– Но теперь в Германии пришёл к власти наш фюрер господин Гитлер, – продолжил говорить офицер, но теперь его голос звучал увесисто, с напором, одновременно с гордостью за свою новую страну и со злорадством о Советском Союзе, который он по-прежнему называл Россией, но уже Советской. Глядя на него у пограничников сложилось впечатление, что этот без родства и племени человек долго ждал этой встречи с советскими людьми, чтобы всё это высказать им в лицо, при этом, не опасаясь быть расстрелянным, как враг народа, или угодить в тюрьму на двадцать пять лет. – День 22 июня 1941 года наши потомки будут помнить вечно, ибо Великая Германия разгромит Советскую Россию, и тогда снова воскреснет наша настоящая православная Россия, все эти годы страдавшая от рук большевиков и евреев. Мы вернём свои поместья и усадьбы, а подлых людишек, предавших свою историческую Родину, повесим на столбах протяжённостью от Москвы до Владивостока. А кому посчастливиться остаться живыми будут вместе со своими щенками работать на нас, как это было в лучшие времена.

– Жила у вас тонка, чтобы одолеть советского человека, – неожиданно подал хриплый прерывающийся голос сержант Петраков, тяжело дыша, выдувая на губах кровавые пузыри. – Придёт время… а оно придёт, поверь мне. И таких, как ты обязательно будут казнить на площади, на радость народу. Будь уверен. Вот вам, а не усадьбы! – выкрикнул он, собравшись с силами и, откачнувшись от товарища, вскинул вверх согнутую правую руку, обрубив её левой рукой по локоть. – Уши вам на холодец!

Володя Кривенцев не успел его подхватить, и старшина Петраков упал ничком, уткнувшись лицом в мягкую землю, взрыхлённую взрывом снаряда.

Офицер натужно захохотал, далеко запрокидывая голову, показывая насколько ему весело; заплывший жирком острый кадык бегал по толстой шее вверх-вниз. Офицер подошёл и пнул носком сапога уже практически бесчувственное тело, сказал, с отвращением выпятив нижнюю губу:

– Через неделю ваш Сталин сбежит из Москвы за Урал. Только наш легендарный разведчик Отто Скарцени найдёт его и там. Не того вы человека себе в вожди выбрали… Сын сапожника не может руководить страной. Его удел класть заплатки на обувь да пасти скот.

– Ты товарища Сталина не трогай, – угрюмо процедил сквозь зубы политрук. – Ты, выкормыш белогвардейский, его мизинца не стоишь. Прихвостень фашистский, предатель трудового народа.

– Что ты сказал, кретин? – взревел офицер, шагнул вперёд, с угрозой заглянул в правый уцелевший глаз политруку. Приблизив своё румяное щекастое лицо едва ли не вплотную к его лицу, на котором не дрогнул ни один мускул, не шелохнулся ни один живчик, и даже не изменились черты его грязного, измождённого, но по-прежнему красивого лица, что без слов говорило о том, что политрук Гришин не испытывает перед ним ни малейшего страха, немецкий офицер, дрожа полными губами, отчего его щёточка аккуратных усиков смешно шевелилась, словно усы у таракана, зловеще сказал, отделяя каждое слово: – На колени… стервец. Ты… у меня… мразь… сапоги… сейчас… лизать… будешь…

Не дав ему договорить, политрук весело взглянул на него своим единственным здоровым глазом, и, неожиданно, подавшись вперёд, не вынимая рук из карманов, от души смачно плюнул в его холёное, багровое от гнева лицо.

– Другого ты не заслуживаешь, – с наглой ухмылкой объяснил политрук Гришин свой вызывающий поступок.

Жидкая слюна, стекая, замочила чернявые усики растерявшегося в первую минуту офицера, но приглушённые смешки автоматчиков с любопытством наблюдавших за разговором, которые по всему видно, предателей тоже не особо жаловали, быстро привели его в чувство. Судорожным движением офицер выхватил из кобуры вальтер, и практически в упор выстрелил в грудь Гришину, в то самое место, где билось горячее сердце до конца преданного своей социалистической Родине её верного сына.

