Были у нас в компании мужики, которые за несколько часов нашего банного времени делали десяток заходов в стодвадцатиградусный жар (больше заходов – ниже себестоимость, так сказать, азы политэкономии социализма), но были и такие, кто приходил сюда вовсе не ради сауны, а ради трепа, дружеского общения в ленкомнате. Чего только не наслышались ее обшарпанные дощатые стены: и соленых мужских анекдотов, и махровой антисоветчины, и анализа текущих политических событий, и про баб, само собой. Тут мы обсуждали состояние здоровья очередного дряхлого вождя нации и прогнозировали его преемника, кляли за рюмкой водки противоалкогольную кампанию, судили-рядили о шансах «Спартака», судачили о биоэнергетике, обменивались овировскими сплетнями – кто подал документы на историческую родину, кому отказали, кто получил разрешение. Время от времени разрешение получал один из наших, он накрывал стол для всей честной компании, и мы, завернувшись в простыни, выпивали и сладко закусывали, подымали тосты за отъезжающего, дарили ему прощальные подарки.

Эта банная компания, мой ближний круг, который неудержимо сужался от прощаний в Шереметьеве-два, была неоднородной по национальному и социальному составу. Русские, евреи, украинцы, армяне, татары, затесались даже (правда, по одному) чеченец, караим и мадьяр – ну полный тебе интернационал; технари и гуманитарии, ученые люди, застенчиво носившие кандидатские степени, и неученый, но интеллигентней любого кандидата автослесарь, актер и торгаши, сделавшие не одну ходку в зону по делам хозяйственным, журналисты и фотографы, школьный учитель и ювелир, милейший парень, отмалчивавшийся, когда его спрашивали о профессии, и художники, живой писатель-классик и партийный работник. Последний – это и есть Александр Тимофеевич Сидорский, уже представленный читателю как Шурка.

В неписаном уставе нашей бани был ключевой пункт: есть всего лишь три уважительные причины отсутствия в сауне в банный день – отпуск, командировка и смерть. Возможная посадка (от тюрьмы и от сумы не зарекайся) приравнивалась к отпуску и тоже считалась причиной уважительной. Домашние обстоятельства, недомогание и свидание с дамой – нет. Конечно, наш устав, как и все прочие уставы, нарушался. Кто-то исчезал – на время или навсегда, кто-то приводил и рекомендовал новенького, и его после испытательного срока принимали. Состав клуба менялся. Оставалось неизменным его ядро, политбюро, как мы его называли, в которое входили человек семь, в том числе я и Шурка, причем Шурка был в политбюро, бесспорно, первым человеком: он собирал деньги на подарки к дням рождения и для расчета с Федором Федоровичем, он вел переговоры с последним, он «лечил» сауну, когда в ней от десятка распаренных мужских тел становилось влажно, отчего по законам физики падала температура и пропадал жар, он, наконец, священнодействовал с заварным чайником.

В общем, был Шурка непререкаемым авторитетом и общепризнанным старостой барака. Сочетание последнего почетного звания с должностью члена политбюро несколько эклектично, но мы жили, работали и ходили в баню в условиях развитого социализма, когда не удивляли и более причудливые сочетания.

Шурка – единственный из моих друзей детства, кого я не потерял, кого сохранил до своего перезрелого возраста. Остальные куда-то исчезли, пропали, растворились, сохранились в памяти только по школьным фотографиям. Он занимает в моей жизни особое место, ему же принадлежит важная роль в событиях, о которых я намерен здесь рассказать, поэтому его краткая биография будет никак не лишней.

В школе он был бойким малым. Учился хорошо. Но хорошо и безобразничал, был первым во всех хулиганских проделках и драках. Его отец, крупный министерский чиновник в сером костюме, и благоухающая «Красной Москвой» мать в чернобурке каждую неделю объяснялись с завучем и классной руководительницей. К старшим классам Шурка образумился: он по-прежнему отлично успевал по всем предметам, но добровольно отказался от роли лидера в мальчишеских безобразиях. Он стал ходить в секцию тяжелой атлетики, на уроках аккуратно заполнял тренировочный дневник – сколько центнеров поднял на последнем занятии и сколько поднимет на следующем. Шурка не получил золотой медали из-за одной-единственной четверки, но на следующий день после выпускного вечера, с которого ушел трезвым и раньше всех, выполнил норму мастера спорта.

