Глава 3. Тень Кукуева

Двое в купе.

Предчувствие дивной раскованности.

Два часа для знакомства.

Ночь.

И долгий, тающий, как шагреневая кожа, день, убывающий на глазах по мере исполнения желаний.

Алексею Ивановичу она не понравилась сразу, с первого взгляда, а увидел он ее на подступах к перрону.

По роду своих многолетних обязанностей сотрудника киностудии Алексей Иванович был человеком наблюдательным. Наблюдательность его была как бы природным даром, обнаружившимся довольно рано и отчасти предопределившим выбор профессии.

Молодой адмирал, низкорослый, крепко сбитый, но со склонностью к полноте, нес полупустую черную сумку с малиновыми накладными буквами «Montana». Рядом шла женщина, ростом чуть выше адмирала, да еще и на каблуках. Ее недовольное лицо с капризной гримасой губ сообщало то ли о непримиримой позиции в неведомой ссоре, то ли о каких-то особых правах и преимуществах, о которых всем вокруг давно следовало бы знать.

На эту пару, размашисто, по-сибирски шагавшую молодую женщину, урожденную города Братска, Иркутской области, и поспешавшего рядом адмирала, покрытого великолепной адмиральской фуражкой, что делало флотоводца похожим на действительно белый гриб, отъезжающие и провожающие обращали внимание, даже оборачивались.

Адмирал вскидывал голову, смотрел вверх, казалось, ожидая каких-то слов, продолжения разговора, но несколько полуоборотов головы гордой молодой женщины, явно знающей свою немалую цену, были скорее обращены к сумке, а не к адмиралу, удостоенному чести ее нести.

Алексей Иванович задержался у ларька, чтобы взять в дорогу минеральной воды, у разносчиков в поезде она будет в два, а то и в три раза дороже.

Привлекательная пара затерялась в броуновском движении толпившейся на перроне публики.

Неторопливо подвигаясь вдоль своего вагона, Алексей Иванович увидел в окне фуражку адмирала, сдвинутую на затылок, и на мгновение задержался. Моряк, положив сумку на постель, что-то наставительно говорил молодой особе, для доходчивости почти тыкая оттопыренным указательным пальцем в грудь скептически улыбающейся женщины. Казалось, что они поменялись ролями. Молодая женщина была покорна, как новобранец в экипаже, адмирал больше не заглядывал на нее снизу, а был наставителен и тверд, как его палец.

Странно, заметил про себя Алексей Иванович, адмиралу и столь примечательной женщине не подобало разговаривать чуть ли не с тычками пальцем в грудь, нескромно приподнимавшую замшевую куртку, окантованную куньим мехом.

Он отметил эти тычки, чтобы через секунду о них забыть навсегда, как всю жизнь отмечал уличные мимолетности: разномастные пуговицы на пальто холостяка, перекрученный чулок на ноге спешно выходившей из дома дамы и всякую подобную ерундистику, напоминающую лишь о том, что мир вокруг еще далек от совершенства.

В коридоре вагона ему пришлось посторониться, пропуская спешащего к выходу великолепного моряка. На ходу, вполне в духе перетрудившегося носильщика, адмирал приподнял изукрашенную позументами фуражку, шитую на заказ, чуть преувеличенных размеров, как водится у военных щеголей, и вытер сложенным вчетверо платком припотевшую голову. Алексей Иванович отметил про себя, что употребление неразвернутого платка более приличествует действительно носильщику, нежели обитателю адмиральских кают. «Даже не стал ждать отхода поезда. В ссоре, что ли? Вот ведь, и у баловней судьбы – а куда же еще можно было отнести молодого адмирала – тоже бывают досады и заморочки. Никого жизнь не щадит».

Алексей Иванович немножко хитрил. Не было ему дела ни до адмиралов, ни до их спутниц. Он цеплялся мыслью и взглядом за что угодно, за все вокруг, что в иные минуты и вовсе бы его не занимало, он искал вопросов вокруг, лишь бы не отвечать себе самому на вопрос, на который следовало бы ответить, прежде чем купить билет на «Полярную стрелу».

