Идея мировой пролетарской революции (не случайно на гербе СССР был изображен земной шар с серпом и молотом), сменившаяся затем идеей «распространения социализма», требовала неимоверной милитаризации страны (все основные научно-технические достижения, которые часто пытаются преподнести как показатель преимуществ социализма, оплачены не только кровавым террором, но и нищетой основной массы населения СССР. Нищетой, из которой страна начала выходить, пожалуй, только с середины 1960-х годов, хотя и тогда материальный уровень населения заметно не дотягивал до среднеевропейского).

Еще одной крупной причиной краха надежды на высшую производительность труда в полностью огосударствленной экономике стал существенный разрыв между трудом и распределением его результатов (будь то распределение в натуральной форме, долгое время существовавшей в советском сельском хозяйстве, или в форме заработной платы). Этот фактор был тем более значим, что «в первой фазе коммунизма» предполагался принцип «от каждого – по способностям, каждому – по труду». Но как измерить это самое «по труду»? Посредством тотального контроля! Не случайно Ленин говорил об учете и контроле как об одной из главных черт нового строя. Один из его лозунгов так и гласил: «Социализм – это учет»^[17]. Правда, Ленин полагал, что объектами такого контроля станут те, кто сопротивляется построению коммунизма:

«До тех пор, пока наступит “высшая” фаза коммунизма, социалисты требуют строжайшего контроля со стороны общества и со стороны государства над мерой труда и мерой потребления, но только контроль этот должен начаться с экспроприации капиталистов, с контроля рабочих за капиталистами и проводиться не государством чиновников, а государством вооруженных рабочих»^[18].

Однако, поскольку идея «государства вооруженных рабочих» сама была утопичной и потому осталась нереализованной, учетом, контролем и распределением занялся платный аппарат. И хотя советская пропаганда с первых и до последних лет старалась уверить людей, что всё в государстве – и власть, и собственность – принадлежит «человеку труда», реальность не только демонстрировала абсурдность замысла, но и приводила к обратному результату. На официальную пропаганду народ отвечал не просто частушками, анекдотами и неформальными лозунгами типа: «Ты тут хозяин, а не гость, тащи отсюда каждый гвоздь!». Люди и в действительности пытались «тащить всё, что плохо лежит». В свою очередь «государство рабочих и крестьян» реагировало на это так, как отреагировал бы не всякий «жестокий эксплуататор».

Достаточно напомнить, что во время массового голода в стране, вызванного не столько неурожаем, сколько первыми итогами коллективизации крестьянства, было издано Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г., которое, в частности, предусматривало: «Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты – расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества». Этот акт в народе назвали «законом о колосках». Дело в том, что к «хищению колхозного имущества» приравнивались даже попытки людей собирать колосья злаков, чтобы спастись от голодной смерти. Вот, к примеру, слова из сводки ОГПУ от 22 июля 1932 г. (подобные сводки и побудили власть принять названное постановление): «Краснодарский район: в колхозе “Пролетарская диктатура” станицы Н. Машыновской группа объездчиков ночью обнаружила в поле 5 женщин, срезавших колосья пшеницы. При попытке к задержанию женщины побежали в разные стороны. Охрана дважды выстрелила из дробовиков. Одна из бежавших колхозниц тяжело ранена (умерла через несколько часов), вторая единоличница получила легкое ранение. Белореченский район: на полях в колхозе станицы Октябрьской задержана толпа колхозников и единоличников… с мешками нарезанных колосьев, в количестве 40 человек…»^[19].

Когда режим, после смерти Сталина, несколько смягчился, воровство с рабочих мест стало тотальным. Появился даже советский неологизм – «несун» (удивительно, но словарь моего компьютера его не знает); с «несунами» власть тоже пыталась бороться, правда, уже не так кровожадно, как в 1930−1940-е годы.

Собственно, в том и состоит главная причина, обусловившая не только крах мечты о наивысшей производительности труда, но и вообще банкротство коммунистической идеи. Корень тоталитарного характера советской системы – в ненависти к частной собственности. Марксизм вообще и большевизм в особенности отрицают понятие «мое». Ленин не раз говорил о том, что крестьянство постоянно воспроизводит буржуазные отношения (относительно «своим» для него было лишь «беднейшее крестьянство», т. е. те, у кого «ни кола, ни двора»).