От поднятия тяжестей или просто по Божьей воле он лет в четырнадцать перестал расти и остался этаким бычком – крепышом-коротышкой с неохватными бицепсами. На короткой могучей шее сидела украшенная львиной гривой голова античного героя. Несмотря на неудавшийся рост он был на редкость импозантен и пользовался успехом у школьных дев.

Ему легко давались науки, он был упорен и честолюбив – ему прочили большое будущее. Но он почему-то поступил в какой-то невзрачный технический вуз, после которого распределился в столь же невзрачный НИИ, где, впрочем, в очень короткий срок первым из однокашников защитил кандидатскую. В это же время Шурка женился на черноокой дебелой Рите, на голову выше его ростом, а она, не откладывая дела в долгий ящик, родила мальчишек-близнецов. На этом заканчивается первая часть Шуркиной биографии.

Какое-то время после рождения близнецов я редко видел Шурку, больше перезванивался с ним. Однажды он сообщил мне по телефону, что покончил с наукой-техникой, от которой ему ни радости, ни денег, а кормить семью надо, и он теперь на комсомольской работе, служит инструктором райкома, дело веселое, живое, среди людей, и к тому же всякие житейские блага. Прошло еще время, и мы стали видеться по крайней мере раз в неделю – в нашей жизни наступила банная пора. Шурка приходил в баню веселый, самую малость выпивши, неизменно в строгом костюме, белой рубашке и галстуке красных тонов, с шутками и прибаутками раздевался, обнажая бурую медвежью шерсть на груди и роскошную мускулатуру – штангу он давно забросил, но форму поддерживал. В общей парилке он выделялся среди прочего голого люда физической мощью, уверенностью и напористостью. Ему без разговоров предоставляли почетное право поддать, когда надо, жару – он покрикивал, приказывал всем пригнуться, а сам короткими волосатыми ручищами подкидывал из шайки в раскаленную каменку. Мужики в банях попадаются отчаянные, но никто не спорил, когда Шурка приказывал очистить парную, если решал, что пришло время ее «подлечить». А потом мы, распаренные, отдыхали в раздевалке и слушали, разинув рты, райкомовские байки – про веселые гулянки с девчонками из общего отдела, про поездки на загородные семинары и прочие лихие молодежные забавы, которыми жил в те годы славный ленинский комсомол.

Мы становились старше, у всех появились семьи, строились и незадавались карьеры, мы посолиднели и перебрались в сауну. Шурка немного погрузнел и основательно посерьезнел. Он закончил какое-то партийное учебное заведение – университет марксизма-ленинизма, а то и саму ВПШ, попреподавал историю партии в трамвайном техникуме, повкалывал научным сотрудником музея революции, за что в то время получил от нас прозвище Плачущий Большевик, и оказался вновь в райкоме, но теперь уже не комсомола, а партии. Начал инструктором, вскоре стал завсектором, потом завотделом.

Любопытнейший феномен: Шурка, сколько я его помню, человек умный, ироничный, циничный в меру, в годы своего партийного взлета неожиданно для всех переродился. Нет, он по-прежнему оставался компанейским малым, всегда готовым выпить с друзьями, поржать над анекдотом, посудачить о том о сем, одолжить до получки, выручить товарища, похлопотать за него, пользуясь своими немалыми райкомовскими и даже горкомовскими связями. Но стоило разговору повернуть на политическую тему, как Шурка становился тоскливо-дидактичным, как передовица в «Правде».

