мне.

Вся ночь была у нас впереди. Тёплая, безветренная, практически курортная, с миллионом звезд в небе – живых, неправдоподобно ярких, затейливо шевелящихся. С узким острым ломтиком месяца, как на турецком флаге. В такую ночь уместно с девушкой лежать в стожке свежего сена, про Млечный путь ей задвигать, про упавший в Сибири Тунгусский метеорит, попутно разбираясь со сложным устройством застёжек бюстгальтера. Упиваясь запахом скошенных трав, настоянным на аромате молодого тела и кисловато-терпкими французскими духами приправленного.

Отгоняя наваждение (за вечер не первое), я подивился своему неуместному лирическому настроению. Наверное, я просто перегорел. Сколько можно находиться в состоянии пружины, взведённой до отказа? И то, такой бесконечный, перенасыщенный событиями день позади.

Не первый раз в жизни я побывал под огнём. Боевое крещение принято мною по должности старшего оперуполномоченного ОУР 10 марта 2000 года в деревне Соломинские Дворики на федеральной трассе Москва – Нижний Новгород – Уфа. Но тогда переделка случилась внезапно, длилась считанные минуты – не хватило времени испугаться. А сегодня я шёл в бой и стрелял по живым людям осознанно.

Возбуждение сказывалось, и потому сна – ни в одном глазу. Когда в розыске мы трое суток кряду работали по вооружённому нападению на ломбард, Тит приучил меня к медикаментозной поддержке. Глотаешь таблетку «циклодола», запиваешь бутылкой пива и часов на десять становишься как новый. Упругий, мобилизованный. Только курить надо поменьше, а то поджелудочная обидится.

Блин, а сейчас безо всяких каликов сильнодействующих уверенно фунциклирую.

Часовой обязан стойко охранять. Нет, наоборот, бдительно охранять и стойко оборонять свой пост. Так начиналась статья в УГ и КС об обязанностях часового. Нести службу бодро, ни на что не отвлекаться, не выпускать из рук оружия и никому не отдавать его, включая лиц, которым он подчинен. Не оставлять поста, пока не будет сменен или снят, даже если его жизни угрожает опасность… Потом. Нет, не помню дальше, кроме концовки. Услышав лай караульной собаки. ответить ей тем же. ха-ха-ха.

В учебке на дальнем посту «огневая позиция» прижилась свора здоровенных бродячих псов. Первое время мы шугались, когда они беззвучно выныривали из кромешной тьмы субтропической ночи. Окружали, ставили лапы на грудь, сипло дышали в лицо, вывалив языки. Потом мы оценили их незаменимость. Прикормленные курсантами предыдущих выпусков, они за хлебное угощение служили лучше всяких породистых сторожевых. В карауле девятом-десятом, перестав бояться сержантских страшилок про населявших станцию Отар выходцев из Китая – уйгуров, которые якобы по ночам режут часовых, как курят, я, заступив на пост и дождавшись ухода разводящего со сменой, немедленно укладывался на землю, животом на автомат и свистом подзывал собачек.

Они подбегали, и две сразу ложились по бокам. Тёплые, шерстяные. Часа полтора можно было давить на массу без опасения быть застигнутым кем-либо. Собаки вскидывались при приближении постороннего за полкилометра. На моей памяти никто ни разу не влетел. Только надо было успеть вычистить хэбэшку от прилипшей шерсти. Чтобы в караулке не получить пару крепких затрещин от помначкара или разводного, не забывших курсантской молодости.

Сейчас бы пару таких верных собачонок.

Прапорщик Кипарисов продолжал бессовестно клевать носом. Я решил заняться его воспитанием, не будучи при этом вполне уверенным в допустимости методов, заимствованных из сержантского прошлого.

Впрочем, я старался быть максимально деликатным.

– Ну-ка, прапорщик встаньте и поприседайте. Разочков двадцать, – сказал я твёрдо.

– А? – Кипарисов притворился, будто не расслышал.

– Дурака не включайте! – я наехал посильнее, давая понять, что не отстану. – Делайте что говорю. Спать на посту не позволю!

