Вы, чья от горя выцвела кровь,
Вы, бичуемые бурями мук,
Вы, чьи лбы простерлись под гнет,
Вы, в чьих очах, как стекло – тоска,
Вы, чьи виски, как проказа, жжет
С детства родимое пятно мертвецов, —
Приидите ко причастию: вот дары,
Проклятые в обители вечных мук.
Взойдите на мост над черной рекой,
Где без края толпится обреченный люд,
И темный вас приветит портал,
Блещущий в сумерках большим алтарем —
Алтарем, озаренным тысячью свечей
Из жира и крови нерожденных тел,
Где свисают кости и веет в лицо
Дьявольских фимиамов красная грязь,
Где в адских ризах святители гнут
Колени под звон небывалых месс
И по всем амвонам за стягом стяг
Грозят вам, как алые адские языки.
Перед Божьим образом голый аббат
Вздувает брюхо, выводя напев.
Он хватает чашу, в чаше красная кровь,
Он вздымает ее над лбами толпы:
«Пейте мою кровь». Он пьет ее сам,
Красной лавой вскипает его душа,
Его глотка горит, как чермные моря,
Божьей кровью блещущие чрез берега.
Над вашими лбами, над гнездовьем мук,
Над черными флешами адских сил
Узкий, острый, как черный язык
Скорпиона, взвивается бегучий огонь.
Ломятся в храм сквозь разинутые врата
Тучи, чреватые молнией и грозой.
Буря бушует. Ливень, как ночь,
Угашает дальний органный хор.
Могилы взрываются. Вздыбились мертвецов
Белые и холодные костяные персты.
Они вас манят в родимый мрак.
Мертвыми криками гремит собор.
Плиты проваливаются. Кипят
Водопады Леты внизу, в глуби.
Гудит многоверстный водоворот
Дальними отгулами чудовищных бурь.
Исчадья ада устремляются в смерч,
С пеньем глядя в свой пенный гроб:
Черными парусами снащен их корабль,
А белые борта – из зияющих черепов.
В высях, где тени сгустились в тьму,
В тысяче вечностей над бездной мук,
Над бушеваньем ливней является
Бледное, как утро, Божье лицо.
Дальние церкви наполняет сон
Сфер, безмерный, как лепет арф,
Когда, как месяц с большого небосвода,
Белое наклоняется Божье чело.
Приблизьтесь. Рот его – сладкий плод,
Кровь его – тяжкое медленное вино,
На его губах в темно-красной заводи
Зыбок синий жар полдневных морей.
Приблизьтесь. Нежен, как бабочкина пыльца,
Как юной звезды золотая ночь,
Мерцает рот в бороде златобородого,
Как в темном раскопе мерцает хризолит.
Приблизьтесь. Прохладнее змеиной кожи,
Мягче он пурпурных царских риз,
Нежнее заката, который обесцвечивает
Дикую боль огненной любви.
Скорбь падшего ангела – словно сон
На лбу его, белом троне мучений,
Грустном грустью того, кто пробуждается,
О виденьях, канувших в белый рассвет.
Глубже, чем тысяча пустых небес,
Его горечь, прекрасная, точно ад,
В красной бездне которого теряется
Бледный луч с полуденной вышины.
Его боль – как ночной двусвечник.
Это пламя облегло ему голову
И двумя рогами в дремучей роскоши
Из его кудрей вонзается в тьму.
Его боль – как ковер, по которому
Письмена каббалистов горят сквозь ночь,
И как остров, минуемый плавателями
В час, как в дебрях кричит единорог.
Его боль – в ней тень и сень дубрав,
Взлет печальных птиц над большими заводями;
Это царь, в горностаях и задумчивый,
Тихо шествует сквозь склеп своих предков.
Приблизьтесь. Загоритесь его скорбями.
Впейте вздох его, холодный как лед,
Вздох, принесшийся из‐за тысяч эдемов
Ароматом, впитавшим всякое горе.
Вот он смотрит, он улыбается, —
И душа у вас тиха, как пруд в камыше,
Тихо наполняемая пеньем Пановой
Флейты, льющимся из лавровых рощ.
Усните. Ночь, сгущаясь в соборе,
Угашает огни на высоком алтаре,
И огромный орел его безмолвия
Зыблет тень своих крыл на ваших лбах.