Понятное дело, в нашей разномастной банной компании Шурка был не единственным партийцем. Одни оказались в рядах коммунистов-ленинцев в несмышленом солдатском возрасте, другие заполучили партбилет из презренных карьеристских побуждений, а попросту говоря, чтобы не потерять возможность спокойно заниматься любимым делом, но все относились к этому легко и беззаботно и не изображали из себя страстно верующих. Скорее наоборот: коммунистическая религия была у нас главным объектом шуток и подначек. Как-то раз, к примеру, перед нами встала серьезная проблема. Банная компания разрослась, в сауне стало тесно, надо было избавляться от лишних из числа последнего пополнения. Созвали политбюро, и кто-то предложил формальный признак для чистки наших рядов: партийность, долой коммунистов!

Когда начинались подобные шутки, Шурка вел себя, как верующий на лекции по атеизму, – с каменным лицом молчал. Впрочем, его особенно и не доставали: Шурку в компании любили, к тому же понимали, что положение обязывает. И все-таки мы наградили его новым прозвищем – Любимец Партии, – к чему он отнесся довольно снисходительно.

К концу семидесятых кривая Шуркиной карьеры резко пошла вверх. В составе каких-то партийных делегаций он зачастил за рубеж, стал нарушать святая святых – наш устав: пропускал банные дни, возлагая обязанности старосты на меня. Как-то раз после месячного отсутствия он заявился в баню строгий и торжественный, райкомовский шофер внес за ним две картонные коробки – дюжину шампанского и фрукты. Мы обступили Шурку и стали его теребить – что за праздник у нас сегодня? Он отмалчивался и только после двух заходов в сауну, когда были откупорены первые бутылки, в белой простыне похожий на римского патриция, торжественно объявил: с сего дня он, Александр Тимофеевич Сидорский, не хер собачий, а второй секретарь райкома.

Он переехал в четырехкомнатную квартиру и, к всеобщему удивлению, зажал новоселье, а меня попросил не раздавать налево и направо его новый номер телефона. В баню он ходить перестал: сам понимаешь, старик, откуда время взять, я Ритку и пацанов неделями не вижу. И я видел его редко, а когда выбирался к нему, мы сидели на кухне за бутылкой, и он мрачно рассказывал мне о горкомовских интригах, о своих высокопоставленных недоброжелателях. Впрочем, были у него не менее высокопоставленные покровители, которые намекали ему, Шурке, что в райкоме он не засидится, что его место выше.

А потом закончился второй, партийный, этап Шуркиной биографии, и начался третий, опять же ко всеобщему удивлению, диссидентский.

После долгого перерыва Шурка появился в бане не в привычном темном костюме с депутатским значком на лацкане, а в заплатанных джинсах и свитере, и мы узнали, что он из райкома – ну их всех на хер! – ушел и работает теперь баллонщиком в мастерской по ремонту шин – приезжайте, мужики, я вам шины залатаю и колеса отбалансирую, вот вам адрес, вход со двора, спросите меня. И Шурка вновь стал старостой, которого мы знали и любили. Раньше, в партийный период, он мог запросто помочь любому из нас: замять неприятность, пристроить сына-дочку в институт, организовать «жигули» без очереди, мог даже квартиру пробить. И помогал, ничего не скажешь. Только как-то не очень хотелось обращаться к нему за помощью. А сейчас, когда возможности его донельзя сузились – он мог всего-то камеру без очереди залатать, – мы буквально не вылезали из его мастерской, ездили из центра к черту на рога в Вешняки, к самой кольцевой, словно не было в городе других баллонных мастерских.

Любо-дорого было смотреть, как он, посвежевший, скинувший десяток килограммов и лет, ворочал тяже-ленными колесами, волосатыми своими лапами орудовал монтировкой, как покрикивал на интеллигентных клиентов: ты бы, хозяин, протер свои колеса, я ведь тоже пусть простой человек, а пыль глотать не хочу. Приедешь к нему со спущенной шиной, а он тотчас же объявляет перерыв на обед – очередь пикнуть не смеет, – запирает двери, ставит чайник на плитку, сыплет заварку от души. Потреплемся всласть, а Шурка между делом и колесо тебе починит.

