Витя вернулся, и первым делом они заглянули к Анне Михайловне.
Встреча, объятия, новостей – не пересказать. Через время в дверь постучали.
Марк открыл. Оля Орешко. Маленькая, миленькая, умница. Оля училась в параллельном классе и окончила школу с золотой медалью.
Они все знали друг друга. Знали, что в последнем классе она встречалась с симпатичным хулиганом Вовкой Дороховым, а после школы училась в Харькове, постигая тонкости математической лингвистики.
Но сейчас, встретившись взглядом («у беды глаза зелёные – не простят, не пощадят…»), Марк вдруг с разбегу нырнул в её зеленый омут и не вынырнул. «Засада!»
Час общих разговоров. Пора уходить. Попрощались с Анной Михайловной и вышли в морозную снежную ночь.
«Предложить проводить её домой?..» – А сам уже мысленно бросает голову на плаху. В ожидании удара.
Она обожгла его удивлённым взглядом, но возражать не стала.
Он шёл рядом с девушкой и лепестками роз рассыпал перед нею строчки своих стихов, устилая ими всю только что очищенную от снега дорогу. И так до самого дома.
А проводив, прибежал обратно к Вите. Совершенно влюблённый. С ног – до сердца, от сердца – до головы.
И завертелось. Она – в Харькове. Он – в Дубнах. Пять дней он разгружает вагоны на железной дороге, чтобы быстрее заработать на поездку в общем вагоне поезда в Харьков. Ночует на лавочках вокзала. Ждёт, когда Оля закончит занятия и выкроит пару часов погулять с ним. Зимой. В мороз.
Потом ей надо бежать на съёмную квартиру, готовить уроки. А Марк снова – на вокзал, на свою лавочку. Там тепло и можно сочинять стихи. Через пару дней возвращается домой.
Однажды часа в три ночи он разбудил Витю звонком в дверь. Увидев его сумасшедшие глаза, тот улыбнулся: «Любовь?!»
Родители спали. Пошли на кухню. Показывает полученную в двенадцать часов ночи телеграмму от Оли. Два слова: «Люблю. Очень».
– Витёк, прикинь, она одна… в полночь… в мороз… бежала, чтобы отправить мне телеграмму?!
Достаёт тетрадку с написанной за прошедшие три часа поэмой, в которой каждый куплет заканчивался её словами «Люблю. Очень». И конечно же, назавтра он уже был в Харькове и читал, и дарил ей эту поэму.
Пробежала зима.
Весной перед экзаменами времени у Оли стало меньше и свидания стали реже. Но письма-голуби с прозой и стихами по-прежнему порхали туда и обратно без перерыва.
…Закончилась ночь, а с ней и воспоминания. Наутро Марку вручили тощий измочаленный матрас, подушку и одеяло с дырками в нескольких местах.
Алюминиевые миска, кружка и ложка. Ни простыни, ни наволочки.
Он плёлся за контролёром по длинному коридору с огромными железными дверями, грубо выкрашенными кроваво-красной масляной краской, и такими же огромными засовами на каждой из них. Наконец старшина остановился и с лязгом открыл очередную дверь.
Как долго потом будет преследовать Марка этот металлический лязг – сигнал опасности, сигнал беды. Лязг – «По чью душу?» – заставляющий вздрагивать каждого арестанта.
Марк вошёл в большую мрачную камеру человек на пятьдесят, заполненную под завязку. Лишь пара нар пустовала.
Серые неоштукатуренные стены, грубо забрызганные раствором снизу доверху (под «шубу») для того, чтобы писать на них было невозможно. И такой же серый грязный бетонный пол.
Несколько тонких чёрных матрасов лежат на замызганном полу в правом углу камеры, рядом с ничем не огороженной ямой туалета. На одном из них – молоденький черноволосый паренёк в окровавленной майке и с невыразимой печалью в огромных почти чёрных глазах.