Мощный удар отбросил исхудавшее тело назад, опрокинул на спину. Но и умирая, политрук нашёл в себе силы, опираясь на локти, приподняться и ещё раз плюнуть в сторону своего палача, по злому стечению обстоятельств оказавшегося соотечественником. Затем локти у него ослабли, парень плотно прижался потной спиной к нагретой солнцем траве, и его голова с русым чубом безжизненно откинулась, упала стриженым затылком в мелкую поросль ромашек и васильков, изо рта бугристым валом выползла чёрная густая кровь.

– Расстрелять! – рассвирепев, отрывисто бросил офицер, потомок русских дворян, который носил теперь новое, придуманное себе имя Христиан Хольмстон.

– Schnell, schnell! – тотчас озабоченно заорали автоматчики и, подгоняя прикладами, повели едва державшихся на ногах пограничников к ближайшей глубокой воронке, взрытой артиллерийским снарядом. – Russische Schweine!

Двое фашистов подхватили под руки беспомощно обвисшее тело старшины Петракова и бесцеремонно поволокли следом. Его голова безвольно свисала вниз, болталась из стороны в сторону, алая дорожка тянулась за ними по траве. Первым и спихнули в воронку тряпичное тело старшины, расстреляв его сверху из автоматов. За ним настал черёд умереть Коли Часовских. Он двигался к воронке петляющими шагами, по-прежнему держась двумя руками за вспоротый штыком живот. У могилы он с трудом выпрямился, закусив губы от невыносимой боли, хотел было обернуться, чтобы сказать слова поддержки товарищам, но шедший позади него автоматчик с лицом, похожим на собаку колли, что-то крикнул на своём лающем языке, и дал по нему очередь в упор. Часовских выгнулся в пояснице, всплеснул руками и свалился в яму лицом вперёд.

– Гнида ты белогвардейская! – успел громко крикнуть рядовой Володя Кривенцев Христиану Хольмстону. – Шакал, питающийся объедками с чужого стола!

От напряжения у него вздулись на шее синие вены. Он покачнулся, собрался ещё что-то крикнуть обидное и злое в адрес соплеменника-предателя, но его быстро ударил один из автоматчиков стволом «Шмайссера» в рёбра с такой силой, что у пограничника от резкой боли, перехватило дыхание, он только и смог сделать, что с презрением плюнуть себе под ноги. Раздались разом несколько выстрелов и Володя Кривенцев, засеменив ногами, обутыми в пыльные сапоги, неловко, как-то боком подвинулся к краю воронки, стенка её обвалилась, и он упал вниз, распластавшись на дне, остро провонявшем сгоревшим порохом.

– Васька, беги! – внезапно заорал младший сержант Серёга Челюстников.

Он стремительно развернулся и кинулся на беспечно шагавшего следом за ним молодого автоматчика. Вцепившись двумя руками в «Шмайссер», Серёга изо всех сил пытался вырвать оружие у фашиста, который от неожиданности хоть и растерялся, но расставаться с автоматом по всему видно не собирался, потому что тоже вцепился в него двумя руками. Несколько долгих мгновений каждый из противников с переменным успехом тянули автомат к себе.

– Беги, Васька! – опять заорал Серёга, носком сапога ударил солдата в промежность и пока тот корчился от боли, быстро стянул с него ремень автомата, поспешно открыл огонь по фашистам. – Русской земли вам захотелось? – страшно скалясь, орал он, поливая вокруг себя смертоносным огнём. – Ну, так, жрите! Сволочи!