Спите, спите. Темный божеский рот
Вас коснется осеннею ли, могильною ли
Свежестью, и мнимый расцветет поцелуй,
Желт, как гиацинт, ядовит, как мучница.
Все стихи Мореаса – из книг «Стансов» (нумерация их – на поле слева), где почти все стихотворения – по 16 строк. Когда они сжаты в переводе до 4 строк, то, кажется, ненамеренно становятся похожи на китайские или японские стихи.
I, 11 Смейся как весенние ветки,
плачь как ветер.
Жизнь – она ни счастье, ни горе,
она – лишь призрак.
IV, 8 Ты смеешься в горе и сам не знаешь,
зачем тебе песни.
А ведь жизнь и смерть, и доброе и злое —
все только для лиры.
Add. Вспоминаю родину, бледные оливы,
взнесшийся кипарис.
Почему она перед глазами и в сердце?
Потому что она далеко.
I, 15 Солнце из тумана, из юга – север:
я – как ты, Париж:
Радость плачет в глазах моих, и горек
Рок – в улыбке моей.
I, 17 Пар, свисток, поезд в ночь, время влет,
вспыхнут розы, и пожелкнут листья.
Рождаясь, прощай! умирая, прощай!
Это горе мимолетно, как счастье.
II, 12 Смеется апрель,
добрые мысли возвращаются, как листья.
Капля меда
в горькой чаше расставания с бытием.
Add. Когда-то тенистый,
влажно лег мне на лоб осенний лист,
И душа в грезе
раскрывает преддверье своей судьбы.
III, 18 Серебряная луна
над мачтами порта, над мраморами парка,
Над гранями берега, над безгранными нивами
и Парижем, где конец всех дорог.
II, 7 От заботного города
в нежную бы рощу, к колыбельному бы морю.
Но увяли мои апрели,
и жатва моя – под чужим серпом.
VI, 5 Тополя в закате
осыпают в растущий сумрак
Самоцветным севом
шитье лета по тканям осени.
III, 11 На зеленом кладбище
под вечерними птицами
Я смотрю на пахоту,
где колосьями высятся кресты.
IV, 7 Я как дым,
миг живущий, но вставший из огня.
Склонившись,
человек разгребает очажный пепел.
V, 10 Радость и горе,
пролетите сквозь меня, не тронув,
Как сентябрьский ветер
пролетает сквозь вскинутые сучья.
II, 18 Облака над волнами колосьев
как паруса.
Скоро вы отяжелеете бурей,
как сердце мое.
III, 14 Дуб над долиной, ветер в листве,
птицы в гнездах.
Бьет гром в вершину, топор под корень, —
он печально терпит.
VI, 11 Пруд у праздной мельницы —
в мертвых листьях.
В черную воду погляжу на себя
и на блеклое солнце.
I, 13 Бледное солнце осени —
надо мной, над рекой, над рощей.
Вейся, лист, холодейте, волны,
крепни, сердце.
V, 5 Мертвый лист
бьется о порог, а время в ставень.
Камин, свечка,
я один, и осень как «баю-бай».
V, 6 Вздула парус над спящим городом
ночь, кишащая одиночеством.
Вскрой окно,
и она ворвется к тебе потопом.
V, 8 Недолгая роза,
украшенье сада, любви и лиры,
Пьет, как сладость,
ржавь и смерть пронзающих ливней.
V, 7 Ветер,
раненный над каменной мостовою,
Дымная осень —
это сердце мое осыпает листья.
Add. Роза, увядшая в вазе,
зачем ее я помню?
Усталому сердцу тяжек
даже призрак розы.
V, 3 Осень
кружит листья и с ними – мою душу.
Дай им лечь помечтать на край
твоего бассейна.
IV, 17 Чаша горя нам слаще меда:
Жизнь лишь дым, смерть лишь тень от дыма
На весах бытия. Равняйте чаши.
Add. Тучи, дорога,
ветер в лицо, гром как сердце.
Крик попутного ворона
ничего в моей судьбе не изменит.
VI, 2 Под остылым небом
в свисте ветра и криках охрипших птиц
Брести в вечер,
до версты, где привал и горький ломоть.