Прапорщик, к моему удовлетворению, послушался. Присел он, правда, вместо двадцати назначенных только семь раз. Ещё помахал руками, потянулся.

– Полегчало? – спросил я.

Ответа не последовало. Кипарисов оставался в вертикальном положении. Минут через пять он решил скоротать время за разговором. Причем, за крупным, с идеологической подкладкой.

– Господин штабс-капитан, – с протяжной гнусавинкой заговорил прапорщик, – вот вы человек, судя по всему, с богатым жизненным опытом, близкий к народу. Как, по-вашему, нравственно ли наше поведение по отношению к большинству русских людей, выбравших иной путь развития?

Э-э-э, куда ты загнул, мутный. Я – не Лев Гумилёв, чтобы на такие темы философствовать.

– А вы считаете, что этот путь, ну, путь большинства, ведёт Россию в нужном направлении? – ответил вопросом, выгадывая время на самоподготовку.

– Не знаю. Но ведь это новое. И потом, Господь велел уметь выслушивать чужие учения, не отвергать их слепо.

– Эва вы хватили, прапорщик! – я решил не размазывать кашу по тарелке. – Они из церквей конюшен понаделали, священников режут, а вы Господа на их сторону ставите!

– Вы лично видели? – в голосе Кипарисова просквозило недоверие.

– Что?

– То, о чем говорите. Конюшни в божьих храмах?

– Да уж, насмотрелся, будьте любезны, – я ответил быстро, резко и абсолютно честно.

В селе Новленском Юрьевецкого района, где наш доблестный ССО «Ермак» в восемьдесят шестом году под ключ построил четыре финских домика, регулярно мы ныряли за всякой нужной в строительстве всячиной в склад, размещённый в бывшей церкви. На облупившемся сводчатом потолке, поперёк плохо различимой фигуры святого с поднятым перстом было глубоко прокарябано матерное слово.

– Вот это смущает меня в них больше всего, – вздохнул прапорщик.

Тебе бы, поповичу, почитать книжечку «Красный террор в России» писателя Мельгунова, ты бы перестал смущаться. Там в чрезвычайно доступной форме, со ссылками на показания многочисленных очевидцев рассказывается о зверствах большевиков. Теме репрессий в отношении священнослужителей Мельгунов посвятил отдельную главу.

Но не издана пока такая книжица. Автор только материал для неё собирает.

– В семинарии обучались? – спросил я у примолкшего Кипарисова.

– Да, – кротко вздохнул прапорщик, – два курса Киевской духовной Академии преодолел.

Я похвалил себя за правильно построенную версию. Взводный обозвал Кипарисова поповичем. В разговоре прапорщик произносил божье имя с видимым трепетом. Бородка, опять же, прозрачно намекала на его принадлежность к жеребячьему сословию. Но посвящённым в духовный сан он быть не мог. Ни в одной книге я не читал, нигде не слышал, чтобы священники служили в армии в офицерских чинах. Разве что расстриги. Но на воинствующего расстригу вялый Кипарисов не походил. Остаётся что? Недоучившийся семинарист, призванный в военное время.

– В армии с какого года? – меня интересовала степень компетентности напарника в вопросах военного дела.

– С января семнадцатого.

– Киевскую школу прапорщиков оканчивали? – В таком большом городе как Киев, матерь городов русских, просто обязана была существовать школа прапорщиков.

– Нет, Харьковскую.

Оп-па, да с тобой, тезка, надо быть поосторожней. По моей легенде, часть из которой обналичена, я вступил в отряд полковника Смирнова именно в Харькове. Выбор места объяснялся, во-первых, тем, что я бывал в этом городе. Ездил туда на курсы повышения квалификации Института генеральной прокуратуры тогда ещё СССР. О Харькове у меня остались реальные воспоминания. Постоянно многолюдная Сумская улица – аналог старого Арбата. Сохранившийся с начала века исторический центр. Ресторан «Старе Мкто». Продавщица Оля из секции спортивных товаров магазина «Динамо». Пивной ресторан «Оксамытный». Тёмное пиво в неподъемных глиняных литровых кружках. Этот город знаменателен ещё тем, что именно там я вкусил несравнимую радость сознательного похмелья.

