ГЛАВА ВТОРАЯ
КОБА

А. С. АЛЛИЛУЕВА
ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ»

…В конце 1903 года в Баку налаживали подпольную типографию. Тифлисские железнодорожники сделали для типографии печатный станок. Шрифт тоже достали тифлисцы. Перевезти это имущество в Баку поручили отцу и В. А. Шелгунову. В корзине, которую принес дядя Ваня под Новый год, под пивными бутылками спрятали печатный станок. Его хранили среди старой домашней рухляди на бабушкином чердаке до того дня, когда отец с Василием Андреевичем, разделив на две части поклажу, поодиночке ушли из дому.

А накануне отец зашел к одному из товарищей, к Михо Бочоридзе, – в его квартире, в домике у Верийского моста, хранился шрифт. Бабе, родственница Бочоридзе, встретила отца.

– Михо нет дома. Заходи, обождешь! – пригласила она.

Худощавый темноволосый молодой человек показался из соседней комнаты. Бледное лицо с резким изломом бровей, карие испытующе-внимательные глаза кажутся отцу знакомыми.

– Познакомьтесь, – говорит Бабе. – Это Coco.

Coco! Молодой пропагандист, который занимался с рабочими железнодорожных мастерских. Он вывел на демонстрацию батумских рабочих.

– Очень рад, – говорит отец и пожимает руку молодому товарищу. – Откуда сейчас?

– Издалека! – бросает Coco.

Скупо и коротко Coco рассказал о том, как из тюрьмы, где он просидел много месяцев, его выслали в Иркутскую губернию, в село Уда.

– Оттуда решил бежать. Сначала не удалось – стражник не спускал с меня глаз. Потом начались морозы. Выждал немного, достал кое-что из теплых вещей и ушел пешком. Едва не отморозил лицо. Башлык помог. И вот добрался. Сперва в Батум, а потом сюда. Как тут у вас? Что бакинцы делают?

…Отец рассказывает о бакинских делах, о типографии, о поручении, делится сомнениями: удастся ли ему с Шелгуновым благополучно довезти тяжелый, громоздкий груз – станок, барабан от него и еще шрифт?

Coco внимательно слушает.

– А зачем вам везти все сразу? – говорит он. – Станок действительно велик. Разберите его на части и везите отдельно. Сядьте в разные вагоны и не показывайте виду, что едете вместе. А шрифт пусть привезут потом, другие…

Я запомнила рассказ отца о его первой встрече с молодым Сталиным. Это было в начале января 1904 года.

* * *

…В один из первых сентябрьских дней 1911 года в передней продребезжал звонок.

– Открой, Нюра! – крикнула из соседней комнаты мама.

Я пробежала мимо монтерской, где у телефона разговаривал дежурный, и открыла входную дверь.

– А, Сила! Пожалуйста, заходите!

Я шумно обрадовалась нашему взрослому другу Силе Тодрия, но смолкла, увидев за невысоким Силой кого-то, мне незнакомого. В черном пальто, в мягкой шляпе, незнакомец был очень худощав. Когда он вошел в переднюю, я рассмотрела бледное лицо, внимательные карие глаза под густыми, остро изломанными бровями.

– Папа дома? – спросил Сила. – Мы к нему с товарищем.

– Скоро должен вернуться. Входите! Мама в столовой, – пригласила я.

Они оба прошли в комнату, и, здороваясь, Сила сказал маме:

– Познакомься с товарищем – это Coco!

Я не решилась пройти в столовую, потому что, приглушая голос, Сила о чем-то заговорил, и я поняла – мне не надо присутствовать при разговоре.

Время подходило к обеду, но папа все еще не возвращался. Товарищи оставались в столовой. Сила зашел к нам поболтать, перелистал наши книги, над чем-то посмеялся. Тот, кого он назвал Coco, продолжал читать газеты, лежавшие на столе. Из-за притворенной двери к нам доносился его чуть глуховатый голос, коротко и неторопливо о чем-то спрашивавший Силу.

Папа пришел позже и обрадованно поздоровался с гостями. Он долго пожимал руку Coco и что-то сказал ему и Силе. И глуховатый голос раскатисто и насмешливо произнес:

– Ну вот… везде вам они мерещатся!

– А посмотрите сами в окно.

Все трое приблизились к открытому окну, выходившему на Саратовскую улицу.

– Ну, что, видите? – продолжал отец. – Меня эти не проведут. Я их сразу приметил, подходя к дому.

Мы невольно прислушались к разговору. Дверь в нашу комнату распахнулась.