Если у кого случался непорядок с колесами, к нему ехали в будни после работы, благо мастерская была открыта допоздна, а уж в субботу к Шурке было настоящее паломничество. Однажды, прикупив новые шины, я позвонил ему, чтобы сговориться на выходной – подъехать и сменить резину.

– Я теперь в субботу не работаю, – каким-то постным голосом сказал Шурка.

– Давно пора, – согласился я с ним. – А то наши совсем тебя заездили. Знаешь что, тогда я завтра приеду к тебе домой, во дворе резину и поменяем. Договорились?

– Да нет, – ответил Шурка. – Я теперь по субботам вообще не работаю. Но ты все равно приезжай. Поговорить надо. А резину я тебе на неделе сменю.

Я приехал. Дверь открыла Рита, мы расцеловались, а потом она показала рукой куда-то в глубину огромной райкомовской квартиры и покрутила пальцем у виска.

Шурку я застал на кухне, он сидел за столом в халате, из распахнутого ворота выбивалась бурая шерсть. Он глянул на меня поверх сидевших на кончике носа очков, и что-то неожиданное в его облике, что-то старозаветное, остро противоречащее его, Шуркиной, сути остановило меня на полуслове, заставило остолбенеть с разинутым ртом. Боже, на густой его шевелюре, на жесткой меховой шапке, которая покрывала несуразно большой его череп, сидела еще одна шапочка – крохотная черная шелковая ермолочка, приколотая к волосам женскими заколками.

Да, Шурка сидел субботним утром за кухонным столом в кипе и, как правоверный еврей, читал Пятикнижие Моисеево. Перед ним лежала раскрытая книга, двуязычное издание: на левой странице текст на русском, правая страница испещрена загадочно прекрасным орнаментом иврита. Шурка читал Тору.

Итак, Шурка стал евреем. Его объяснения, где он выискал семитские корни, звучали как-то неубедительно, по крайней мере для меня: уж я-то хорошо знал его маму и папу – там евреи и близко не ступали. Но Шурка исправно ходил в синагогу, соблюдал субботу и подал документы в ОВИР. Рита была в ужасе.

В баню Шурка ходил регулярно, пропустил, помнится, лишь один раз, после того как подвергся обрезанию, – побоялся внести инфекцию. Но как только оперированное место поджило, вновь приступил к выполнению обязанностей старосты и охотно демонстрировал обновленную деталь, поясняя нам, скептикам, медицинскую и бытовую пользу ритуальной операции.

Чтобы быстрее перейти к действию, к дням нынешним, я скрепя сердце вынужден следующие шесть лет Шуркиной биографии втиснуть в несколько строк, хотя эти годы вместили столько событий, что могли бы лечь в основу отдельной книги, остросюжетной и увлекательной. Шурка получил не то пять, не то семь овировских отказов. Он то впадал в отчаянье, то загорался новыми надеждами. Он писал письма Горбачеву и Рейгану, писал в ООН и Международный Красный Крест, выходил на демонстрации, за что попадал на пятнадцать суток в кутузку, собирал на пресс-конференции иностранных журналистов, делился с нами в бане абсолютно сумасшедшими идеями бежать из Союза: вплавь из Сухуми в Турцию, на воздушном шаре в Норвегию, на лыжах через полюс. Будучи человеком действия, он немедленно приступал к реализации своих проектов: покупал гидрокостюмы и лыжи, ходил по магазинам в поисках материала для спроектированного им монгольфьера. И всякий раз нам не без труда удавалось его отговорить: кретин, ты посмотри на себя и Ритку, да еще пацаны, какой шар вас выдержит… В самом деле, несмотря на отчаянную борьбу за выезд, и Шурка, и супруга его изрядно раздобрели, да и близняшки, которым к тому времени стукнуло тринадцать, уродились в родителей, богатырями.