Сейчас он сам напоминал себе мальчишку, героя одной из таких уличных мимолетностей, которые почему-то запоминаются на всю жизнь.

Дело было лет двадцать пять тому назад, у детсадовского шкета, героя запомнившейся ему сценки, небось, уже свои детишки подрастают.

Алексей Иванович в ту пору жил на Выборгской стороне, за Гренадерским мостом и частенько ходил с Ленфильма на Кировском проспекте, где прослужил полжизни, домой пешком. На улице Скороходова в осеннем свете мокрых фонарей он увидел идущую впереди молодую маму, увлекающую вперед детеныша лет пяти, упирающегося, явно домой не спешащего. Около каждой вывески мальчик останавливался и начинал канючить: «Ма-а-ам… А что это?» – «Магазин», – резко отвечала мама. «А что здесь делают?» – не спешил сдвинуться с места маленький хитрец. «Чулки продают», – и мать дергала сына, как дергает плуг норовистая лошадь. Около следующей вывески сын останавливался снова. «Ма-а-ам… А это что?» О материнское терпение! «Мастерская». – «А что здесь делают?» – «Одежду чинят». И плуг снова скользил по мокрому тротуару. И так до особняка князя Горчакова, временно, как позднее выяснилось, занятого Петроградским районным комитетом Коммунистической партии Советского Союза. «Ма-а-ам… – затянул свою песню пытливого ума мальчик перед большой красного цвета вывеской, – а здесь чего?» – «Райком», – коротко и ясно сказала мать. «А чего здесь де-е-лают?» – затянул сынок. «Молчи, дурак!» – и мать так дернула сына за руку, что больше он вопросов уже не задавал.

Вот и Алексею Ивановичу впору было спросить себя, выходя на перрон: «А ты что здесь делаешь? Тебя-то куда несет?»

В двухместном купе место по ходу поезда занимала именно та, кому вещи к поезду подносят носильщики в высоких званиях, женщина молодая, лет этак двадцати шести, не больше, внешности неброской, но исполненная чувства раз и навсегда достигнутого превосходства, свойственного рослым женщинам.

Впрочем, рослые женщины не без основания посматривают вокруг свысока, совершенно справедливо полагая, что даже и недостатки, вознесенные на должную высоту, могут почитаться едва ли не достоинствами. В описаниях царских особ и лиц к ним приближенных можно найти множество тому примеров. Недаром же трусливых и неумных царей считали осторожными и дальновидными. Злобных и безжалостных – твердыми в достижении цели. И даже в жалком самолюбце, если он оказывался вознесен высоко над миллионами людей, можно было почитать доброго семьянина и меткого стрелка по воронам, зайцам и тетеревям, как тогда говорили.

Женщина смотрела в окно, за которым сновала публика, но ее провожатого не было.

Мельком взглянув на вошедшего Алексея Ивановича, женщина слабым кивком и чуть заметным движением губ, так и не раскрывшихся, как бы ответила на радушное приветствие соседа.

Алексей Иванович поставил сумку на постель, бросил сверху куртку и вышел в коридор. Перспектива провести полтора дня с глазу на глаз с особой, источающей то ли неприязнь, то ли раздражение, была совершенно нежелательной.

Не замечать?

Да как-то это у русских путешественников, вынужденных в отличие от европейцев проводить наедине друг с другом изрядное время, не в привычке есть свою курицу, а хуже того, пить свою водку в одиночку и отгораживаться от соседей развернутой газетой.

Вот и еще один предлог отвлечься от необходимости ответить на вопрос, повисший без ответа: «Куда меня несет? Зачем я еду?»

Полтора года назад Алексей Иванович в приложение к пенсионному удостоверению получил талоны на льготные поездки всеми видами транспорта. Получил и благополучно забыл о перепавшем благе. Куда важней была бесплатная карточка для проезда городским транспортом. Менять карточку приходилось каждый год, надо думать, подтверждая воочию свою подвижность и убеждая расточителей немалых на первых порах социальных благ в том, что он не помолодел и время движется, как и год назад, в нужном направлении.