В камере шум и гам, затихающий с лязгом открываемой двери и появлением новичка. Все взгляды впиваются в его особу. Явственный запах угрозы. Атмосфера угрозы обволакивает с головы до ног.
Камера ждёт. От первого слова впервые вошедшего зависит его дальнейшая судьба в этом искусственном социуме.
– Здорово! – отрывисто выдохнул Марк низким голосом, стараясь не выдавать волнения, справиться с которым так и не удалось.
Слава богу – случайно поздоровался так, как здесь принималось. Не «Здрасьте!», не «Добрый день!» (какой он в тюрьме «добрый»?), а просто «Здорово!». Можно было ещё: «Здорово, земляки!»
А если бы поздоровался по-другому или промолчал, прошёл бы дебильный обряд «прописки», который потом наблюдал не раз.
На стенке кое-как обозначена морда льва. «Прописываемого» подводят к ней и задают вопрос: «Ты как будешь со львом драться? До синяков? До крови? Или до смерти?» Бедолаги, как правило, выбирают один из первых двух вариантов.
И тогда под общий хохот камеры они молотят кулаками по морде льва на шершавой бетонной стене до синяков или пока не изобьют руки в кровь.
Оказывается, правильный ответ: «До смерти». Надо подойти, слегка щёлкнуть пальцем нарисованного зверя по лбу и сказать: «Убил. Он же мёртвый». Глупость, но с такими идиотизмами придётся встречаться ещё не раз.
– Здорово! – вразброд ответили несколько здоровенных, накачанных, полуголых, в татуировках, распаренных затхлым зноем камеры тел, сидящих за длинным деревянным обеденным столом, и Марк сразу почувствовал: они здесь главные.
Троим было лет по двадцать. А один постарше, лет тридцати, высокий, крепкий, коротко стриженный блондин с ярко-голубыми глазами и Уголовным кодексом в руках буркнул, обращаясь к Марку:
– Статья?
– Сто шестьдесят девятая, – ответил тот.
Блондин, полистав страницы, нашёл статью, прочитал:
– О, до двенадцати рокив! Наш пассажир!
Очевидно, блондин прочёл более тяжкую третью часть статьи, потому что на самом деле Марку светило до семи лет. Разубеждать его в этом не стал.
– Куда могу бросить вещи? – спросил он.
Блондин показал рукой на одну из свободных верхних нар. Марк разложил матрас, положил подушку, расстелил одеяло и залез наверх. Вытянулся на такой же койке, как и в карантине. Матрас почти не смягчал её жёсткость, проваливаясь в прямоугольные дыры между полосами железа.
А в камере творилось что-то невообразимое.
Мат-перемат, блатной жаргон – феня, крики. Грохотом выстрелов – удары костей домино по деревянной крышке стола. Завеса дыма от сигарет и папирос.
Кто-то затеял драку один на один, кого-то били двое. Кому-то куском ваты, вырванной из матраса, тихонько подобравшись, поджигали сзади майку, а когда тот в ужасе и с визгом вскакивал, остальные умирали со смеху.
В дальнем углу камеры, над теперь уже лежащим на полу тем самым молоденьким черноволосым пареньком в окровавленной майке, которого Марк, входя в камеру заметил сидящим на матрасе у туалета, навис здоровенный бугай, а двое других прикрывали его, загораживая от форточки в двери. Но с верхних нар хорошо просматривалось, как здоровяк саданул паренька по рёбрам, от чего тот свернулся, как гусеница, на которую наступили. А потом бугай приспустил брюки и заставил беднягу делать ему минет.
И каждый крик, каждый звук чужой боли стрелой впивался в сердце Марка.
«Это закончится? Это когда-нибудь закончится?!» – билось в голове.
Но время шло, а атмосфера не менялась.
