V

Никогда великий князь московский не бражничал с такою бесшабашностью, как вечером этого дня в Сытове, накануне праздника Господня, угощаемый удалым Сытой. Мед и брага не действовали на Василия Дмитриевича, раздраженного укорами Федора-торжичанина, понесшего уже кару за свою смелость, и гостеприимный боярич вытащил из темных погребов не одну «посудину» с заморским вином, благо отец его, новгородский наместник Евстафий Сыта, имел возможность получать подобные «пития» непосредственно из рук немцев. В Новгороде в то время процветала торговля с купцами иноземных городов Любека, Риги, Дерпта, Ревеля и других, было немало голландцев, торговавших предметами роскоши, – и наместнику великокняжескому нетрудно было доставать заморские редкости, не виданные даже в самой Москве.

– Эх, други мои, – оживленно говорил Василий Дмитриевич, развеселяясь под действием крепких вин, – и пью я напиток хмельной, и в голове сильно шумит, и на сердце веселей становится, а все напиться не могу! Еще и еще надо!.. А ты, брат Сыта, насулил мне всего, когда в Сытово звал, а приехали в Сытово – ничего, кроме зелий хмельных, нет! Не годится так делать, друже!..

– Кажись, от чистого сердца угощаю. Ничего не жалею я, чтоб угодить твоей милости, княже. А ежели не хватает чего, то не прогневайся: значит, нет того во всем Сытове нашем…

– Подлинно ли нет, брат Сыта?

– Нету, государь. Если б было, не жалел бы я…

– Э, полно, друже! Не жалеешь ты, а запамятовал, верю я. А вспомни-ка, о чем ты говорил, когда звал сюда.

Боярич хлопнул себя рукою по лбу и воскликнул:

– Ах, батюшки! У меня и из головы вон. А вы, други сердечные, и не надоумите, – обратился он к Всеволожу и Белемуту, составлявшим совместно с хозяином интимную компанию великому князю. – Опалу на нас наложит государь…

– А следует! – смеялся Василий Дмитриевич, хлопая по плечу Сыту. – В другой раз неповадно будет!..

– Повинную голову меч не сечет, – промолвил Белемут, присоединяясь к хохоту великого князя. – А ты, Михайло Евстафыч, познал вину свою. Ну, и простит тебя княже великий…

– А нас и подавно! – перебил Всеволож, ездивший в Кремль по поручению Василия Дмитриевича. – Княжье милосердие что Божие терпение – долго надеяться на него можно. А вот как батюшка мой, боярин именитый Дмитрий Александрович Всеволож, на меня поглядит – не ведаю. Коли узнает он, что под праздник я бражничал, беда спине моей! Походят по ней руки батюшкины, а не то и плетка ременная…

– Не бойся, Сергей, бражничай, коли сам великий князь московский бражничает! – лихо передернул плечами Василий Дмитриевич и пополнил объемистые «достоканы» дорогим немецким вином. – Праздник сам по себе и мы сами по себе! Бери и пей, Сергей, и ты, Белемут, пей. Пейте, братцы! – крикнул Василий Дмитриевич Всеволожу и Белемуту и опрокинул в рот свой достокан. – Не все же тосковать-горевать. На все пора своя есть. А нынче тихо кругом: ни татарва, ни литва не шевелятся. Тохтамышу теперь не до нас: с Тимуром Чагатайским связался, а Витовту совестно на зятя своего оружие поднимать: все-таки свойственник как-никак!.. Нынче-то и погулять мне, а там когда еще удастся…

– Только бы Тимур Чагатайский на Русь не пошел, – осторожно заметил Белемут, выпивая свой достокан и вытирая губы. – А прочее все благо…

– Не каркай, как тот юродивый! – нахмурил брови Василий Дмитриевич, стукнув кулаком по столу. – Тимур с Тохтамышем грызется, ну и пусть их! Чтоб им друг друга загрызть! А наше дело сторона…

– Да я не к тому, княже… Я не каркаю. Боже меня сохрани…

– Ну, ладно, ладно. Нечего лясы точить. Пойдем лучше в сад.

