Я испытала неприятное чувство от внешнего вида командира пехотной группы. Думаю, подобное испытал и Вячеслав Митрофанович. Сколько еще случайных людей нам предстояло встретить на войне.

Морозило. Легкий туман застелил степь. Смоленцы пили чай, подходили к своим винтовкам, ощупывали висящие на них патронташи. Пулеметчики хлопотали у лошадей, которые, будто чувствуя, что им придется жарко, торопились жевать сено. Я с нетерпением ждала начала боя. Новиков ускакал к колокольне, где находился наблюдательный пункт. Брат Сергей строго-настрого приказал мне никуда из дома, где мы с ним остановились, не отлучаться.

Но как я могла упустить такое? Я тайком выскочила из хаты и взобралась на бугор. Туман рассеивался. Я увидела, как две цепи красных вразвалочку шли в сторону станции Касторной. Слышно было, как по ним открыла огонь артиллерия, потом пулеметы и винтовки. Цепи залегла, потом откатились. Теперь цепи пошли на село Касторное, которое было в стороне от станции. Его обороняла пехотная группа генерала Постовского. На пути цепей стали смоленцы.

– Ну, держитесь! – меня лихорадочно трясло.

Застучали пулеметы. Красные перебежками двигались вперед. По ним открыли огонь из винтовок. Вперед понеслась конная сотня. Красные покатились.

Моей радости не было предела:

– Тра-та-та-та-та!

Повторяла стук заглохших пулеметов.

Через час они снова пошли в атаку. Повалили сплошным валом.

Я видела, как мой брат поскакал от колокольни к марковцам – те находились на станции; как быстрым маршем прибыла рота с черными погонами; как залповый огонь разметал поток пехоты.

– Ты что тут делаешь?! – как ребенка с бугра стащил меня брат. – Я тебе что приказал! Не будешь слушаться, отправлю в Медвежье!

Угроза подействовала.

Пока бой не стих, я просидела в доме, поглядывая на купола рядом стоящего храма и невольно думая о венчании, с которым приходилось повременить.

А потом дотошно расспрашивала Сергея:

– Ну, как, марковцы подоспели? А что Новиков? А Веселаго?

Красным не удалось захватить село. Но на правом фланге фронта они оттеснили конные части Шкуро и заняли станцию Суковкино, отрезав отход на юг трем бронепоездам.

Бои становились ожесточеннее. Смоленцев перебрасывали с одного края на другой спасать положение, и они не знали покоя.

Новиков говорил:

– Нас кидают в пекло, а казаков жалеют!

Он валился с ног, и только Всевышнему известно, какие силы заставляли его снова поднимать полк, отбивать атаки красных и потом их преследовать. О смоленцах заговорили, как о малых числом, но сильных духом. В тяжелые минуты им помогали марковцы, которые понимали, что смоленцам не дождаться помощи от казаков: те не решались воевать даже со слабым противником.

Я спрашивала Новикова:

– Почему казаки ведут себя так?

– А ты что, не видела, какие обозы они привезли?.. Им теперь это надо довезти до дома…

– Неужели и Шкуро такой?

– А разве дело в нем? В настроении казаков…

Меня отправили на станцию Касторную под присмотр коменданта, где под защитой бронепоездов находиться было безопаснее. Воспользовавшись передышкой, уехал на родину в Поныри Курской губернии Мыльцев-Минашкин, надеялся вывезти из имения родителей.

Ошеломительным известием прилетело:

– Оборона смоленцев прорвана…

Меня никто не мог удержать. Я взлетела на насыпь станции, с которой открывался обзорный вид на равнину и село Касторное. Увидела, как конники скачут по улицам села и отлетают от залпов смоленцев, как снова пробежала на выручку офицерская рота марковцев, как смоленцы вытянулись из села и, отстреливаясь, отходили к станции, как Новиков на Дарьяле кружил в последней цепи.

Я с ужасом вспомнила слова Постовского: не боитесь, что могут под вами убить коня, полковник?

Но обошлось. Красных остановил огонь бронепоездов.

