Глава 3

1925 год, декабрь, 11, Москва

Доклад Политбюро немало измотал Михаила Васильевича. Точнее, даже не доклад, а пустые и нервные дебаты. Так что он сразу поехал к себе на квартиру, которая располагалась в небольшом, но вполне уютном доме на улице Грановского. Так в те годы назывался Романов переулок. До входа в Кремль метров семьсот. Можно легко и просто дойти пешком. И в прошлом старый Фрунзе не раз именно так и поступал. Но теперь, после операции, он изменился. Выбил себе хороший автомобиль и ездил, ссылаясь на самочувствие.

Так получалось и быстрее, и безопаснее, и привычнее…

Вышел из авто.

Отпустил водителя.

И устало зашел к себе.

Квартира казалась ему пустой.

Нет, не по обстановке. Совсем нет. По ощущениям, которые давили самым немилосердным образом. Видимо, так аукалось наследие, доставшееся обновленному Фрунзе от предыдущего жильца этого тела.

Любимой супруги ведь больше с ним не было.

Причем кровь, которая натекла из ее простреленной головы, убирали уже при нем. И это дополнительно давило, угнетало, печалило всякий раз, когда глаз цеплялся за тот участок пола.

Детского смеха и суеты тоже не наблюдалось.

С этим вопросом было полегче. И Михаил Васильевич время от времени встречался со своими детьми, фактическую опеку за которыми он перепоручил маме. Во всяком случае, пока. Но удовлетворения это не приносило. Человеком-то он был уже иным. Что порождало крайне неприятный казус. С одной стороны, он вроде как испытывал тоску по супруге и детям, тягу к ним. А с другой стороны, это была тоска не его нынешнего, но своего рода фантомная боль старого владельца тела. Из-за чего общение с малышами не давало ему ровным счетом ничего.

«Сколько ни пей из этого колодца, все равно не напиться» – отмечал он про себя мысленно. И надеялся на то, что со временем эта боль утихнет. Хотя покамест она выступала главным деморализующим фактором. Указывая на то, что и здесь убийцы правильно все рассчитали. Старый Фрунзе вряд ли это все пережил. Он умер. Личность разрушилась, уступив место новой. Но даже ее обломки давили так, что приходилось прикладывать титанические усилия, дабы удержаться психологически на плаву.

Огонька добавлял и быт. Впрочем, положа руку на сердце, иной раз Михаил Васильевич думал, будто бы быт-то ему как раз и не позволяет свалиться в тяжелую депрессию. Просто потому что сильно раздражает и отвлекает от давящих на него эмоций.

Дом, в котором выделили квартиру Фрунзе, был электрифицирован и имел небольшую котельную. Свою собственную. Из-за чего квартира могла похвастаться не только электричеством, но и отоплением с горячей водой.

Казалось бы, обыденная мелочь для современного человека. Однако в 1925 году не каждому доступная, открывающая возможность для принятия ванны у себя. Большинство же москвичей в те годы довольствовались мытьем в тазиках да походами в общественные бани.

Приятно? Приятно. Но совершенно незаметно. Ибо глаз цеплялся за недостатки… за привычные вещи, которых не хватало. Например, роль стиральной машинки у него выполняла служанка или – как в эти дни говорили – домработница. Нарком мог себе позволить ее по статусу. Крестьянка в годах каждый день приходила и стирала, убирала, кашеварила. И Фрунзе нередко наблюдал этим кошмаром, так как из-за наличия горячей воды стирала она в квартире, в ванной… руками.

Кухня тоже была песней. Ни микроволновки, ни миксеров, ни даже газовой плиты. Всего этого попросту не имелось в квартире. Обходились керосинкой – фитильной керосиновой горелкой в виде маленькой бочки. Воняла она керосином нещадно – на всю кухню и дальше. Коптила. И очень плохо грела. Понятное дело, что даже так лучше, чем ничего. Однако даже чайник вскипятить с ее помощью было затяжное приключение. В том числе и потому, что конструкция получалась высокой, неустойчивой и в известной степени огнеопасной.

Покойная Софья Алексеевна хотела примус использовать, который позволял готовить быстрее. Но после того, как пару раз чуть не случился пожар, решили не рисковать.

И обновленный Фрунзе страдал.