Я убежден: рано или поздно этот сумасшедший непременно выкинул бы нечто подобное. И страшно подумать, чем бы это кончилось для него, для Риты, для мальчишек. Слава Богу, то ли упорная Шуркина борьба с государством увенчалась успехом (сам он не сомневался, что это именно так), то ли просто время пришло, но его наконец выпустили. К этому времени Шурка окончательно разочаровался в еврейской идее, так что после похоронных проводов в Шереметьеве он со своей семейкой отправился в Штаты, обычным в те дни путем – через Вену и Рим.

Мы переписывались и перезванивались. Я знал, что он мыкается, меняет жилье и работу, но помочь ничем не мог. А потом вдруг получил от него роскошную бумагу с готическим шрифтом, с красной сургучной печатью и красной ленточкой, с подписью важного государственного нотариуса – приглашение. И решил ехать.

За несколько дней до отъезда меня разбудил ночной звонок из Нью-Йорка:

– Слушай, старик, огромная к тебе просьба: прихвати с собой казан для плова. Только побольше размером, самый большой какой найдешь. И непременно чугунный. Алюминиевый не бери. В этой проклятой Америке хорошего казана не найти. Будем с тобой плов варить…

– А риса, мяса – не надо? – Я окончательно проснулся и был способен язвить.

– Не валяй дурака, без казана не приезжай. – В этом был весь Шурка. – Да, кстати, чуть не забыл. В Шереметьеве к тебе подъедет мужик один, ну, в общем, мой партнер по бизнесу. Он тебе передаст небольшую коробку для меня. Так, ничего особенного. Сэмпл. – Шурка тут же перевел иностранное слово, словно давая мне ощутить дистанцию между ним, бизнесменом международных масштабов, и мною, совковым недоумком: – Образец. Коробка легкая, как суповой набор, тебе даже не придется за перевес доплачивать…

Да, не придется, подумал я, как же. Казан – тот, наверное, пуд потянет. Но спорить с Шуркой не стал, а с утра отправился на поиски казана, который удалось купить лишь в последний день и который в результате занял целую сумку.

А с коробкой и впрямь все оказалось просто. Я стоял в очереди на досмотр, когда ко мне подошел среднего роста молодой блондинчик с простоватым лицом, одетый в униформу московского кооператора – турецкую кожанку, турецкие же мятые слаксы и кроссовки. Он осведомился, тот ли я, кого он ищет по поручению Александра Тимофеевича. И когда я сказал, что тот самый, он положил поверх моих сумок длинную картонную коробку. Я ее поправил – в самом деле легкая – и покатил тележку к таможенной калиточке. Меня беспокоила моя собственная жалкая контрабанда, я слегка нервничал и забыл о Шуркиной коробке. Скелет на экране вовсе не похож на рентгеновский снимок, а прорисован четко, со всеми деталями, как в анатомическом атласе. У него, скелета, какой-то спокойный, умиротворенный вид, кажется, пустые глазницы глядят с ленивым удивлением: в чем проблема, ребята? Таможенник с трудом отрывает взгляд от экрана и смотрит на меня.

– Так… А это что такое?

Я ошарашен. Ничего себе сэмпл! Хорош Шурка – хотя бы предупредил. Но я понимаю, надо что-то немедленно ответить таможеннику, как-то объяснить появление скелета на экране, а следовательно, в моем багаже. Как в ночном кошмаре, я пытаюсь выдавить из себя слова, но мои губы только беззвучно шевелятся. Все – съездил! Наконец я слышу, что начал произносить членораздельные звуки.

– Это не мое… Это… Сэмпл… Образец то есть… У меня поручение. Господи! – Я хлопаю себя ладонью по лбу. Как я мог забыть? – У меня есть бумаги, сопроводительное письмо…

Блондин в кожаной куртке дал мне какой-то конверт. Куда я его сунул? Я охлопываю себя по карманам. Ага, вот он. Я извлекаю плотный конверт с надписью «Министерство здравоохранения СССР» и протягиваю его таможеннику.