И вот от нечего делать, от избытка лишнего времени, подаренного судьбой, осваивая привычку пенсионера задавать праздные вопросы, однажды, зайдя в собес для замены проездной карточки на городской транспорт, он поинтересовался, какого разряда билеты полагаются по льготным талонам.

Ответ был лаконичным: «Любого». – «То есть я могу ехать и СВ?» – «При наличии мест можете». Неиспользованный прошлогодний талон делал и вовсе бесплатной поездку в оба конца в любую точку России.

«Однако…» – подумал Алексей Иванович и вспомнил шутливое присловье своей матушки из какого-то веселого скетча оптимистов 20-х годов: «У нас еще не все от жизни взято!..»

Не то чтобы Алексей Иванович был человеком праздным, нет, и, выйдя на пенсию, он продолжал работать, работал по договорам, редакторские его возможности были известны, и старые знакомства позволяли к пенсии, при нынешних ценах ничтожной, добавлять существенный приработок.

Есть величайшая инерция в маленьких поступках. Ну спросил. Ну ответили. Ты же никуда не собирался ехать. Но сама возможность при ограниченности нынешних передвижений ринуться в сколь угодно дальнее путешествие вдруг застряла этакой легкой занозой, которая вроде и не зудит, вроде и не мешает, а нет-нет да о себе напомнит.

Нынче не обязательно ехать на вокзал или в городскую кассу на канале Грибоедова, можно и проходя мимо какого-нибудь «Трансагенства», заглянуть и спросить скучающую красотку – когда они только успели расплодиться! Что ни окошко, то красотка! – есть ли билеты СВ до Владивостока. «Вам на какое число?» – «А черт его знает… На двадцать седьмое, в крайнем случае, на двадцать девятое…» – «Есть билеты. Но поезд из Москвы. От нас прямого до Владивостока нет». – «Спасибо». – «Пожалуйста. Заходите еще». – «Непременно».

Обязательно зайду, черт знает, куда зайду! Жизнь утратила свою целеустремленность. Это только в футбольном матче в добавленное время можно попытаться еще что-то поправить. Добавленное время. Именно так ощущал Алексей Иванович свое пенсионное житье. Ощущал как выживание.

Маршрут поездки образовался как бы и не логично, то есть логика в нем была, но формальная, и рождение маршрута можно было бы проследить как результат столкновения множества коротеньких мыслей в голове Алексея Ивановича.

Оказавшись выкинутым на берег, он привыкал смотреть, как течет река жизни уже без него. Он замечал, что в городе появляется все больше и больше мест, куда для него пути закрыты. И вовсе не потому, что дискотеки, ночные клубы, рестораны были ему или не по карману, или не по возрасту. Хотя и это тоже. Просто там шла уже другая жизнь, там жили другие люди.

Алексей Иванович нет-нет и вспоминал забавный эпизод, вернее, сначала он казался забавным, а по мере того как проходило и менялось время, менялась и окраска этого эпизода и его смысл.

Дело было году в сорок девятом, может, пятидесятом. Сэкономив на школьных завтраках, он отправился в воскресенье в «Кафе-автомат», о котором в школе у Тучкова моста среди пятиклассников ходили легенды. Чудо-кафе было открыто на углу Невского проспекта и улицы Рубинштейна, которая в отличие от улиц Гоголя, Герцена и Салтыкова-Щедрина до сих пор в нетерпении ждет возвращения ей исторического названия «Троицкая». Это была та вершина прогресса, с которой можно было увидеть исчезновение вороватого и неприветливого племени продавцов! Кафе на углу Рубинштейна и Невского было единственным местом в городе, где можно было получить бутерброд или пирожок, не прибегая к посредничеству жуликоватой принцессы с бумажной наколкой в волосах.

Так будет при коммунизме или за несколько лет до его полного торжества!

Вы подходите к кассе, приобретаете жетон, напоминающий золотую монетку с продольными желобками, опускаете в облюбованную вами щель, и на ваших глазах за прозрачным стеклом узенькая подвижная этажерка с бутербродом на полочке, этакий лифт, сам двигается вниз, и вы можете своей рукой получить лакомство, словно приплывшее к тебе из того неразличимого будущего, которое когда-нибудь обязательно придет и сделает счастье до предела автоматическим. Заветный час настанет, а пока бутерброд, поданный тебе заботливым механизмом, можно принять как визитную карточку, как письмо из восхитительного и даже невообразимого в своем совершенстве будущего.