– А ну, ребята, – позвал папа, – по очереди выйдите во двор, посмотрите, – ходят там двое этаких, в котелках…

Я первая сбежала вниз и сделала несколько шагов в глубину двора. У арки ворот я заметила одного из тех, о ком говорил отец. Второго я увидела на улице, там, куда выходили наши окна. Стараясь как можно удачнее притвориться, что я вышла по делу, я добежала до угловой лавочки и, вернувшись, опять заметила обоих шпиков. Поднявшись в комнаты, я обо всем подробно рассказала.

– Придется подождать, – сказал Coco.

Мы теперь уже знали, что это тот самый Coco, о котором часто говорили товарищи. Coco – известный революционер, папа знал его еще в Тифлисе и Баку. Coco несколько раз арестовывали и ссылали, но он всегда убегал из ссылки. И сейчас бежал из далекого Северного края, и вот его уже опять ищет полиция.

Федя тоже сошел вниз и, вернувшись, повторил, что двое в котелках все еще гуляют у дома.

Наступал вечер, за окном стемнело. В монтерской сменились дежурные, и монтер Забелин зашел в столовую. Дверь в нашу комнату захлопнулась плотнее, и, не смея больше ни о чем расспрашивать, мы уже укладывались спать, когда слова прощальных приветствий, которыми обменялся Coco с отцом и мамой, донеслись в нашу комнату.

…Через несколько дней Сила опять зашел к нам. Все были дома. Сила был невесел и озабочен.

– Арестовали, – ответил Сила на общий безмолвный вопрос.

Подробно о том, что произошло в эти дни, мы узнали потом от Сталина, из рассказов Силы и папы. Вот как все это было.

Накануне Сталин приехал в Питер. Было хмурое, дождливое утро. Он вышел с Николаевского вокзала и решил побродить по городу. В Питере были друзья, кто-нибудь может встретиться на улице. Это безопасней, чем искать по адресам.

Под дождем он проходил весь день. Вечером опять вышел на Невский.

Толпа на Невском редела. Гасли огни реклам, реже мчались лихачи, когда он уже третий или четвертый раз от Литейного поднимался к Фонтанке. И только тогда на одном из прохожих остановился его внимательный взгляд. Он пошел следом и чуть слышно произнес приветствие. Сила Тодрия – он возвращался после работы из типографии – едва не вскрикнул, но Coco сказал:

– Идем, идем. – И вместе они зашагали дальше.

– Очень опасно, – говорил Сталину Сила. – После убийства Столыпина вся полиция на ногах. Ворота и подъезды в двенадцать запирают… Придется будить дворника, показывать паспорт. Хозяева в квартире боятся всего подозрительного.

– Поищем меблированные комнаты… где-нибудь недалеко, – предложил Сталин.

В меблированных комнатах на Гончарной ему отвели номер. Швейцар долго и подозрительно оглядывал его, вертел в руках паспорт, в котором он значился Петром Алексеевичем Чижиковым.

Утром, как они сговорились, Сила уже был у него. Вышли и вместе направились к Сампсониевскому. Они не заметили, что шли не одни. Двое шпиков, которых папа потом увидел около дома, шли следом.

В этот вечер Сталину удалось ускользнуть от них. Монтер Забелин, с которым он ушел от нас, провел его закоулками к себе в Лесной. Сталин переночевал там, днем сумел повидаться с нужными людьми, а вечером, чтобы не подводить товарищей, пошел опять на Гончарную, в меблированные комнаты. На рассвете его разбудил громкий стук.

– Чего вы спать не даете? – крикнул он.

Но из коридора требовали, чтобы он открыл дверь. Это была полиция. Его арестовали.

Теперь, когда мы знали Coco, видели и говорили с ним, еще интереснее было слушать о нем рассказы товарищей. А о нем всегда говорили так, что мы понимали – Coco один из самых главных, самых неустрашимых революционеров. Сила нам рассказывал, что в Батуме, где Coco вывел рабочих на уличную демонстрацию, его прозвали «Коба», что по-турецки означает «неустрашимый». Это слово – Коба – осталось его кличкой.

– Полиции никогда не удавалось удержать Кобу в ссылке, – говорил Сила Тодрия.

Коба бежал в 1903 году. В 1909 году, летом, опять бежал из Сольвычегодска.

Тогда он опять появился в Питере. Папа рассказывал, что Coco перед бегством написал ему, спрашивал наш питерский адрес. Папа сейчас же ответил подробно, где нас найти, – мы жили тогда на углу Глазовой и Боровой.

Отправив письмо с нашим адресом, папа знал, что следует ждать приезда Кобы, но прошел месяц, другой, а он не появлялся.