«Господи! Куда я попал?! Мёртвый дом, из которого писал свои записки Достоевский, просто пансион благородных девиц! Это даже ужасней, чем я себе представлял! Нелюди! Звери – ангелы по сравнению с ними. Я же тут с ума сойду… – душа корчилась, как фарш между ножами мясорубки. – Да это же настоящие джунгли! Человеческие джунгли! И если всё время так, то как это всё можно выносить годами?! – мысли ломили висок, а сердце всерьёз пыталось выскочить на волю. – А я, дурак, ещё думал, что хуже армии уже и быть не может».
Армия… Марк закрыл глаза, и перед внутренним взором замелькали картины, унёсшие его в прошлое и избавившие от настоящего, выносить которое уже не было сил.
Он отчётливо увидел себя в застиранной бледно-зелёной гимнастёрке, болтающейся на длинном костлявом теле, и тяжеленных, на размер больше, серых от пыли кирзовых сапогах.
В воздухе разливались запахи мая и бравурные звуки «Прощания славянки». Подходило время пару лет послужить Отечеству. Однажды вечером, придя домой, Марк был огорошен услышанным от отца:
– Слушай, сегодня к нам заходил капитан Кошкин, ну, помнишь, с сыном его ты учился в школе. Капитан набирает ребят для музвзвода воинской части в Шостке. Директор вашей музшколы порекомендовал ему тебя. Капитан обещает: служба – «не бей лежачего». Играй на дудке, в отпуск каждые полгода, кормят на убой, и опасности никакой. Но я ему сказал, что ты без Вити Белого не пойдёшь. Он согласился взять и его. Так что ждите повестки.
Через несколько дней Марк и Витя уже топали в военный комиссариат оформлять необходимые документы. И вот – её величество Судьба – за двести метров до военкомата встречают Лёву Липовича – вылитого молодого Пушкина, музыканта от бога.
Лёва рос без отца, с больной матерью и, что такое голод, знал не понаслышке. Уже с двенадцати лет Лёвчик хватал баян и брался за всё: свадьбы, праздники, новогодние утренники – любые подработки.
Они с Марком были знакомы, хотя никогда не дружили, и Лев был на пару лет старше. К тому времени он играл в городских эстрадных оркестрах и владел чуть ли не всеми музыкальными инструментами.
– Привет, пацаны! Вы куда?
– В военкомат, в музвзвод в Шостку.
– В музвзвод? И я хочу. Мне тоже в этом году в армию.
– Пошли (если бы Марк только знал, чем ему это «Пошли» аукнется).
Так их троих и записали в воинскую часть, охранявшую военный завод в Шостке, обязав через десять дней прибыть на сборный пункт для отправки на службу.
Конец мая. Солнце по-летнему жаркими волнами заливает город. Проводы в армию – в квартире у Вити. Куча друзей, родители. Музыка, шум, гам, тосты.
Приехала из Харькова Оля. Специально проводить Марка. Они сидели рядом. Её рука в его руке. Пили, пели, танцевали. Но сквозь угар весёлой вечеринки ему вдруг показалось: Оля – другая. И провожает она его будто не по чувству, а по долгу. Взгляд доброжелательно-спокойный.
«Показалось, – успокаивал себя, – иначе б не приехала».
И думать по-иному Марк не мог. Ведь он по-прежнему любил её, жил ею.
На следующий день их увозили в Шостку В последний момент прощания с родителями папа неожиданно заплакал. Марк опешил: ведь его ждала приятная и лёгкая служба, всего лишь музыкальный взвод. Он впервые в жизни увидел слёзы отца.
– Ты чего? Это же только музыкальный взвод! Всё будет хорошо! – успокаивал его.
– Нет, сынок… Я чувствую, тебя ждёт трудное, очень трудное время.
Пророческие слова. И в том, что отец обладал этим даром, Марку пришлось убеждаться ещё не раз.
Перед началом службы – двухмесячный «курс молодого бойца» в учебном пункте, где постигались азы: стрельба из автомата, устав караульной службы, маршировка строевым шагом, защита от оружия массового поражения и так далее.