Народ повзрослей, пообжегшийся на недоливе пива в ларьках, вина и водки в закусочных и кафе, свято верил в порядочность автоматов для разлива пива и портвейна трех сортов на углу Невского и Рубинштейна.

Растягивая удовольствие от поедания «автоматического» бутерброда с сыром, юный Алексей Иванович заметил суетящегося мужичка, потрясенного не меньше школьника технической мудростью заведения и промыслившего получить, минуя недолив, вожделенную порцию портвейна «777» не из проворных рук буфетчицы, а из торчащего из стены сияющего золотом сосочка.

Кранов было несколько, и над каждым вполне элегантно, за прозрачной пленочкой, красовалась бутылочная этикетка.

Мужичок расспрашивал бывалых людей, но, не дослушав, куда-то бежал, метался от кранов к кассе, от стоящих в очереди к уже пьющим и жующим… Вдруг он замер и с лицом естествоиспытателя, наблюдающего образование если не материков, то кристаллов, то есть крайне терпеливо, стал внимательно смотреть, как те, кто купил жетончики в кассе, суют их в щель, передвигают своей рукой латунный язычок рукоятки, после чего в подставленный стакан сама бежит янтарная струя «777» или рубиновый «Айгешат». Напитавшись необходимым знанием до предела, почти успокоившись, мужичок, не задавая уже никому вопросов, выстоял очередь в кассу, получил два жетона, подошел к кранику, обещающему глоток неразбавленного, полновесного счастья, опустил один за другим оба жетона, недрогнувшей рукой передвинул справа налево отполированный до золотого блеска язычок, этакую торчащую из стены лопаточку, вроде медицинской, и удовлетворенно чуть кивнул головой, услышав, как клацнули жетоны, проваливаясь в невидимое чрево, и тут же хлынула струя.

Как показалось Алексею Ивановичу, двести граммов вожделенного напитка лились долго-долго.

– И все?! – в тихом изумлении произнес мужичок, наблюдавший истечение счастья и опомнившийся только тогда, когда струя иссякла.

Он забыл подставить стакан!

Он даже взять его в руки забыл, так глубоко был погружен в овладение приемами жизни в будущем.

– И все?! – уже оглядываясь, ища свидетелей обмана, проговорил мужичок.

Среди публики, озабоченно сновавшей со своими стаканами и бутербродами, он не нашел собеседника, не услышал ни слов сочувствия, ни укора. Увидев, что до него никому нет дела, он тихо сказал: «Вот и все», – и медленно направился к выходу. Денег на второй стакан, видно, судьба ему не отвалила.

Алексей Иванович по истечении шестидесяти двух лет своей жизни чувствовал себя примерно так же, как тот, мелькнувший, никому не интересный своей бедой человек.

У Алексея Ивановича тоже было чувство растерянности, вроде бы он все делал в жизни правильно, то есть вполне усвоил правила игры, не выбился в лидеры, но и не тащился по обочине…

Жизнь прошла, утекла куда-то, «стакан» забыл подставить, все мимо и неизвестно куда…

«И все?!»

Но в отличие от портвейна, исчезнувшего безвозвратно и бесследно, истекшая жизнь стала прошлым, и это прошлое ощущалось как значимая реальность тем больше, чем меньше оставалось места в жизни сегодняшней, чем дальше уносилась эта жизнь неведомо куда, оставив Алексею Ивановичу роль наблюдателя, то глотающего слюнки, но чаще в сердцах сплевывающего.

Старости он не чувствовал, последние болезни и немощи еще не подступили, ощущение же бессилия возникало при созерцании все растущей, все расширяющейся пропасти, отделяющей его жизнь от той, что началась и безоглядно мчится.

С тем, что на его глазах происходит, душа мириться не хотела, а извечные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» практических ответов, по его мнению, не имели.