Уже летом, – мы с мамой жили тогда за городом, в деревне, – папа шел по Литейному. Серенький летний питерский день, деловая уличная сутолока, громыхающие трамваи, спешащие куда-то прохожие, – папа шел в толпе, ни на кого не оглядываясь. И вдруг кто-то пересекает ему дорогу. Папа недовольно поднял глаза на прохожего – и не сразу нашел нужные слова. Спокойно, чуть насмешливо улыбаясь, перед ним стоял Coco.

Они пошли рядом, и Coco говорил:

– Два раза заходил к вам на квартиру, никого не застал. Подумал, может, встречу на улице, и вот вижу – навстречу шагаешь…

Куда же идти? «Он был бледный, утомленный, – говорил отец. – Я понимал: ему надо дать возможность отдохнуть…»

И сразу отца осенила мысль: «Ямка!» «Ямка» была совсем рядом. Они в несколько минут прошли путь до Колобовского дома. Конон был у себя. Не надо было ничего ему объяснять. Дядя Конон посмотрел на отца, на гостя, которого он привел, и сейчас же стал собирать на стол. Потом Сталина уложили на кровать за ситцевой занавеской и стали совещаться, как быть дальше.

– Лучше бы свести товарища к Кузьме, в кавалергардские казармы, – сказал Конон, – а то ненароком околоточный заглянет, пожалуй, усомнится, что товарищ – земляк, со Смоленщины…

Сталина вечером проводили в казармы кавалергардов. Там, во флигелечке вольнонаемных служащих, Кузьма Демьянович занимал две обособленные комнатки. Семейство его было в деревне, в комнатах оставался только родственник, молодой паренек.

В этом флигеле, рядом с казармами, рядом с Таврическим садом, куда то и дело подкатывали пролетки с придворными офицерами, Сталин прожил около двух недель.

Он часто бывал в городе, виделся с товарищами. Под взглядами казарменных часовых он спокойно проходил, прижимая локтем домовую книгу кавалергардских казарм.

Еще об одной встрече с Кобой в Баку в 1907 году рассказывал отец. Коба приехал с Лондонского съезда. Отца тогда арестовали вместе с бакинским комитетом партии. Улик против отца не было, его выпустили на поруки. Это был седьмой арест, и товарищи советовали отцу скрыться от полиции.

В низеньком глиняном татарском домике на Баилове мысе, где у хозяина-тюрка Сталин снимал комнату, отец беседовал с Кобой о своих делах, советовался, как быть. Отец рассказывал, что по приглашению Красина хочет с паспортом товарища Руденко уехать в Питер. Коба спросил, как предполагает отец добраться до Питера, что думает предпринять дальше.

– Ну что ж, – сказал Сталин на прощанье, – надо тебе ехать. Желаю благополучно добраться. – И добавил: – А вот тебе деньги, возьми, они тебе понадобятся.

Отец пытался отказаться, говорил, что деньгами его уже снабдили. Но Coco твердо и спокойно повторил:

– Бери, у тебя большая семья, дети. Ты должен им помочь!

* * *

…Зима этого года запомнилась мне снежными сугробами, морозами, ледяной санной дорожкой. В феврале, когда наступила Масленица, выехали на улицы украшенные лентами, звенящие колокольчиками и бубенцами низкие финские саночки.

– Садись, прокачу на вейке! – зазывали кучера-финны, взмахивая кнутами.

Коренастые лошадки, потряхивая заплетенными гривами, несли по укатанной дорожке смеющихся седоков.

– А ну, кто хочет прокатиться на вейке? Живо одевайтесь, поедем сейчас же!

Мы все вскочили с радостными восклицаниями. Только что из окна мы любовались проносившимися мимо санками – и вдруг нам предлагают прокатиться на них. И кто приглашает – Коба, Coco! В этот приезд свой в Питер он уже не в первый раз заходит к нам. Мы теперь знаем Coco ближе. Знаем, что он умеет быть простым и веселым и что, обычно молчаливый и сдержанный, он часто по-молодому смеется и шутит, рассказывает забавные истории. Он любит подмечать смешные черточки у людей и передает их так, что, слушая, люди хохочут.

– Все, все одевайтесь!.. Все поедем, – торопит Coco.

Я, Федя, Надя, наша работница Феня, – мы все бросаемся к шубам, сбегаем вниз. Coco подзывает кучера.

– Прокатишь!..

Мы рассаживаемся в санках. Каждое слово вызывает смех. Coco хохочет с нами: и над тем, как расхваливает заморенную лошаденку наш возница, и над тем, как мы визжим при каждом взлете на сугроб, и над тем, что вот-вот мы вывалимся из санок.

Санки скользят по Сампсониевскому проспекту, проезжают мимо станции, откуда паровичок везет пассажиров в Лесной.

– Стоп! Я здесь сойду. А вы езжайте обратно.