В саду уже собирались девушки, согнанные слугами Сыты. В Сытове жили зажиточно, даже богато в сравнении с другими селениями, потому что Евстафий Сыта не обижал крестьян, и девушки были в ярких праздничных нарядах, с разноцветными лентами в косах, слегка развеваемыми ветром. Боярич строго-настрого приказал, чтобы все приоделись «как в Пасху Христову», и ослушаться его приказа никто не решился.

– А! – широко улыбнулся Василий Дмитриевич, выходя на крыльцо с бояричами и увидев в саду девушек, сбившихся в нестройную кучу. – Ну, спустимся к ним. Попросим песенку спеть да пляску сплясать. Авось не откажут, коли я попрошу. А ты, Михайла, – хлопнул он по плечу Сыту, суетливо подбежавшего к нему при появлении на крыльце, – похлопочи, чтоб хмельное зелье не убывало. И стол и скамьи чтоб были в саду! Чтоб могли мы на красавиц взирать и пиво-брагу пить… то бишь вино заморское! Пиво-брагу пить завсегда успеем, есть этого добра на Руси, а вино заморское нечасто приходится видеть. А у Евстафия Сыты вин заморских не перепить!..

– Верно изволил молвить, княже, – ухмыльнулся Сыта. – Батюшка мой целыми обозами вина заморские из Новгорода привозил… Похлопочу уж я, государь, не сумлевайся.

Сыта остался в доме отдавать приказания слугам, чтобы в сад были вынесены стол и скамьи и до десятка объемистых посудин с немецким вином, до которого был такой охотник Василий Дмитриевич.

Солнце уже склонилось к западу и бросало свои прощальные лучи на землю, обливая золотом верхушки деревьев и крыши боярского дома и крестьянских изб, составлявших село Сытово. В воздухе разливалась прохлада; дневной зной спал, и легонький ветерок реял по саду, освежая разгоревшееся лицо великого князя. В голове последнего и мысли не было о том, что завтра праздник Христов, а следовательно, не бражничать, а молиться надо, как это предписывала церковь. Встреча с Федором-торжичанином тоже была забыта. Хмель чем дальше, тем больше и больше разбирал Василия Дмитриевича. Сыта шепнул ближайшей девушке, по-видимому всегдашней запевале в хороводных играх: «Затягивай, Дуня! Выручай! А не то разгневается княже. А грех я на себя принимаю», – и Дуня затянула, и старинная славянская песня звонко разнеслась в воздухе, заставив притихнуть и великого князя, и бояричей…

– Стой! Что это? – Встряхнул головою Василий Дмитриевич, услышав протяжный звук где-то поблизости, за садом. Песня мгновенно прекратилась, и в воцарившейся тишине слышно стало, как звонит небольшой колокол на местной церкви, призывая христиан к вечерне.

– Гей! Не в пору звон, что не в пору гость – хуже татарина, – пробормотал великий князь и, подозвав к себе Сыту, сказал ему на ухо: – Слышь, брат: сделай так, чтоб звону сего – ни-ни… не было! Вечерня не большая беда. Вечерня – не обедня. Пускай поп ваш не звонит… Не хочу я. Понял?

– Как не понять, княже, – вкрадчиво ответил боярин и быстро удалился из сада. Звон вскоре прекратился. Сыта снова появился перед великим князем, и снова начались песни, а затем и пляски, хотя девушки пели и плясали неохотно, единственно повинуясь приказу господарскому.