8

Все ждали решающего сражения, когда разобьют Буденного и белые двинутся в наступление. Марковцы и смоленцы готовы были биться до последнего. А вот казаки? Помню, много беженцев собралось на насыпи железной дороги. Они не хотели ехать никуда, надеясь, что вот-вот все изменится, красных толкнут на север и восток и люди вернутся в оставленные дома. Мною владело приподнятое настроение. Еще накануне я увидела три танка, которые сгружали на станции.

– Они им дадут!

Я наблюдала в бинокль с насыпи. День выдался ясный, и можно было видеть конные лавы. У меня спрашивали: «Ну что там?», «Ну не молчите же!», просили бинокль, что-то восхищенно вскрикивали, заметив хоть малое движение. Массы кавалерии маневрировали друг перед другом.

Я твердила:

– Прейсиш-Эйлау… Кенигсберг… Рымник… Бородино…

И не знала, с какой битвой сравнить предстоящее сражение. В моем воображении роились варианты боя, в конце которого буденновцы обязательно побегут.

День перевалил за полдень, но кавалерийский бой не начинался.

И вдруг:

– Наши отходят!

Конная масса казаков в беспорядке рысью сдавала назад.

Никто не верил. Вырывали друг у друга бинокли. Поднялся невообразимый шум.

Проскакала сотня всадников со значками – изображением волчьей головы. Это был конвой генерала Шкуро. Все закутанные в башлыки, платки, с нахлобученными на головы шапками-кубанками, в бурках, скрывающих фигуры, на похудевших конях.

На поле остались танки и редкие стрелковые цепи, которые также начали отход.

Я разглядела генерала Постовского, который прыгнул в коляску и пустил коней в галоп.

Однако не было видно, чтобы противник одержал победу – еще гремели орудия трех бронепоездов, еще не скрылась пехота.

Прискакал разъезд:

– Кубанцы не хотят воевать!.. Помахали саблями и отступили…

Во второй половине дня раздались глухие взрывы. Бронепоезда уже не стреляли: их подорвали воинские команды. От станции отходили редкие цепи с танками. Неожиданно подул ветер, небо покрылось тучами, пошел густой снег.

Ветер усиливался. Я сидела у окна станционной каморки:

– Ну почему так получилось?

Не верила, что мои надежды на скорое возвращение в Медвежье, на предстоящую свадьбу рушились.

Меня успокаивал брат:

– Оля! Возьми себя в руки!

Новиков смотрел на проходящие колонны и молчал. Мне было жалко его. Он делал все для того, чтобы разбить буденновцев, и не его вина, что кто-то подкачал.

Вбежал Уманец:

– Господин полковник, буденновцы!

– По коням!

Мы поскакали вдоль железнодорожной ветки и оглядывались: не преследуют ли нас. Вскоре нагнали полк. Надо было быть осторожными, отовсюду могли появиться красные конники.

Хлопьями валил снег, который с ветром обернулся метелью. Кто был одет не по зиме, натягивал на себя теплые вещи. Метель закружила вьюгой, вьюга переросла в снежную бурю. Я не могла понять: это мстят нам за поражение или, наоброт, укрывают от противника.

Не видно было ни зги. Мы сбились с дороги. Превратились в беспомощную толпу слепых путников. Голова колонны остановилась: дальше двигаться было нельзя: ничего не видно, кроме сплошной пелены перед глазами.

Веселаго предложил идти по компасу. Но стрелки компаса не двигались. Мы находились в районе магнитной аномалии. Хотели положиться на инстинкт лошадей, но лошади сами разбредались в поиске укрытия. Стоять среди снежного хаоса было нельзя, можно было замерзнуть.

Спасение только в движении. Но куда идти?

Снежная буря скрыла нас от буденновцев и грозила погубить.

Но надо же! Неожиданно метель утихла…

Мы двинулись по гладкой снежной пустыне, где торчал редкий кустарник. Гуськом, один за другим. Мы могли только предполагать, куда идем.

Вдруг донеслось:

– Город!

9

Им оказался Старый Оскол. Он чем-то напоминал Воронеж. Такой же старинный, на высоких холмах. По берегу двух речек – Оскола и правого притока Оскольца. С такими же церквушками, мощенными булыжником улицами, особняками дворян и купцов, откуда степь просматривалась на десятки верст. Оскольчане обрадовались белым, как воронежцы приходу Шкуро. В домах нас ожидало тепло и уют. Запасы продовольствия позволяли оборонять город месяцами.