Дикий, прямо нечеловеческий крик, резанув в уши Гвоздеву, подстегнул его к немедленному действию. Он с разворота залепил ближайшему немцу в глаз небольшим, но твёрдым, как свинчатка кулаком, второго ударил сапогом под коленную чашечку, и, оттолкнув третьего, проворно сиганул в кусты. Ломая на своём пути сучья, не разбирая дороги, понёсся по лесу с такой прытью, которую за собой не замечал даже на спортивных соревнованиях между заставами. По его лицу немилосердно хлестали упругие ветки, в оттопыренных ушах свистел встречный ветер. Но даже сквозь этот шум он всё же смог на слух определить, что через минуту произошло: вначале перестал строчить Серёгин автомат, потому что у него закончились в рожке патроны, а потом сквозь звуки других выстрелов до Василия донёсся предсмертный крик верного товарища, геройски павшего в бою с превосходящими силами противника. Гвоздев ещё успел подумать о том, что этот щемящий, выворачивающий душу крик будет его преследовать до конца жизни, (если ему, конечно, повезёт остаться живым после кровопролитной войны) как вдруг услышал позади грозный, предостерегающий лай немецких овчарок и отдалённые взволнованные голоса автоматчиков.

«Сволочи, живого человека собаками травить!» – сначала отвлечённо подумал Васёк, а потом его мозг и без того занятый сумбурными мыслями вдруг опалила другая мысль настолько жуткая, что он содрогнулся, представив как вскоре его тело станут рвать на части эти злобные твари натасканные на людей. Не успел он так подумать, как ноги сами собой понесли его быстрее, хотя, казалось бы, уже и сил никаких не осталось.

Он ловко перепрыгнул через поваленный бурей толстый ствол сосны, сбежал по пологому склону оврага вниз, напрасно надеясь найти на его дне хотя бы самый захудалый ручеёк, чтобы, пройдя вдоль него, сбить собак со следа. Но здесь, в низине, хотя и было довольно сумрачно, пахло гнилью и сыростью, всё же ручеёк отсутствовал, лишь росли высокие лопушистые папоротники. Васёк с шумом пронёсся по папоротникам, грудью раздвигая широкие ребристые листья, цепляясь за мокрую траву и влажные осклизлые коренья, проворно взобрался наверх и снова понёсся по густому лесу, вспомнив, что в трёх километрах отсюда находится глубоководное озеро Кирвиль. Под его крутыми, заросшими вётлами и плакучими ивами берегами можно было надёжно спрятаться и переждать погоню. Беспокоило одно: соревноваться в скорости с собаками, у которых четыре ноги, а не две как у него, занятие практически бесперспективное. На секунду даже мелькнула слабовольная мыслишка: забраться на высокую сосну и затаиться в её раскидистой кроне. Только вряд ли обманешь таким примитивным способом собак, которые человека за версту чуют. Поэтому единственным его спасением, несомненно, оставалось озеро.

Гвоздев на бегу оглянулся, пересёк крошечную поляну и сходу вломился в непроходимые дебри. Пробираясь через сухостой, поваленные там и сям сосны, стараясь не наступить на острые как шило колки, оставшиеся от сломанных бурей сосёнок и ольхи, пограничник принялся старательно вспоминать карту пятивёрстку, чтобы определить своё местонахождение и выбрать наикратчайший путь до спасительного озера. И лишь когда он миновал густой, топорщившийся как гребёнка сухой обгорелый ельник, выбравшись по другую его сторону, где на сто шагов раскинулось зелёное луговое пространство, разделявшее чёрное безмолвие и мелколесье, внезапно вспомнил, что ступил на минное поле. На миг Васёк застыл на месте с поднятой ногой, словно цапля. Но услыхав позади приближающийся яростный лай овчарок и, увидев две метнувшиеся к нему серые тени, он с отчаянной решимостью кинулся вперёд.

«Уж лучше я на своей пехотной мине подорвусь, – подумал от безысходности, скачками преодолевая опасное пространство, с замиранием сердца ожидая каждую секунду смертоносного взрыва. – Чем меня эти твари разорвут». А ещё он подумал о том, что жизнь стоит того, чтобы за неё бороться.

С каждым метром хриплый сап и грозное рычание за спиной становилось всё отчётливее, всё ближе становился глухой звук соприкосновения тяжёлых лап сытых овчарок с твёрдой землёй. Васёк не видел, как первая овчарка, догнав его, изготовилась к прыжку. По её мускулистому телу пробежала нервная дрожь, оно напряглось, и собака, готовая кинуться ему на плечи, пружиняще оттолкнулась от земли. Раздался одновременно взрыв и предсмертный визг.