Скоро наступила ночь. Солнце медленно скрылось за горизонтом, и на небе показалась луна, озарив своим бледным светом притихшую землю. На Руси ложились спать рано, с заходом солнца, и, наверное, в эту ночь мало нашлось бы таких городов и селений, в которых бы шумели и пировали так, как в Сытове. Народ свято чтил праздники Христовы и накануне их не позволял себе никаких игр и развлечений. Но в Сытове было не то. Запретивши даже звонить к вечерне ради того, чтобы звук колокола не мешал слушать песни, великий князь несколько раз вскакивал с места, становился в хоровод и откалывал лихие коленца, заставляя плясать и боярских сыновей Сыту, Белемута и Всеволожа.

До полуночи Василий Дмитриевич оставался в своей компании. Но попойка этим не ограничилась. Боярыч Сыта усердно подливал вино в достоканы своего высокого гостя и его собутыльников Всеволожа и Белемута, не забывая и самого себя, и хмельное зелье лилось рекою. Все были сильно пьяны. Однако великому князю снова показалось скучным бражничать в сообщничестве одних бояричей, и он спросил Сыту заплетающимся языком:

– Слышь, брат… того… нету ли у тебя сказочника, что ль? Сказку аль былину послушал бы я… а?

– Есть, государь, – с готовностью отозвался Сыта, не без труда становясь на ноги. – Сказитель изрядный есть. Зело затейливо былины рассказывает. Только, не обессудь, новгородец он… про Новгород былины поет. Может, не по нраву придутся твоей милости?

– Про Новгород… Что ж? Ничего. Урезал я крылья у Новгорода прегордого… Пускай поет и про Новгород. А гусли есть у него?

– Есть, государь. Мастер он на гуслях играть и былины петь. А былины у него все про новое, про удалую новгородскую вольницу.

Сыта сказал два слова стоявшему неподалеку холопу, и тот исчез из сада, пустившись во всю мочь к боярскому дому. Через пять минут перед великим князем уже стоял высокий седой старик, с широкою могучею грудью, с смелым взглядом зорких темно-серых глаз, в хорошем синем армяке, и отвешивал низкие поклоны.

– Пой, старик… и на гуслях играй! – буркнул Василий Дмитриевич, опуская на руки отяжелевшую голову. – Если угодишь – сто алтын, а не угодишь – сто плетей! Ладно ли?

– Постараюсь угодить твоей милости, княже великий, – без всякой робости ответствовал новгородец и, настроив гусли, запел под гуслярный звон:

 
Как у нас-де было во Новегороде,
У Ивана Предтечи на Опоках,
На широком дворище Петрятине,
На тоем ли на славном торговище,
Что у тех ли весов, у вощаныих,—
Не два кречета тут да вылетывали,
Двое молодцов их да погуливало!
А один-то на имя Прокофьюшко,
А и другий словет он Смольнянином.
А гуляючись добры те молодцы,
Что желтымя кудерки потряхивают,
Молодых-те робят призодаривают…
Синю морюшку ведь на утишенье,
Тому славному морю Хвалыньскому!..
. . . . . . . . .
А великому князю московскому,
А Василию свет да Димитревичу,
А и светлому ликом, как солнышку,
А още ведь вельми милостивому,
А на Русской земле царю сущему,
Осударю-князю в каменном Кремле —
Рассказал я былину в забавушку,
На его утешение княжеское.
А и будь же ты милостив, князь-государь,
Не клади на меня гнева лютаго,
Не вели сто плетей в спину всыпати,
А изволь сто алтынными пожаловать.
А ведь я ж былину про былое сказал,
Про былое удальство ушкуйничков.
А уж если что молвил я с глупа ума,
Так за это за все прости, княже, меня.
А и стану я ввек тебя славити,
Тебя славити, возвеличивати,
Разносить твою славу по Русской земле!..
 