Впрочем, бытовые проблемы поджидали везде и всюду, а не только в этой мелочи. Всякие. И большие, и маленькие. Буквально на каждом шагу. Ибо пока просто так живешь в XXI веке, не понимаешь, насколько много полезных и нужных вещей окружают тебя повсеместно. И которых попросту не имелось в 1925 году.

Бритье по утрам опасной бритвой. Отсутствие чайных пакетиков. Отсутствие банальных бумажных салфеток и бумажных полотенец.

Да даже туалетной бумаги не было!

Строго говоря, ее изобрели в 1857 году. Как идею. Привычную же нам, мягкую, придумали только в 1936 году. Но это там – в более сытых и богатых странах. Здесь же, в советской России, как это ни забавно, а даже нарком был вынужден пользоваться нарезанной газеткой. И это выглядело неплохим вариантом. Понятное дело, по юности, там, в прошлой жизни, он, как и все советские люди, сталкивался с этим бытовым нюансом. В полном объеме. Но за минувшие десятилетия как-то отвык от этого уровня сервиса.

Самым же давящим на него фактором оказался информационный голод. Там, в XXI веке, он привык к тому, что у него постоянно жужжал телевизор с новостями. Практически круглые сутки. Да и без него он непрерывно потреблял информацию. Благо, что компьютер и смартфоны да планшеты открывали поистине феноменальные возможности.

Тут же… голяк… голодный паек… маленький персональный ад. Что усугублялось проблемой… почерка. Ибо даже та информация, которую ему регулярно доставляли, была не всегда в виде печатных букв. Приличная ее часть представляла собой рукописные тексты всяких докладов, записок, рапортов и так далее. И внезапно оказалось, что прочесть их не так-то просто.

С одной стороны располагались записи, сделанные куриной лапкой, очевидно, малограмотного человека, не привыкшего писать. Либо грамотного, но плевать хотевшего на тех, кому «посчастливится» это все читать.

С другой – совершенно дебильная мода писать красиво, хорошо поставленным почерком, но абсолютно нечитабельно. И это было особенно неприятно. Вот смотришь на лист. Буковка к буковке. Наклон, нажим, высота, форма. Все прекрасно. Каллиграфическое совершенство прям. Одна беда – половину слов не разобрать. И этим уже страдали те, кто хотел подчеркнуть свою образованность. Подобным бравировали. Отчего иной раз, даже беря какие-нибудь бланки, можно было упереться взглядом в изящные каляки-маляки манерных муд… хм… людей, склонных набивать себе цену пустяшными жестами.

Конечно, он встречал и действительно красивые, ясно читаемые почерки. И это становилось его отрадой. Но не часто. Скорее даже редко. В основном же приходилось пробираться сквозь куриные иероглифы разной степени красоты.

Ох как его это бесило! Ох как он начал гонять в хвост и гриву подчиненных, вызывая и отчитывая!.. отчитывая!.. отчитывая!.. Требуя писать разборчиво. Пусть некрасиво. Пусть не модно. Но так, чтобы глаза и мозг не ломать, гадая, что же там за слово. Так, чтобы не требовалось уточнять, переспрашивать и додумывать.

Сам он, кстати, ежедневно по один-два часа уделял занятиям каллиграфией. Ибо старый Фрунзе этим раньше не заморачивался. А гость в его теле давно уже отвык от необходимости писать рукой из-за распространения компьютеров. Вот и приходилось, по сути, ставить нормальный почерк если не с нуля, то близко к этому, преодолевая определенную мышечную память тела…

И сейчас, вернувшись с доклада, Фрунзе как раз и уселся за стол и занялся чистописанием, переписывая произвольный текст. Медитативное же дело. Позволяющее отвлечься от раздражающих мыслей, сосредоточившись на тупом и монотонном деле.

И едва он вошел во вкус, как зазвенел электрический дверной звонок^[2].

Михаил Васильевич вздрогнул и напрягся.

Быстро убрал свою учебную тетрадь в стол. Достал оттуда книгу по радиоделу с закладкой там, где закончил ее читать. Ну и карандаш для пометок на полях.

После чего извлек из кобуры пистолет. Его старый добрый Mauser C96 лежал в сейфе^[3]. Модная среди революционеров тема. Но отсутствие возможности быстрой перезарядки при опустевшем магазине в глазах Фрунзе напрочь перечеркивало ценность сего оружия^[4]. Да еще и совершенно бестолковый для самообороны калибр. Вроде как мощный. Но с низким останавливающим действием^[5]. Так что уже где-то через неделю после выписывания из больницы Михаил Васильевич обзавелся знаменитым Colt 1911 сорок пятого калибра. Благо, что в магазинах Москвы его было можно вполне купить. НЭП-с. Обзавелся патронами. Запасными магазинами. И раз в два-три дня практиковался в тире.