Неведомая сила тугой волной ударила парня в потную спину, приподняла в воздух. Суматошно размахивая руками, Васёк метров пять пролетел вперёд, затем плашмя упал на землю, зарывшись лицом в траву.

В эту минуту вторая овчарка испуганно отскочила в сторону; тоже наступила на мину, и её взрывом подбросило вверх, разорвало на куски. Сверху на голову Гвоздеву посыпались ошмётки окровавленного мяса и влажного чернозёма вперемешку с дёрном. Васёк потерял сознание.

Глава 3

Вертлявая сорока, сидевшая на вершине сосны, стремительно спикировала к земле, где, распластавшись, уже долгое время неподвижно лежало человеческое тело. Опустившись на спину мертвого солдата, чьи трупы теперь валялись повсюду, она смело принялась по нему расхаживать, громогласно стрекоча на весь лес. Заметив валявшийся на спине небольшой кусок красного мяса с рваными краями, небрезгливая птица прижала его подушечками растопыренных чешуйчатых пальцев к грязной гимнастёрке, стала умело рвать его мощным клювом на мелкие части и жадно сглатывать.

Неожиданно человек зашевелился и сорока, испуганно чечекнув, поспешно взлетела. Снова расположившись на вершине сосны, время от времени взмахивая крыльями, чтобы удержать равновесие на тонких гибких ветках, сорока с любопытством стала наблюдать за ожившим вдруг человеком, сверху взирая на его беспомощные движения, то одним своим хищным круглым глазом, то другим.

С трудом разлепив потяжелевшие, запорошенные сырой землёй веки, Васёк увидел прямо перед глазами серую, с вкраплениями корешков изнанку перевёрнутого дёрна, в ноздри ударил тёплый пряный запах взрыхлённой земли. Несколько мгновений он с недоумением смотрел на неё, потом перевёл затуманенный взгляд немного вверх: над его головой, влекомые низовым горячим ветром, слабо покачивались метёлки цветущего пырея.

Он смотрел на них, на стебли других травинок, а перед его мысленным взором проплывали до боли родные лица товарищей, которых уже никогда не вернуть. Курил, пыхтя как паровоз, пускал к небу сизый дым, старшина Петраков; улыбался рядовой Володя Кривенцев; что-то с воодушевлением рассказывал рядовой Коля Часовских, блестя весёлыми глазами; от души заливисто хохотал, запрокинув голову, младший сержант Серёга Челюстников; прищурив умные глаза, тая на лице улыбку, внимательно смотрел на него политрук Гришин.

Всё это проплыло перед глазами Гвоздева настолько явственно, что он от бессилия что-либо сделать, протяжно застонал; затем, ощерился и зубами прихватил ком земли, принялся с хрустом жевать, чтобы унять душевную боль. Через несколько минут он грязным языком выдавил изо рта слюнявый, изжёванный ком, вытер тылом ладони испачканные губы, опираясь растопыренной пятернёй в рыхлую податливую от взрыва землю, тяжело перевернулся на спину. В голове гудело, монотонно, на одной ноте, как будто пищал комар, только очень громко.

В пронзительно голубом небе неподвижно стояли редкие белые облака, словно скупо раскиданные чьей-то неведомой рукой невесомые рваные лохмотья пушистой ваты. Солнце, перевалившееся на западную окраину небосвода, припекало с такой силой, что у парня мгновенно высохли повлажневшие от воспоминаний о товарищах глаза, сморщились ссохшиеся губы. Васёк медленно облизал их шершавым сухим языком, чувствуя, что с каждой минутой пить хочется всё больше. Он обессиленно прикрыл веки, как будто устал глядеть и тотчас провалился в звенящее забытье.