Ненависть к «моему» доходила до того, что было отменено даже право наследования. Декрет ВЦИК от 27 апреля 1918 г. начинался со слов: «Наследование как по закону, так и по духовному завещанию отменяется. После смерти владельца имущество, ему принадлежавшее (как движимое, так и недвижимое), становится государственным достоянием Российской Социалистической Советской Федеративной Республики»^[20]. Лишь с началом новой экономической политики – НЭПа (1921 г.) этот декрет был отменен, и больше большевики не покушались на институт наследования, хотя и ограничивали его.

Инстинкт собственности в земном мире неистребим, и думать иначе – значит строить дом на песке. В Новом Завете, в книге Деяний святых апостолов, содержится поучительнейший сюжет, на мой взгляд без лишних слов объясняющий невозможность массовой «переделки», «перевоспитания» и т. п. ни с помощью пропаганды, ни с помощью насилия. Всегда найдутся те, кто останется «при своем интересе», независимо от того, чем им это грозит.

После Вознесения Христова и первых проповедей апостолов в Израиле начали образовываться христианские общины. Причем первые христиане считали, что второе пришествие Христа и Страшный суд вот-вот наступят. Они отказывались от земных благ, дабы приготовиться к этому событию: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. <…> Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян. 4:32; 34−35). Именно поэтому, кстати, первые христиане порой называются «первыми коммунистами», что совершенно не так, ибо идея коммунизма апеллирует главным образом к материальным ценностям. Но тут важно другое. Даже среди членов этих братских общин находились люди, не желавшие расстаться с привычными земными пристрастиями: «Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сапфирою, продав имение, утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам Апостолов. Но Петр сказал: Анания! Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому и утаить из цены земли? Чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось? Для чего ты положил это в сердце твоем? Ты солгал не человекам, а Богу. Услышав сии слова, Анания пал бездыханен; и великий страх объял всех, слышавших это» (Деян. 5:1−5).

Смотрите: муж и жена уверовали в пришествие Христа и в близкий конец света. Они искренне страшатся Божьего суда, иначе зачем бы добровольно (!) продали имущество и пришли в общину? И все-таки, даже несмотря на эти сильнейшие побудительные мотивы, укрывают часть денег. Зачем? На всякий случай?.. Непостижимая тайна человеческой природы! Св. Феофан Затворник (Георгий Васильевич Говоров, 1815–1894) говорит о том, что даже «усопшие не вдруг свыкаются с новою жизнью. Даже у святых некое время держится земляность (привязанность к земному). Пока она выветрится, требуется время – большее или меньшее, судя по степени привязанности к земному <…>». Значит, если дьявол мог искусить искренне уверовавших Ананию и Сапфиру, то не в тысячу ли раз легче ему соблазнить материалистов?

Фома Аквинский (1225–1274) приводил такие доводы в пользу права частной собственности.

Во-первых, оно необходимо, потому что «каждый человек более бережно заботится о том, что принадлежит ему одному, а не всем вместе, а также потому что он будет лениться и оставлять другим делать то, что касается общих дел сообщества, как это происходит в тех случаях, когда много слуг. Во-вторых, потому что дела людей организуются более правильно, если каждый человек проявляет заботу о своих делах; если такой заботы нет, возникают недоразумения, вызванные тем, что каждый должен следить за какими-то предметами, не имея к ним интереса. В-третьих, поскольку безопасность государства обеспечивается в большей степени тогда, когда человек доволен тем, что он имеет… Споры возникают чаще там, где предметы собственности не разделены»^[21].

Большевики так и не смогли полностью истребить понятие «мое», ибо ложной оказалась сама базовая посылка – предположение, будто обычный человек, сочтя высшей справедливостью обобществление собственности, ощутит себя совладельцем «общенародной собственности», вдохновится этим и станет трудиться так, как если бы работал на себя. Поэтому в качестве компромисса было узаконено понятие «личная собственность». Например, в ст. 10 Конституции СССР 1936 г. провозглашалось: «Право личной собственности граждан на их трудовые доходы и сбережения, на жилой дом и подсобное домашнее хозяйство, на предметы домашнего хозяйства и обихода, на предметы личного потребления и удобства, равно как право наследования личной собственности граждан – охраняются законом».

Можно, конечно, отобрать у людей собственность. Нельзя только отучить от желания ее иметь. И дело тут вовсе не в стремлении к богатству, а в том, что возможность распоряжаться пусть даже малым дает человеку столь необходимое ему ощущение свободы, личной автономии. Под влиянием некоторых сильных мотивов человек способен отказаться от земных благ. Но только по своей воле.