Вот этот пистолет он и достал из кобуры.

Дослал патрон в патронник.

Снял с предохранителя.

И отправился к двери, готовясь в случае чего открыть огонь.

Было уже поздно, и домработницы в квартире не наблюдалось. Она уходила ночевать к себе. Нарком в этом жилом помещении находился один. Совсем один. И это немало его напрягало.

– Кто там? – спросил он, приблизившись и укрывшись за косяком, чтобы, если начнут стрелять сквозь дверь, его не зацепило.

– Товарищи, – отозвался из-за двери голос Сталина.

Вряд ли Сталин лично пришел бы на ликвидацию.

Так что, поставив пистолет на предохранитель, он убрал его в кобуру. Застегнул ее. И открыл дверь. За которой обнаружились Сталин в компании с Ворошиловым.

– Проходите. Чаю?

– А не откажусь. Зябко на улице. – отозвался Иосиф Виссарионович, у которого из-за регулярного курения уже в этом возрасте имелись проблемы с сосудами. Ну и как следствие он постоянно если не мерз, то подмерзал.

Вместо кухни гости прошли в кабинет. Где и расположились.

Фрунзе же засуетился, вынося баранки к чаю, сахар и чашки. Запустив перед этим керосинку и поставив воду кипятиться.

– Смотрю, не рад нашему визиту, – спросил Сталин, глядя на напряженное лицо Михаила Васильевича.

– Отчего же? Рад. Отойти только от убийства жены не могу. Тягостно.

– Ты думаешь, убийство? Вот товарищи из ГПУ сказали нам, что это самоубийство.

Фрунзе вяло улыбнулся. Поставил чайник на деревянную подставку. И, пройдя к железному ящику, выполнявшему роль сейфа, достал оттуда картонную папку на завязках. Не очень толстую.

– Здесь я собрал материалы по ее смерти.

– Не доверяешь сотрудникам ГПУ?

– Получив выписку из больницы, я первым делом направился в морг. Осмотрел труп. Почитал заключение по вскрытию. Распорядился сфотографировать это заключение. И отправился в ГПУ, к следователю, – начал повествование хозяин квартиры, проигнорировав вопрос Сталина. – И тут-то и началось самое интересное.

– Интересное? – напрягся Ворошилов.

– Опрос следователя показал, что он выполнил свою работу ненадлежащим образом. Положение тела не было сфотографировано и описано. Обстановка в комнате и квартире – тоже. Опись, конечно, есть, но очень скудная, поверхностная и условная, не позволяющая установить важные для дела детали.

– Детали? Какие?

– Разные. Например, когда я прибыл в квартиру, в ней наблюдался бардак, не отраженный в описи. Словно бы последствия обыска. И совершенно не ясно – это рылись сотрудники ГПУ или кто-то еще? Я тщательно прошелся по квартире и обнаружил довольно много пропаж. Украшения Софьи, деньги, часы, кое-что из одежды. Вот список, – произнес Фрунзе и достал лист бумаги с машинописным текстом.

Сталин его взял. Пробежался по строчкам. И его брови от удивления взлетели домиком.

– Ты уверен, что это пропало? Жена не могла это подарить или как-то еще использовать?

– Она раньше меня отъехала с детьми в Ялту. Из квартиры выходил я последним и помню, что да как в ней было. Когда она вернулась в Москву, то первым делам заехала к моей маме и оставила ей детей. Сама же, забросив свои чемоданы в квартиру, поехала в больницу. Потом вернулась и более из квартиры не выходила. Я смог буквально по минутам восстановить график ее перемещения. Вот тут он зафиксирован вместе с источниками сведений. Кто, где и когда ее видел.

– Занятно, – почесал затылок Ворошилов. Он хоть и стоял у истоков ГПУ, но ничем подобным никогда не занимался.

– Заявлений о том, что в квартире разгром, она не делала. Да, она могла его и сама учинить. Для нее это нехарактерно, но исключать это нельзя. Нервы. Но вот ценности, очевидно, пропали уже после ее смерти. И возникает вопрос – кто их взял? Меня обокрали сотрудники ГПУ или это сделали убийцы?