В чувство его привёл новый звук, который ворвался в его сознание рёвом нескольких двигателей. Гвоздев, словно от неожиданного толчка, резко распахнул глаза: шестёрка «мессершмитов» на бреющем полёте пронеслась над ним, скрывшись где-то за лесом. Спустя немного с той стороны ветер донёс частый, похожий на трещотку стук авиационных пулемётов и глухие разрывы. Васёк приподнял голову, прислушался, и сразу же память его вернула на несколько дней назад, в тот страшный день, когда фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз…

– Товарищ лейтенант, наряд для охраны Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик построен…

– Вам приказываю выступить на охрану… Вид наряда…

Начальник заставы лейтенант Тюрякин был, как всегда подтянут, говорил торжественно… и весомо. Но, как он ни старался казаться перед своими подчинёнными суровым, опытным командиром, его юный двадцатиоднолетний возраст выдавали по-мальчишечьи звонкий голос и вздёрнутый как у девчонки проказницы нос картошкой. Два месяца назад молодой офицер досрочно окончил Саратовское пограничное военное училище, и заметно стеснялся своих подчинённых, которые в большинстве своём были старше него. Для того чтобы выглядеть перед пограничниками мужественно и независимо, он даже отпустил чернявые усики, опускавшиеся краешками на уголки нарочно сжатых плотно губ. Усы ему очень шли, но, к сожалению солидности всё же ничуть не придавали.

Наряд в составе младшего сержанта Челюстникова и рядового Гвоздева ушёл в дозор на свой участок границы.

Проводив их пристальным взглядом, лейтенант Тюрякин приказал остальным пограничникам занять свои места согласно боевому расчёту. Политрука Гришина он направил на правый фланг заставы, старшину Петракова – на левый, сам остался в центре. Накануне на заставу из отряда прибыл посыльный, вручил пакет от коменданта. В нём капитан Горбанюк приказывал усилить наряды, не сводить глаз с сопредельной стороны, ещё раз проверить, в каком состоянии находятся дзоты, окопы, щели и траншеи.

Летняя короткая ночь, которая в другое время пролетала незаметно, сегодня, в ожидании провокаций, тянулась нескончаемо долго, как глухая дорога в степи. Уже погасли перед рассветом звёзды, набежавший с востока свежий ветер качал верхушки высоченных сосен, бесшумно взмахивая крыльями, куда-то пролетели длинноклювые вальдшнепы, следом, негромко курлыча, кулики, смутно различимые на фоне светлеющего, с розовым подбоем пористых облаков неба. Широкая, необъятная тишина сковала лесной край.

Тюрякин вышел из своей засады между огромными валунами, заросшими вкруговую кустами орешника, где он таился, наблюдая в стереотрубу за сопредельной стороной, поправил на плече ремень винтовки и направился проверить наряды. Обутый в увесистые хромовые сапоги, он, тем не менее, ступал тихо, практически бесшумно, ни одна сухая ветка, изредка попадавшая ему на пути, не треснула, под ногами не шуршала трава. И, всё же подходя к месту, где в засаде находились пограничники, его каким-то шестым чувством заметили, окликнули:

– Вы товарищ лейтенант?

– Как на той стороне? – шёпотом поинтересовался Тюрякин, опускаясь на траву.

– Ничего подозрительного, – так же шёпотом ответил младший сержант Челюстников, невольно подвигаясь. – Пока тишина.

Лейтенант прилёг рядом. Взял из его рук бинокль, принялся внимательно всматриваться в сомкнутый плотной стеной лес напротив, на расстоянии километра-полтора. Кроны деревьев курчавившиеся резными листьями, мирно шевелились на ветру, выказывая бледную изнанку, кое-где под подолами раскидистых сосен виднелись коричневы шершавые стволы, в низине клубился белёсый с лёгкий налётом фиолетового цвета полупрозрачный туман. Заметно не было, чтобы на сопредельной стороне что-либо происходило. Покой и умиротворение наблюдались в природе.

Тюрякин с облегчением вернул младшему сержанту бинокль, поднялся на ноги.

– Продолжайте наблюдение, – наказал он уходя.