В Старом Осколе нас догнал Мыльцев-Минашкин. Он был очень расстроен. Рассказал, что не добрался до родителей: красные перерезали дорогу Курск – Касторное у Щигров, что попал к дроздовцам и с ними штурмом брал занятые красными Щигры, что увидел на станции два состава с беженцами из Воронежа.

Когда он заговорил о беженцах, я вспомнила переполненные вагоны в Курбатово, озабоченные лица пожилых женщин, молодых дам, детей. В Щиграх они пережили суточный плен большевиков, холод, голод… Мое сердце сжалось, когда я услышала, как оскорбляли стариков, издевались над молодыми женщинами. Я еще никогда не испытывала такого тяжелого чувства.

Не знала, что делать. Хотелось кричать, биться, кусаться. Но оставалось только одно: стистнуть зубы и верить в то, что когда-то, рано или поздно, насильникам воздастся свое.

Но, как и Воронеж, белые покинули Старый Оскол без боя.

Новиков предупредил:

– Предстоят тяжелые переходы, дневные и ночные, с немногими часами отдыха. Всем надо побороть усталость!

Погрузившись на сани, мы тронулись на юг.

Дни тянулись в постоянных стычках с кавалерией красных. За день приходилось выполнять несколько задач: идти на восток и брать хутор, потом назад и захватывать оставленное утром село, снова на восток, потом на север и к концу дня спешить на юг, чтобы не оказаться отрезанными.

Люди еле держались на ногах. Я видела лошадей, которые ложились на землю и их не могли поднять. Обоз прирастал санями с ранеными, больными, снарядами и патронами – до пятидесяти саней. Колонна полка отяжелела настолько, что полк шел сзади, прикрывая собой обоз.

Туманы, снег, холод сказались на конях, из которых немногие были перекованы на шипы. Лошади скользили на льду. От холода соскакивали на снег возницы. Солдаты, пробежав или пройдя небольшое расстояние, хлопали себя по бокам и опять влезали в повозки, пряча ноги в сено. Спрыгивали верховые, чтобы размять замерзшие ноги и, проведя немного коней, опять садились верхом. Я видела Флигерта, который стоял в санях и стучал ногу об ногу от холода.

Казалось, что мы утонули в занесенных снегом степях, погребены в балках, что уже не выберемся из-под ударов наседающей на нас конницы противника. Повсюду бухали орудия, клокотала далекая и близкая стрельба, звучали команды «К бою!», но как бы удачно ни начинался день, к вечеру мы все равно отступали.

Отход становился все путанее, все отчаяннее. Из тыла до нас доходили слухи, что там царит неразбериха: штабы бегут, тыловики спекулируют, офицеры пьянствуют. Не прошло и полгода с того времени, как добровольцы победным маршем шли на Москву, а теперь откатывались.

В деревнях нас спрашивали: «Почему вы отходите? Почему не раздадите нам винтовки?» Крестьяне были сыты по горло реквизициями большевиков и готовы были помочь нам. Они вливались в наши ряды, но изменить пложение уже не могли.

10

Когда мороз отпустил и начала подниматься температура, пошел дождь. Он продолжался целую ночь. Снег таял, стало тяжело двигаться. Если в голове колонны еще можно было сносно передвигаться, то в середине и в хвосте приходилось идти по густому месиву снега и земли. На санях можно было ехать по нерастаявшему снегу, но лошади выбивались из сил, и мы вынуждены были бросить розвальни и заменить их взятыми в селах подводами.

К нам примыкали воинские части. Запряжки чьей-то батареи с двумя пушками и двумя ящиками со снарядами загромыхали рядом по кочкам. Стало как-то веселее. Но в одном из сел на нас напали буденновцы. Взвод артиллеристов пытался остановить их огнем. Но конница стала обтекать фронт, чтобы атаковать с тыла. Смоленцы стали выходить из села.