И когда их троих из Дубнов привезли в палаточный лагерь, остальные уже около месяца занимались и, главное, втянулись в ритм нагрузок. Марк с земляками были совсем «свеженькими», только из-за провожального стола.
Весь последний год Марк спортом не занимался. Витя же сохранил наработанную за предыдущие годы форму: бегал и прыгал он отменно.
Сразу повели получать солдатскую форму. Выдали гимнастёрку, пилотку, ремень, портянки, сапоги.
Марк померил сапоги – на размер больше – нога болтается. Пришлось просить каптёрщика-кавказца с усами, как у таракана, дать поменьше.
– Других нэт. Паруднэй потэрпишь, потом помэняю. «Ну, – думает, – может, в армии так положено.
Потерплю».
Витя, Марк и Лёва попали в разные взводы, в каждом из которых – три отделения по десять солдат, и каждое отделение спало в своей большой палатке.
Вечером – занятия по изучению устава караульной службы. Проводит офицер, командир взвода. Даёт задание: за сорок пять минут выучить ряд правил, примерно на страницу текста.
Марк успевает выучить две. Офицер начинает спрашивать. Марк поднимает руку и почти наизусть барабанит то, что только что прочитал. Офицер улыбается:
– Ну ты даёшь! Мы одну страницу уже три дня мучаем, а ты две за час вызубрил? Учитесь, лоботрясы.
В тот спокойный его первый армейский вечер, поглядывая на постриженных налысо ребят своего отделения (самого оболванили позже), Марк чувствовал некоторое превосходство.
По команде «Отбой» улёгся в солдатскую панцирную койку и заснул крепким сном, успев подумать: «А армия-то ничего. Ничего страшного».
Следующее утро быстро показало, как же он ошибался!
Крик сержанта: «Тридцать секунд – подъём! На зарядку становись!» – вышвырнул его из койки. Все вокруг лихорадочно надевали брюки, сапоги и без гимнастёрок выскакивали из палатки.
Их учебный пункт располагался на стадионе. И, не успев построиться, взвод понёсся по четырехсотметровой дорожке. Три круга.
Пробежав два, Марк «сдох», хотел остановиться, но злой окрик сержанта и чья-то рука сзади, поддержавшая его спину, помогла продолжить бег. Оглянулся. Невысокий чёрненький крепыш кинул ему:
– Держись! Немного осталось.
Тёплое чувство благодарности вдохнуло силы и помогло дотянуть до конца. Позже Марк узнал, что это был Али Алиев, простой паренёк из азербайджанского аула. Его добрый ангел. Он не раз ещё выручит Марка.
После зарядки и умывания – быстрый завтрак. А потом им вручили противогазы и автоматы, подсумки с металлическими рожками для патронов и штыковые лопатки (пристегнуть к поясному ремню).
– Мы куда? – спросил Марк у воина, стоявшего рядом, рассматривая предметы, которые он видел впервые.
– Марш-бросок на стрельбище. Шесть километров. Отстанешь – весь взвод бежит ещё километр вперёд, а потом возвращается за отставшим.
Благодарность – соответствующая. После стрельбы снова бегом домой. Те же шесть километров.
Мир покачнулся. Первый раз, без привычки пробежать шесть километров в почти летнюю жару казалось абсолютно нереальным.
«Может, побежим потихоньку?» – успокаивал себя, но тут раздалась команда:
– Взво-од, бегом… марш!
И они помчались. Да так, будто бежали стометровку.
«Господи, с ума сошли?! Куда так быстро? И километр не продержусь…» – мелькнула мысль. И ещё: «Только бы не отстать, только бы не отстать…»
Пока бежали по городу, было ещё ничего: взгляд выхватывал аккуратненькие белые домики с серыми шапками крыш и аллеи сквериков, почти как в его родном городе.
О проекте
О подписке