Add. Стонущий ветер
в золотом плаще свеваемых листьев,
Что ты скажешь
позднему солнцу, поздним плодам, позднему мне?
V, 12 Чтобы не слышать, как над этим миром
стучит мое сердце,
Ночью над прибоем взмолюсь я к морю,
и меня не станет.
III, 1 Выцвело лето, зима стучится,
я отворю.
Отвздыхали листья, плачутся сучья,
ни молвы, ни друзей.
Божьей искрой выгорев в горе,
выживу, выжженный.
Эти переводы хоть и верлибром, но почти не конспективные. Поль Фор, проживший долгую жизнь графомана, «король поэтов» 1912 года, привлекал меня светлостью своего пустозвонства, и я переводил его не для эксперимента, а для душевного облегчения: последнее стихотворение в этой подборке («Naviget, haec summa est») помогало мне жить.
Так, так, так – утонул рыбак.
Да, да, да – а над ним вода.
Ух, ух, ух – плачется пастух:
Ла, ла, ла – милая ушла.
Ой, ой, ой – блеет вал морской,
Да, да, да – как его стада.
Ах, ах, ах – оба в небесах,
Ля, ля, ля – а внизу земля.
У меня цветочки, у меня цветочки
Голубее этих глаз.
– Дай! —
Они мои, и больше ничьи,
Они растут на большом холме,
милая моя.
У меня уголечки, у меня уголечки
Жарче этих губ.
– Дай! —
Они мои, и больше ничьи,
Они горят под серой золой,
милая моя.
У меня сердечко, целых два сердечка,
Целых сто.
– Где? —
Они мои, и они для всех,
Они цветут на нашем пути,
На пути-дороге, на пути-дороге,
милая моя.
Дроворубы, плотники, выстройте ковчег.
Из белого дерева перекиньте мост.
Из желтого дерева – крепкие бока.
Из черного дерева – всех его зверей.
Из синего дерева – море-океан.
Сделайте, плотники, сто ковчегов Ноевых для ста малышей.
В каждом по входу для больших зверей.
И еще по входику для маленьких звериков,
чтоб вошли слоны,
и вбежали кролики,
и влетели голуби,
и вошел бы Ной.
Сделайте, плотники, сто ковчегов Ноевых,
Сделайте, плотники, маленькие входики,
чтоб вошло
все-все зверье,
и старый Ной,
и ты, и я.
Царица любила
Красивого матроса,
А он уехал в Индию
Подарить ей подарок дорогой.
Добрым лодкам и буря нипочем!
Чужой король
С черными кораблями
Взял царицу в жены,
А она возьми да утопись.
Добрым лодкам и буря нипочем!
Царица – в море,
А мимо плыла акула,
Раскрыла глотку
Да и проглотила не жуя.
Добрым лодкам и буря нипочем!
В черном брюхе
Было очень тесно,
Но царица
Оставалась милому верна.
Добрым лодкам и буря нипочем!
Доброй акуле
Было очень тяжко —
Плывет она в Индию,
Где гуляют белые слоны.
Добрым лодкам и буря нипочем!
Смотрит царица —
А там белый слон,
И на нем в короне
Милый, дорогой ее матрос.
Добрым лодкам и буря нипочем!
Она ему сказала:
«Вернись, матрос, к царице», —
А он отвечает:
«У меня таких цариц полон дом».
Добрым лодкам и буря нипочем!
А он отвечает:
«Ты пахнешь как могила!» —
«Это не могила,
Так уж пахнет в акульем животе».
Добрым лодкам и буря нипочем!
А он отвечает:
«У меня все жены
Пахнут духами —
Королевские парижские духи!»
Добрым лодкам и буря нипочем!
Царица плачет,
Акула ее прячет,
И в акульем брюхе
Возвращается царица домой.
Добрым лодкам и буря нипочем!
Чужой король
С черными кораблями
Взял царицу в жены,
И она уже ни слова поперек!
Добрым лодкам и буря нипочем!
А когда мы плавали бить китов,
когда о нас плакали столько вдов, —
то при каждой был дороге Христос на крестах,
и на каждом был пороге маркиз в кружевах,
и была святая Дева, и был король!
А когда мы плавали бить китов,
О проекте
О подписке