И, выскочив из санок, Сталин торопливо зашагал к остановке паровичка.

…Он пришел к нам в ту зиму вместе с Яковом Михайловичем Свердловым. Оба они бежали из Нарымского края осенью 1912 года.

Дома и в монтерской говорили тогда о выборах в Государственную думу, к которым готовились все партии.

Собираясь у нас, товарищи называли имена кандидатов, обсуждали, кого выставят «наши» и «те». И мы, как все кругом, волновались и переживали газетные сообщения, спорили об исходе кампании.

Многое, конечно, доходило до нас только намеками. Мы могли лишь догадываться, что выборы в Думу большевики используют для агитации среди питерских рабочих, что товарищи выступают тайком на фабриках и заводах.

Помню, утром, – электропункт только что начинал свою деловую жизнь, – два или три раза Сталин заходил к нам. Усталый, он присаживался на диван в столовой.

– Если хотите немного отдохнуть, Coco, – говорила мама, – прилягте на кровать в угольной комнатке. Здесь, в этом гаме, разве дадут задремать…

В комнатах у нас затихало только поздно вечером. Утром и днем непрерывно толкались люди, приходили монтеры, забегали товарищи. Садились пить чай, спорили, читали вслух газеты.

Крохотная комнатка за кухней в конце коридора была самым тихим и спокойным местом в квартире. Там стояла узенькая железная кровать, и Сталин несколько раз отдыхал на ней. Он приходил после бессонной ночи. Поздно затягивались подпольные сходки в дни думской кампании; ему, «нелегальному», бежавшему из ссылки, приходилось после сходок сбивать со следов полицию, ночи напролет бродить по Питеру. Свердлов был вместе с ним. Путая охранников, они пересекали улицу за улицей, проходили переулками. Если попадался трактир, входили туда. За стаканом чая можно было сидеть до двух часов ночи. Если, выйдя из трактира, натыкались на городового, изображали подгулявших ночных прохожих. Потом можно было снова набрести на извозчичью чайную и среди кучеров в махорочном чаду дождаться утра и спокойно добраться до чьей-нибудь квартиры.

Сталина неожиданно арестовали в феврале 1913 года, когда его выдал провокатор Малиновский. Это случилось на благотворительном вечере, который устраивали большевики в здании Калашниковской биржи. О вечере этом у нас говорили много. Рассказывал и Сережа Кавтарадзе, занимавшийся со мной по математике, и Сталин как-то мельком заметил, что вечер должен быть интересным. Во время концерта, когда Сталин присел к товарищам за столик, полицейские подошли и увели его с собой.

Его сослали к Полярному кругу, в Туруханский край. У нас теперь был новый адрес, по которому мы отправляли посылки и деньги из фонда помощи. Сталин вспоминал, как однажды был обрадован в своем одиночестве записочкой, которую неожиданно нашел в кармане пиджака. Мы вложили этот привет от нас, когда отправляли ему зимний костюм.

С отцом он переписывался. Мы читали его письма и видели далекий край, где свирепствует лютая зима. Там, в избе остяков-рыболовов, в деревушке, затерявшейся в унылой бесконечной тундре, он жил.

Но в письмах Сталина не было ни слова о тяжелых условиях. Он просил ничего ему не посылать, не тратить денег: «Не забывайте, что у вас большая семья», – напоминал он в письме, адресованном отцу. «Всем необходимым я уже запасся», – обычно сообщал он. Вот что он написал однажды:

«25/XI

Для Ольги Евгеньевны

Очень-очень Вам благодарен, глубокоуважаемая Ольга Евгеньевна, за Ваши добрые и чистые чувства ко мне. Никогда не забуду Вашего заботливого отношения ко мне! Жду момента, когда я освобожусь из ссылки и, приехав в Петербург, лично поблагодарю Вас, а также Сергея, за все. Ведь мне остается всего-навсего два года.

Посылку получил. Благодарю. Прошу только об одном – не тратиться больше на меня: Вам деньги самим нужны. Я буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия, – летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, – и я до глупости истосковался по видам природы хотя бы на бумаге.

Мой привет ребятам и девицам. Желаю им всего-всего хорошего.

Я живу, как раньше. Чувствую себя хорошо. Здоров вполне, – должно быть, привык к здешней природе. А природа у нас суровая: недели три назад мороз дошел до 45 градусов.

До следующего письма.

Уважающий Вас Иосиф».

Из Курейки он прислал отцу законченную рукопись своего труда по национальному вопросу. Он просил переслать эту рукопись за границу, Ленину, который ждал эту работу.

Вместе с сестрой Надей мы отнесли рукопись Бадаеву, который и отправил ее Владимиру Ильич^[9].