Долго пел старик: про пиры и молодеческие игры в вольном Новгороде, про удаль новгородских ушкуйников – разбойных людей, про то, как пленил и рубил им буйны головы татарский князь астраханский Салтей Салтеевич. Наконец новгородец поклонился и смолк. Гуслярный звон прекратился. Благозвучные слова народной былины, видимо, понравились великому князю, и он, подняв голову, произнес:

– Не с глупа ума ты былину сказал. Вельми доволен я тобою. Одно лишь не по нраву мне: сии ушкуйнички ваши. И похвально учинил Салтей, что всем им головы порубил. Одначе чего мне толковать с тобою? Обещал я тебе сто алтын и не отрекаюсь от слов своих. Слышь, Сыта, наутрие выдай ему сто алтын, а потом из казны моей получишь. Ступай, старик.

– Бог да хранит тебя, княже великий! Не оставил ты раба своего милостью княжьею! – Низко поклонился новгородец и, незаметно ухмыльнувшись в бороду, повернулся и пошагал в ту сторону, откуда пришел.

– А, други… слышите… что это? – Обернулся великий князь к бояричам, уловив своим чутким слухом какой-то шум за боярским домом. – Слышите!.. Кажись, скачет кто-то?..

– И то, скачет, – встрепенулись бояричи, почему-то обеспокоившись от слов Василия Дмитриевича. – Кто бы это мог быть?..

Опьянение великого князя и его собутыльников было полное, но, обладая здоровыми натурами, они не потеряли образа и подобия человеческого, ясно сознавая все происходившее вокруг. Месяц ярко сиял на небосводе, и при свете его они увидели, как к садовой ограде подскакал какой-то человек на добром коне, как он спрыгнул с лошади и громко спросил кого-то:

– Здесь ли княже великий?

– Здесь, здесь, – ответил кто-то, и приехавший человек ловко перепрыгнул через ограду, бегом подбежал к столу, за которым восседал Василий Дмитриевич с бояричами, и, сняв шапку с головы, заговорил:

– Гонец прибыл, государь. Рязанский князь прислал. И пишет князь рязанский, что страшный воитель идет на землю Русскую… Идет Тимур Чагатайский. А с ним воинство несметное…

– Врешь, врешь, Третьяк! – крикнул Василий Дмитриевич, узнав в приехавшем человеке своего дьяка. – И Олег Рязанский врет! Загрызет Тохтамыш Тимура… Не добраться Тимуру до нас…

– Идет Тимур на землю Русскую, – настойчиво повторил Третьяк, говоря резким взволнованным голосом. – Тохтамыш в бегах перед ним! Тохтамышево воинство по ветру развеяно Тимуром… Открыта дорога на Русь…

Великий князь привскочил на месте. Куда и хмель девался! Из груди его вырвалось хриплое восклицание:

– Тохтамыш в бегах? Тохтамышево воинство развеяно?.. Да полно, правда ли это?

– Истинная правда, государь! – Даже перекрестился дьяк для вящего убеждения великого князя. – Изволь отбыть в Москву, во дворец свой княжий. Давно уж ищу я твою милость, и многие вершники по усадьбам боярским разосланы – все тебя искать. Но вот и обрел я тебя, княже великий… Князь Владимир Андреевич в палате приемной сидит, и много бояр собралось, и сам владыка-митрополит прибыл. Совет держать хотят, тебя ждут… Не мешкай, государь!

– Коня мне! – крикнул великий князь и, обернувшись к Сыте, прошептал ему на ухо – Ну, брат, наказал меня Бог. Вот тебе на праздник бражничать! Не ложно говорил юродивый… А я его? О Господи! Такое сердце неуемчивое!.. А знаешь что, прикажи сюда холодной воды подать: оболью я голову, и все как рукой снимет…

– Сейчас, государь, – отозвался Сыта, и вода тотчас же появилась перед великим князем. Последний вылил себе на голову чуть не целый ушат и, обтершись поданным полотенцем, сел на подведенного коня.

– Ну, едем, – кивнул он Третьяку и, как трезвый, твердо держась на седле, ударил в бока лошади краями острых серебряных стремян и быстро вынесся из Сытова, размышляя о новой напасти, готовой обрушиться на Русь в лице страшного завоевателя Тимура.