Во-вторых, и в остальных, привязка к Харькову вписывалась в исторический контекст легенды.

– Фронта захватить успели? – я задавал вопросы небрежным тоном, демонстрируя намерение скоротать время и только.

Внутренне напрягаясь от возможности споткнуться на ровном месте.

– Да, – односложно ответил прапорщик.

Ну не хочешь, не рассказывай. В душу не полезу. У меня свои гонки.

Я окончательно определился, что за кадрового офицера мне выдавать себя глупо. Коли я – кадровый, то я тогда прожжённым бурбоном должен быть. Заскорузлым армеутом, капитаном Сливой из приснопамятной повести А. И. Куприна «Поединок». Но на такую роль я не гожусь – языков не знаю!

Может быть, я – выпускник четырёхмесячной школы прапорщиков? Дослужившийся за три военных года до штабс-капитана? Теоретически и практически сие вполне возможно. Вон Туркул Антон Васильевич, будущий командир Дроздовской дивизии, тоже германскую войну прапором начинал, а завершил в штабс-капитанском чине. Но тогда у меня объясняемый боевой путь должен быть. Сражения, ранения, награды. Друзья-однополчане. И в увязке со всем этим – конкретные города, даты, воспоминания.

Не буду я из себя героя изображать, заплутаюсь. Нет, окопной жижи я хлебнул в начале войны. На австрийском фронте, то бишь, на Юго-Западном. Командиром стрелковой полуроты номерного полка. Был серьёзно ранен в штыковом бою под Перемышлем. Соответствующая отметина на боку имеется! Чёрт, не помню, в какое время под Перемышлем шли бои! Место ранения, тем более такого тяжелого, должно быть с предметной привязкой. Это запоминается навсегда.

Остановлюсь пока на Перемышле как на рабочем варианте. Потом, на многие месяцы – госпиталь. Тут можно любой город подобрать без опаски проколоться на деталях.

– Какие кабаки да бордели, господа? Три месяца (четыре, пять!) кверху пузом на больничной койке. На кровати весь в бинтах!^[37]

Затем будет запасной полк. Причем реальный двести семнадцатый пехотный, квартировавший в нашем уездном городишке. Как следовало из мемориальной доски на Доме пионеров, солдаты этого достославного полка в июне 1917 года категорически отказались участвовать в летнем наступлении. Осознав аморальность братоубийственной войны подле стен будущего очага детской культуры.

Награды? Правдоподобным будет выглядеть наличие Анны четвёртой степени, так называемой «клюквы», носимой на темляке шашки. И святого Станислава третьей степени. Соответствует Табели о наградах и в то же время достойно. У фронтовика, пролившего кровь за веру, царя и Отечество, ордена иметься обязаны.

Так. Та-ак. Но из какого динозаврового яйца я вылупился? Левого или правого? Целый штабс-капитан! Дядя изрядного возраста.

И вообще надо конкретно определиться кто я по жизни? Вот проблема так проблема. Глобальная! Понятное дело – не дворянин. Даже и пробовать не стану в калашном ряду хрюкать. Тест на интеллигентность применительно к требованиям начала двадцатого века мне не пройти. Несмотря на наличие диплома о высшем образовании. И не какого-нибудь вечернего или заочного. Самого что ни на есть дневного! Полученного, кстати, в Ивановском государственном Университете имени первого в России Совета рабочих и крестьянских депутатов. Что, прямо скажем, не вполне типично для офицера деникинской армии.

Не купец я и не промышленник. Скорее, служащий какой-нибудь, ма-аленький чиновник. По какой вот только части? По родной юридической? По той самой, что Жеглов Шарапова экзаменовал: «Знаешь, Володя, как наша профессия называется?». И не дожидаясь ответа, рыкнул многозначительно: «Пр-р-равоведение!». Но при проклятом царизме законы совсем другие действовали. Не УК РФ, а Уголовное уложение, которое, небось, под тысячу статей, абсолютно мне незнакомых, насчитывало. А ещё те, кто по юридической линии трудился, людьми были, как я понимаю, состоятельными, заметными в обществе. Разные там судебные следователи, товарищи прокурора^[38], присяжные поверенные.