Артиллеристы начали отход только тогда, когда красные всадники выскочили к орудиям. Между всадниками и конницей не осталось ни одного пехотинца. Тогда артиллеристы упряжку одного орудия погнали рысью, а другое било по коннице гранатами и шрапнелью. Первое орудие останавливали, снимали с передка, и оно начинало стрелять. Второе рысью выводили из-под удара конницы.

Я вцепилась в борт телеги и с замиранием сердца следила за артиллеристами, и поздно заметила, что наш обоз отсекают.

У меня перехватило дух. Неужели все кончено? И сейчас окажусь в плену?

Увидела, как Новиков стегал нагайкой направо и налево бегущих пехотинцев и кричал:

– Назад!

Но вот остановил, построил в шеренгу.

Солдты ударили залповым огнем. Артиллеристы сняли с передков оба орудия и тоже ударили по коннице гранатами. Снежно-белые, смешанные с черноземом фонтаны взлетели в небо. Конница сдала назад, и мы были спасены.

Вернувшись в село, я спросила у Новикова:

– Почему смоленцы бежали?

– Они что, не люди? Волк бежит от стаи собак!

– Выходит, у воина тоже есть страх, – впервые подумала об этом.

– Но должно быть и бесстрашие…

Шли дожди. Погода напоминала не то раннюю зиму, не то позднюю осень. Дороги превратились в грязь. Пришлось бросить телеги, с каким бы грузом они ни были. Лишь оставили подводы с ранеными, куда впрягли еще по одной лошади. Больные боялись, что их бросят, но раненных успокаивали. С нами уходили и беженцы. Офицеры увозили свои семьи. Как жалко было видеть терпящих лишения матерей и детей. И как больно было вспоминать своих родных, оставшихся под Воронежем.

При первой возможности мы делали дневки. Скрывались от непогоды на хуторах и в степных селениях. Меня поразил один уездный город. Спустившись по крутому берегу к реке, мы пересекли бревенчатый мост и поднялись на горку. Въехали на совсем пустую площадь. В городском саду вдоль реки тоже не видно было ни души. Дома не подавали признаков жизни. Ни воинских частей, ни повозок, ни людей. Полное безмолвие и какое-то странное ощущение мертвой тишины. Из-за угла вышел старик в форме подпрапорщика старой армии. Постоял, посмотрел на нас, потом на серые тучи. И, не сказав ни слова, ушел.

Его выход подействовал удручающе.

Мы остановились около двухэтажной усадьбы. Вошли в брошенный дом, в котором еще царил полный порядок. Стояли диваны, кресла. Из зала наверх вела лестница. В комнатах было холодно, но чувствовалось, что их покинули недавно.

Так оказались в каком-то «ничейном» пространстве. Сергей принес дров и растопил печь. Уманец нашел в подвале вино.

– Вячеслав Митрофанович, почему мы отходим? – не успокаивалась я.

– Оленька! Как меня волнует этот вопрос. Но ответа я пока не найду. Можно говорить о предательстве казаков, о шкурниках в тылу, о бездарности генералов. Но это все не то. Мне непонятно, почему крестьяне до сих пор не взялись за вилы? Ведь в первую очередь их хотят закабалить большевики.

– За вилы? А в самом деле почему?

– Как говорил знакомый вашей семьи, «власть тьмы».

Мы грелись у печи, пили вино, похожее на кагор, слушали стук дождя по крыше, и мне вспоминалось Медвежье, где, возможно, именно в это время мать и отец говорили об их дочери, о сыне Сергее, о Новикове. Они бы и представить себе не могли, куда занесло их детей, что они уже в Слободской Украине, что успели пережить переплеты в Касторной, попасть в снежную бурю. И ни сын, ни дочь не могут излить им душу и сказать, как прав отец, который мечтает о совершенстве человека, и как далека до этого Россия.

Когда покидали город, вдали его обтекала красная конница. Надо было снова уходить.

Буденновцы шли по пятам.

– Где попы? Дьячки? – вламывались в церкви и за волосы вытаскивали служителей культа.

– Даешь золотопогонников! – врывались к раненым в лазареты.

За один-два рубля у обслуги выясняли, кто из больных офицеры, выволакивали на двор и расстреливали. А следом спешили чекисты наводить большевистские порядки. Всего этого мы надеялись избежать.